Глава 31Смутное время
Церковь предполагалось закончить и освятить к Троице, но еще с начала зимы по уезду пошли тревожные слухи: появилась какая-то «Живая Церковь», какое-то обновленчество, «Союз Возрождения», «Древле-Апостольская Церковь»[52]. Не скоро разобрались, что скромное слово «обновленчество» включает в себя, как разновидности, все эти группировки с громкими названиями. Подробности доходили постепенно: то одно, то другое; было нелегко понять, в чем суть разделения, но основное было понятно: разделение, раскол. На чьей бы стороне ни была истина, раскол принесет Церкви много зла. И какие формы примет новое течение? Можно ли будет, не сходясь с обновленцами в отдельных вопросах, оставаться с ними в общении, как, например, с единоверцами, или непременно придется делать выбор: полное единение или полный разрыв? И как порывать? С кем оставаться? Говорили, что в Москве все епископы, весь Синод – обновленцы, что и недавно приехавший в Пугачев епископ Николай – такой же. А у большинства сердце к ним не лежало. Как же быть?
Некоторые с легким сердцем, даже с радостью бросились навстречу новому течению: иные – по убеждению, другие в надежде выдвинуться, большинство же – напряженно, настороженно, ловя и складывая в памяти все новости. Но отец Сергий не мог ждать. Церковь строилась, и нужно было подумать, как ее освящать. Можно ли обращаться к Амасийскому? А если нельзя, то что делать? Ведь больше епископов нет.
При закладке церкви отец Сергий обратился за благословением к епископу Николаю со спокойной совестью; ему даже в голову не могло прийти задуматься над этим. Сотни лет верующие получали в подобных случаях архиерейское благословение, получил его и он.
Сейчас было другое дело. Сомнения возникали одно за другим. Надеялись было, что удастся выяснить все на соборе, намечавшемся на начало 1923 года. Отец Сергий и его неизменный друг и соратник Сергей Евсеевич были избраны представителями округа на этом соборе. Но поездка не состоялась.
А слухи становились все напряженнее и тревожнее. Говорили, что уже до собора появились женатые епископы и второженцы священники, что в некоторых местах уже празднуют праздники по новому стилю, что… да много еще было разных слухов, и в конце концов все они оказались достоверными.
По благочинническим округам появилась новая власть – уполномоченные ВЦУ (Высшее церковное управление)[53]. Они держались маленькими князьками, не заменяя благочинных, ставили себя выше их, а иногда отдавали распоряжения, на которые не решился бы и епископ. Можно ли и обязательно ли их выполнять? Да и что такое самое ВЦУ? Скоро уже все интересующиеся знали, каким нечестным путем они захватили власть, но все-таки они ее имели, как же ей не подчиняться? Какие страшные слова: «НЕПОДЧИНЕНИЕ церковной власти». Но не менее страшно подчиняться такой власти, само чинной, разрушающей древние церковные постановления.
Даже если бы не необходимость освящать новую церковь, не в характере отца Сергия было занимать в такое время выжидательную позицию, ждать, когда кто-то преподнесет ему готовое решение. Он сам старался разобраться во всем.
В эту зиму он особенно сошелся с екатериновским батюшкой, отцом Иоанном Тарасовым, такой же беспокойной душой, как и сам. У отца Иоанна оказались нужные знакомства совсем рядом, в Хвалынске. Как ни странно, прожив почти семнадцать лет в соседстве с Хвалынском, отец Сергий совсем не имел там знакомых, даже таких, к которым просто можно было бы заехать переночевать. Для него Хвалынск существовал только как пароходная пристань и место, где два-три раза в год можно сделать необходимые покупки да зайти с женой или с кем-нибудь из детей к врачу. Ночевал он в таких случаях на постоялом дворе.
И вот теперь, когда связь с Самарой значительно ослабла и когда появилась необходимость постоянно иметь точные сведения о происходящем, оказалось, в Хвалынске имеются подходящие люди. Отец Иоанн познакомил своего нового друга с настоятелем Хвалынского монастыря архимандритом Анатолием, с одним из видных членов церковного совета монастыря и с настоятелем Хвалынского собора протоиереем Кармановым. У двоих последних была обширная переписка с Москвой, с Ташкентом, не говоря уже о других, более близких городах. При этом в Москве у них были корреспонденты, вращающиеся в высших церковных кругах, они сообщали иногда такие новости, которые и в Москве-то знали немногие.
Через этих людей отцу Сергию удавалось доставать материалы, которыми он удивил впоследствии некоторых своих самарских знакомых. Через его руки прошли копии (иногда даже заверенные копии) всех посланий Патриарха Тихона[54] и митрополита Петра[55], написанных в эту беспокойную зиму. И не просто прошли, он их зачитывал с амвона.
Ездил отец Сергий и в другую сторону, в Пугачев, к старикам протоиереям Ахматову и Парадоксову. Отец Василий Парадоксов пользовался в уезде большим авторитетом. У народа этот авторитет он завоевал еще в 1906 году, когда при помощи своих почитателей-петербуржцев широко развернул кормление голодающих. А эти почитатели дорожили им за его либерализм. Сельское и местное городское духовенство считалось с ним, как с бессменным, в течение нескольких десятилетий, настоятелем Старого собора, перед которым стушевывались сравнительно часто менявшиеся настоятели Нового собора, кафедрального.
Старый либерал, разумеется, склонялся к «Живой Церкви». Отец Сергий не соглашался с ним, однако по ста рому знакомству, начавшемуся еще на предвыборных совещаниях 1908–1912 годов, получал и от него важный материал: программы «Живой Церкви» и других обновленческих группировок, постановления собора двадцать третьего года – то, что было почти недоступно. Парадоксов имел в Москве не менее солидных корреспондентов, чем хвалынские знакомые отца Сергия, только из другого лагеря. Поэтому отец Сергий, а через него и другие имели самые разносторонние сведения о совершающихся событиях.
Не оставался в стороне и верный друг отца Сергия – Сергей Евсеевич, хотя первая его попытка самостоятельно разобраться в деле и оказалась неудачной. Оказавшись компромисса с обновленцами. Патриарший Местоблюститель (апрель 1925 г., после смерти Патриарха Тихона). Арестован в декабре 1925 г., оставшиеся годы провел в тюрьмах и ссылках. Расстрелян. В 1997 г. прославлен в лике новомучеников и исповедников Российских.
– А знаете, батюшка, похоже, что они и правду говорят, – взволнованно и обеспокоенно заявил Сергей Евсеевич, возвратившись из Пугачева. Впрочем, отцу Сергию не стоило большого труда разбить положения Ахматова, и это пошло даже на пользу: Сергей Евсеевич встал на сторону своего духовного отца не просто по доверию к нему, а потому что сам взвесил доводы обеих сторон и выбрал лучшее.
– А как ваше мнение, мамаша? – спросил как-то отец Сергий Юлию Гурьевну, верный своему правилу – никого не принуждать, а добиться добровольного согласия с собой. Кроткая маленькая старушка ответила только: «Вы лучше разбираетесь, я – как вы».
Понятно, что его симпатии были не на стороне пугачевских знакомых, а на стороне хвалынских. Монастырское духовенство, поддерживаемое и побуждаемое своим церковным советом, первое заменило недавно вошедшую в употребление безличную формулу поминовения: «Святейшие вселенские патриархи православные» – более определенной и точной – поминовением Патриарха Тихона. Отец Сергий, отец Иоанн, отец Григорий и некоторые другие последовали их примеру.
И все-таки этого было мало. Отцу Сергию необходима была не только информация, но и советы людей, которым он мог бы довериться. Его новые знакомые не удовлетворяли его в этом отношении. Отец Анатолий был «из простецов» и в значительной мере шел на поводу у председателя церковного совета, а этот, человек, несомненно, ревностный и образованный, был полным профаном в церковных правилах. Он мог только воскликнуть с глубоким волнением: «Да ведь должны же быть на этот счет какие-то законы?!»
Карманов обладал нужными знаниями, но… во время первого нажима он оказался недостаточно твердым и, как тогда говорили, «подписался к „Живой Церкви“». Он быстро исправил свою ошибку, но как советчик казался ненадежным.
Тогда отец Сергий, пользуясь тем, что Соня уже девятый месяц училась в Самаре, решил под этим предлогом после Пасхи съездить туда, еще точнее разузнать о положении дел. Оттуда он собирался пробраться в Москву и постараться найти своего епархиального архиерея, митрополита Тихона Уральского[56] или другого православного епископа, который согласился бы принять в свое ведение осиротевшие приходы и, прежде всего, дать благословение на освящение храма.
В Самаре было с кем поговорить, там столько было видных священников. «Самарский Златоуст» – отец Ксенофонт Александрович Архангельский, отец Александр Бенин, с которым тем удобнее говорить, что он был близким товарищем отца Сергия по семинарии; другой семинарский товарищ и дальний родственник отец Петр Агафангелович Смирнов; бывшие сослуживцы из 2-го благочиннического округа отец Иоанн Колесников и отец Сергий Сердобов – теперь, кстати, оба они служили вместе, в кладбищенской церкви, бывший противосектантский епархиальный миссионер, Михаил Маркович Алексеев, когда-то тоже служивший во 2-м округе, в том же селе Левенка, где впоследствии служил Колесников.
Пряхина уже не было в живых, зато много было и других, может быть, и более видных, чем перечисленные, к которым при нужде тоже можно зайти, но эти-то знакомые, с ними легче говорить. Кроме того, в Самаре еще осталось несколько человек бывших семинарских преподавателей, к которым у священников, особенно сельских, осталось еще уважение учеников к учителям. Конечно, специальности некоторых из них не имеют никакого отношения к волнующим всех вопросам, но у них есть знакомые и в Самаре, и в Москве, они должны быть в курсе дела. Притом же преподаватели семинарии – все академики, а академики не были узкими специалистами, какой бы предмет им ни пришлось преподавать впоследствии, они изучали все, в том числе и историю Церкви, и церковное право, и другие дисциплины, знание которых могло помочь при разрешении больного вопроса. Самара в эту зиму тоже волновалась. То, что творилось где-то, беспокоило всех, но никто хорошо ничего не знал. А еще Самара была в гораздо лучшем положении, чем соседние города: с осени 1922 года в ней было сразу два архиерея: архиепископ Анатолий и его викарий, епископ Павел Бузулукский. Но они тоже, как и священники, молчали. Тяжелый был момент, трудно сказать что-нибудь, особенно когда знаешь, что каждое слово, может быть еще и не совсем обдуманное, будет принято народом как руководство к действию. Тяжело определить и подчеркнуть словом то, что в глубине их душ, может быть, уже давно получило свое печальное название: раскол… Со времени Патриарха Никона не было такого… Да и на этом времени мало кто останавливался; ища примеров, переносились не за двести пятьдесят, а за полторы тысячи лет назад, к эпохе ересей и вселенских соборов, там искали ответа на возникающие сейчас догматические и тактические вопросы. Ответ получался слишком серьезный… Нельзя ли помолчать еще несколько времени, может быть, за это время что-нибудь переменится, может быть, обстановка станет определеннее?
А верующие волновались, им нужно было немедленное решение.
Однажды вечером, в какой-то небольшой праздничек, Соня, стоя в соборе, обратила внимание на небольшую худощавую женщину. Она взволнованно ходила по церкви, останавливалась на несколько секунд около кого-нибудь из молящихся, шептала что-то и шла дальше. Та, к которой она обращалась (в церкви стояли почти исключительно женщины), поворачивалась и уходила.
Заметила ли женщина обращенный на нее внимательный взгляд молоденькой девушки или еще почему-нибудь, только она, проходя мимо Сони, приостановилась и шепнула:
– В монастыре, в трапезной, собирается собрание, наверное, будут говорить о «Живой Церкви», – и прошла дальше. Соня, как и другие, постояла еще немного, потом перекрестилась и вышла.
В трапезной уже собралось порядочно народа. Монастырское духовенство, несколько посторонних священников, в том числе и отец Петр Смирнов из Воскресенской церкви, епископ Павел Бузулукский. Они сидели у противоположной входу широкой стены, довольно близко, но не рядом с клиросом. Их окружала куча мирян, по-видимому, попечители или просто наиболее активные из монастырских прихожан (в это время монастырские церкви уже считались приходскими). Входившие посторонние застенчиво, но крепко усаживались на свободные скамейки у других стен или останавливались, прислонившись к стене. И те и другие молчали, разве только изредка шепотом перебрасывались парой слов с соседями.
Отец Петр несколько раз обращался к сошедшимся. Он говорил, что здесь собрались поговорить о хозяйственных делах, которые посторонним неинтересны, и просил разойтись. Никто не шелохнулся, только некоторые шепнули, чуть ли не выражая общую мысль: «Хотят одни поговорить, без народа».
Чего они все ждали? Надеялись, что кто-то из духовенства сейчас прочитает и разъяснит программу «Живой Церкви», а может быть, и даст наметку, как держаться? Или ожидали спора, в котором рождается истина? Или думали, что начнется голосование за или против «Живой Церкви»? Не зная сути дела, готовились поднимать руку так, как поднимет тот или другой из уважаемых священников. Кто знает, может быть, каждый голос будет иметь значение; может быть, одна-единственная поднятая рука, ее рука, вот этой, никому не известной женщины, и будет иметь решающее значение. Никто не расходился.
Соня стояла и смотрела на отца Петра. Ей захотелось подойти к нему и задать вопрос: где же правда? Может быть, увидев, с каким волнением вопрос задан, он ответит на него? А вернее, ответит ничего не значащими словами, как ответил ей недавно архиепископ Анатолий, когда она подкараулила его после всенощной в соборном садике и задала все тот же животрепещущий вопрос. Он тогда сказал что-то вроде: «Присматривайтесь, наблюдайте, будьте осторожны в решениях». Конечно, он мог просто не найтись, каким языком говорить с такой девчонкой, что можно сказать о таком серьезном вопросе в короткие минуты, нужные для того, чтобы пройти садик; могла быть и простая осторожность. Соня не осуждала его, но ей от этого не легче.
«А что может ответить в такой обстановке отец Петр? И как я к нему подойду на глазах у всех?» – думала Соня, борясь с застенчивостью.
Было уже, наверное, больше десяти часов, когда отец Петр, перешепнувшись с остальными, открыл собрание. Говорили действительно о каких-то хозяйственных вопросах, о ремонте, о поступивших и израсходованных суммах. Говорили вяло, сухо, неинтересно. Народ послушал еще некоторое время и постепенно начал расходиться.
Какое счастье иметь такого отца, как отец Сергий! Он приехал, более чем когда-либо поглощенный своими заботами. Об одном этом он только и говорил везде, где бывал, у брата, у сестер, у брата покойницы жены, заставляя входить в круг своих интересов даже тех, кто никогда не думал об этих вопросах. Сняв свой старенький, ситцевый дорожный подрясник и одевшись в тщательно сохраняемую серую шерстяную рясу и шерстяной же лиловый подрясник, когда-то принадлежавший его тестю, отцу Виктору, он отправился собирать нужные ему данные. Надо добавить, что он явился не с пустыми руками; некоторые из полученных им в Хвалынске сведений в Самаре имел только П. А. Преображенский.
– Матушка Бечина со мной едва разговаривает, – рассказывал он за обедом. – Боится, что я подтолкну ее мужа на какой-нибудь рискованный шаг. Если бы она могла, она совсем не впустила бы меня. Как только они ладят? Тяжело не иметь жены, но идейному священнику иметь такую, которая даже в наше время думает только о внешнем благосостоянии семьи да о нарядах… это еще тяжелее. Не желал бы я быть на месте Александра Федоровича!
Зато Валентина Ивановна Колесникова была настоящей подругой своего мужа. Уже немолодая, худощавая, тихая, она всегда была в курсе всех интересующих отца Иоанна дел, и всегда думала так же, как он. Кажется, если бы он сказал, что для пользы Церкви должен броситься с Сызранского моста, она, конечно, горько поплакала бы ночью, а утром пошла бы и проводила его до этого моста, ободряя и взглядом, и словами.
Иван Карпович Колесников был академик, служил в Ленинграде (тогда – в Петрограде). В тяжелом 1920 году, когда петроградцы во множестве тянулись в привольное Поволжье, он с семьей тоже выехал в родные места и был назначен в село Левенка, верстах в двадцати пяти – тридцати от Острой Луки. Там он познакомился и подружился с отцом Сергием, хотя встречались они, кажется, всего один раз.
Это было тогда, когда отец Сергий собирал по округу подписи на коллективном письме митрополиту Тихону, по поводу благочинного Мячина.
Этот случай, хотя и не относящийся к настоящей теме, заслуживает того, чтобы на нем остановиться.
Отец Никифор Мячин был первым и единственным выборным благочинным округа. Попал он в благочинные совершенно случайно. Съезд был очень бурный. Псаломщики, желая во что бы то ни стало воспользоваться недавно данным им правом, настаивали на увольнении прежнего благочинного – отца Петра Перекопновского. Священники, хотя тоже не всегда были довольны Перекопновским, считали его, как опытного администратора, наиболее подходящим кандидатом и на будущее; во всяком случае, считали несправедливым такое оскорбительное отстранение его от должности. Поэтому они договорились не соглашаться, если им предложат баллотироваться на должность благочинного. Действительно, предлагали всем по очереди, и все отказались за исключением последнего – Мячина. «Ради пользы дела соглашаюсь», – заявил он.
Он был избран большинством всего нескольких голосов, причем все священники голосовали против и подписали особое мнение. В епархии обратили внимание на странный протокол, хотели было назначить перевыборы, тем более что для избрания на какую-либо должность требовалось не простое большинство голосов, а не менее двух третей; потом, видимо, стало не до того, чтобы заострять внимание на этом факте, и выборы утвердили.
Мячин во время выборов служил священником на диаконской вакансии в селе Никольском. Потом диаконскую вакансию заменили вторым священническим штатом, но на место настоятеля он так и не попал. Только во все время его начальствования в Никольском шла неразбериха: не поймешь, кто кому должен подчиниться: благочинный настоятелю или настоятель благочинному.
Благочинствовал Мячин так, что постепенно и многие из его прежних, вынужденных сторонников-псаломщиков отшатнулись от него. Между тем прошел трехлетний срок, на который он избирался, а новых выборов не назначили. Тогда-то отец Сергий и поехал с письмом, в котором просили о замене благочинного, или назначении перевыборов.
Письмо подписали все или почти все священники и часть псаломщиков. Пока оно ходило по инстанциям, подошел 1921 год, навсегда оставивший ужасную память в истории Среднего Поволжья. Было не до Мячина. А в 1922 году на месте благочинного каким-то образом оказался никому до того не известный Порфирий Владимирович Апексимов, священник такого же неизвестного маленького сельца Орловка, или Орловочка (оно же Шмала), на самой окраине второго округа, за Левенкой.
Во время этой поездки отец Сергий ночевал у Колесникова. Они проговорили почти всю ночь, и этого было достаточно, чтобы встретиться теперь как старые друзья. Много порассказал отец Иоанн такого, что имело большое значение для отца Сергия при решении крупного, жизненного вопроса – с кем быть?
Там же, среди кладбищенского духовенства, отец Сергий встретился и с противоположным взглядом. Сосед и со служивец Колесникова, тезка С-ва, отец Сергий Сердо бов, оказался настойчивым и упорным сторонником обновленчества; С-в слушал его, следуя старой, часто им повторяемой формуле: «Audiatur et altera раrs» («Выслушай противную сторону»). Соблюдая этот принцип, он побывал и у другого обновленца – старика Алексеева, но доводы и того и другого показались ему слабыми.
– Михаил Маркович больше на угрозах выезжает, – рассказывал он. – Смотрите, мол, сомнем вас и задушим. Разбойничьему собору[57], мол, и то подчинялись, пока другой не отменил его постановлений. Нашел к чему себя приравнять – к разбойничьему собору. Значит, уже больше не на что сослаться.
– А Сердобов, наоборот, вздумал меня архиерейством привлечь. – На лице отца Сергия появилась чуть-чуть брезгливая мина, обыкновенно появлявшаяся, когда речь ила о том, чтобы ради материальных благ поступиться своими убеждениями. – Говорит, что обновленцы за меня ухватятся, тем более что я вдовец, значит, и по старым правилам нет препятствий к моему посвящению. «Что же, – спрашиваю, – боитесь свои взгляды в жизнь проводить?» «Да народ, – говорит, – возмущается, не принимает женатых епископов». «Ну, я, – отвечаю, – вам вместо ширмы не гожусь, поищите себе другого. Да и искать нечего, хватит вам Алексея Орлова». – Эх, жалко Орлова! – уже другим тоном добавил он.
В это время в Самаре уже не было ни архиепископа Анатолия, ни епископа Павла. Вместо них был посвящен, без принятия монашества, священник Алексей Степанович Орлов, член училищного совета епархиального училища. Его многие знали и жалели. Человек он был честный, мягкий, как оказалось, слишком мягкий, до неустойчивости. Он колебался, объявлял себя то обновленцем, то староцерковником, то опять обновленцем. Почти так же держал себя и протодиакон Руновский из кафедрального собора, но отношение к ним было разное. Орлова жалели, как доброго, но слабого человека, попавшего в такую сложную обстановку, где нужна большая твердость характера, а Руновского осуждали, как карьериста, мечущегося, чтобы не упустить, где лучше.
Больше всех помог отцу Сергию преподаватель церковной истории Павел Александрович Преображенский. Человек большого ума, большой эрудиции и глубоко религиозный, он, как и предполагал отец Сергий, вел переписку с Москвой и знал больше фактов, чем другие. О том, о чем, он, сидя в своем сплошь заставленном книгами кабинете, рассказывал бывшему ученику, было много известного отцу Сергию из других источников, много заключений, к которым он сам пришел, один или с помощью друзей, но много и нового. А главное, все это было связано в стройную, цельную систему и заканчивалось ясным выводом, вытекавшим из всего предшествовавшего.
Он начал с того, что подробно разобрал с гостем программу «Живой Церкви», о которой много говорили, но которую почти никто не знал.
Между другими пунктами Павел Александрович обратил внимание на выражение: «Пересмотреть веро– и нравоучение». «Кто имеет право пересматривать вероучение? – комментировал он. – Даже Вселенскому собору не дано такое право. Апостол Павел говорит: „Если я или ангел с небеси благовестит паче, неже благовестихом, анафема да будет“. Правда, на соборе двадцать третьего года и не решились заговорить о пересмотре каких-либо догматов, но программу-то „Живой Церкви“ приняли в целом, значит, с этим предложением о пересмотре. Или еще: „О творении мира Богом при участии сил природы“. Такая формулировка неприемлема, она как бы предполагает несколько творцов; мы можем признать творение не при участии, а только при посредстве сил природы.
А вот нравоучения-то на соборе коснулись и изменили его. А оно является такой же неотъемлемой частью Православия, как и вероучение. Если бы кто-нибудь начал учить: „Убивай, прелюбодействуй, плати злом за зло“, – это было бы уже не христианское учение, как и в том случае, когда отвергают Божество Иисуса Христа. Обновленцы ввели женатый епископат и второй брак для священников. Между тем вопрос об этом разбирался на соборах, и не на одном». (Павел Александрович привел ряд церковных правил, говорящих о том, что священник должен быть женат только один раз, а епископ совсем не должен иметь жены или же должен быть вдовцом после первого брака. Попутно разбили неправильные толкования обновленцев.)
«Отцы соборов подошли к этому вопросу очень гуманно. Они не согласились с предложением Западной Церкви о безбрачии для всего духовенства, нашли это слишком трудным, но поставили ограничение – один брак, потому что „…если священник не сохранит верность умершей, как можно надеяться, что он сохранит верность Церкви?“. А для сравнительно небольшого количества епископов установили и более трудный подвиг – безбрачие. Они должны всецело отдаться заботам о Церкви и пастве, не отвлекаясь заботами о семье».
В кабинет вошла сестра хозяина, Мария Александровна, и пригласила к чаю. Павел Александрович скороговоркой закончил, что, конечно, тяжело священникам, овдовевшим очень молодыми или с маленькими детьми, и нельзя строить законы, приспосабливаясь к несчастью некоторых отдельных лиц. Предположим, разрешили бы второй брак! И тогда возможны случаи, что у кого-то рано умрет и вторая жена, а детей-то от двух браков будет еще больше. Что же, разрешать третий? Ведь и среди мирян есть такие, которые еще молодыми пережили уже трех жен; не разрешается же ради них четвертый брак.
Он поднялся и пригласил перейти в столовую. Подождав, пока гость обменялся несколькими фразами с хозяйкой, Павел Александрович продолжал: «Если такие обездоленные священники хотели законным путем добиться смягчения существующих правил, они должны были явиться на собор, как просители, и ожидать решения своей участи, особенно те, которые женились еще до собора. Эти-то уже должны бы оказаться на соборе в качестве подсудимых. А на деле они явились не только полноправными членами, а даже руководителями.
Например, Александр Введенский[58], Петр Блинов[59], именующий себя митрополитом всея Сибири. Петр Блинов даже председательствовал на заседании, обсуждавшем вопрос о женатом епископате. Разве это допустимо?
Поднимался на соборе двадцать третьего года и ряд других вопросов: о богослужении на русском языке, праздновании праздников по новому стилю «вместе со всей Европой». Об этом можно было бы еще говорить, если бы не Пасха. Вычисление Пасхи по существующей пасхалии применительно к новому стилю невозможно. Образец – недавно выпущенный обновленцами настольный календарь, где указаны даты празднования Пасхи на несколько ближайших лет. Редакторы журнала и не заметили, что одно из указанных ими чисел приходится в среду. В других случаях Пасха приходится ранее весеннего равноденствия, что запрещено седьмым апостольским правилом и первым правилом Антиохийского собора. Так что уж лучше праздновать ее вместе со всем православным Востоком и со своими старообрядцами, которые хоть территориально-то ближе нам, чем немцы и французы.
– Кроме участия Блинова и ему подобных, – продолжал Павел Александрович, – на соборе было много и других нарушений. Из числа делегатов с мест допускались только те, от которых ожидали поддержки, которых рекомендовали уполномоченные самозваного обновленческого ВЦУ. Вы ведь на себе испытали это, – как бы в скобках добавил он. – И о самозванстве ВЦУ тоже знаете? Что Патриарх Тихон доверил Введенскому, Красницкому[60] и Калиновскому[61] «принять и передать» дела патриархии, только канцелярию, больше им и для передачи не было доверено, – митрополиту Петру[62], а они разгласили, что лично им передана вся полнота высшей церковной власти. Знаете? А что из этого следует? Собор 1923 года в таком виде, как он проходил, – не собор, а просто фракционный, партийный съезд «Живой Церкви». ВЦУ – не законная власть, а самозваное сборище. А значит, отпадает и самое тяжелое, чего так боятся многие, – вопрос об отделении от церковной власти, о признании ее неправославной. От законной власти – Патриарха и Местоблюстителя митрополита Петра[63] – мы и не думаем отделяться, напротив, мы должны всячески подтверждать свое единение с ними. А ВЦУ и собор двадцать третьего года – обновленцев и самочинников, мы должны просто не признать, подчеркнуть их неправославие, то, что они сами, преступно, с обманом отделились от Православия, сделались раскольниками…
Старому преподавателю под конец даже изменила его строгая выдержка, его обычная корректность, отличавшая его в среде сослуживцев. Он разволновался, повысил голос, потом вдруг оборвал и залпом выпил стоявший перед ним стакан остывшего чая. Отцу Сергию, не менее взволнованному, оставалось только поблагодарить за точную и откровенную информацию.
Но Павел Александрович неожиданно подал и еще другой совет. Он порекомендовал не ездить в Москву. «Все равно, не имея близких знакомых, вы не узнаете там ничего больше того, что узнали здесь. И епископов не найдете. Поезжайте, с Богом, домой, соберите единомышленников с вами, священников и освятите церковь без архиерейского благословения. А потом, когда появится у вас православный епископ, сообщите ему об этом и задним числом получите благословение».
Этот выход, как единственно возможный, одобрили и остальные друзья отца Сергия, и он, не задерживаясь дольше, вернулся домой.
Глава 32Съезд
И рекох: не воспомяну имене Господня, ниже возглаголю ктому во имя Его. И бысть в сердцы моем яко огнь горящь, палящь в костех моих, и разслабех отвсюду, и не могу носити.
Возвратившись из Самары, отец Сергий занялся приготовлением к освящению. Пригласили соседних священников и перед Троицей освятили церковь со всей возможной в подобных обстоятельствах торжественностью. Приготовили обед для приезжих, после освящения весь день трезвонили, как на Пасху. Даже не так, потому что на Пасху на колокольне хозяйничают все, кто хотят, а в этот день чередовались только лучшие звонари: Прокофий Садчиков, Марья-сторожиха и их ученик, сделавшийся уже соперником, – Миша.
Священник села Брыковка отец Василий Бурцев неожиданно приехал со своим хором. Отец Сергий недолюбливал доморощенных певцов, которые, не имея даже представления о теории пения, непременно стремятся исполнять сложные нотные песнопения, считая простое пение ниже своего достоинства; он вообще выше всего ставил простое пение, звучащее тем лучше, чем искуснее хор. Поэтому он недовольно поморщился, увидев гостей, но даже и их участие не испортило общего торжественного настроения.
На праздничном обеде после освящения говорили только об одном – о намечавшемся в недалеком будущем съезде.
Уже давно забылось то положение, когда съезды назначались в каждом селе по очереди. Бывший благочинный Перекопновский постепенно приучил всех к тому, что съезды происходили в его приходе, в селе Липовка. Липовка находилась почти в центре округа, всем это было удобно, и никто не протестовал. Теперь съезд тоже как будто намечался в Липовке, но по чьей инициативе он собирался: благочинного Апексимова или уполномоченного ВЦУ Варина, – никто не знал, хотя предполагали последнее.
Об Иоанне Николаевиче Варине заговорили как о яром обновленце еще до собора, в 1922 году, а через год его имя было известно чуть ли не всему викариатству[65]. Рядом с ним иногда называли имена двух уполномоченных ВЦУ – Радаева из Каменного Брода и Частухина из-под Большой Глушицы. Они тоже «гремели», но Радаев был старик, а молодой Частухин не имел достаточно опыта в обращении с людьми. Варин же находился, как говорят, в самом цвете лет. Энергичный, не страдающий излишней деликатностью и разборчивостью в приискании методов воздействия, он распространял свою деятельность далеко за пределы округа. Даже официальный глава обновленчества в Пугачеве, епископ Николай (Амасийский), оказывался около него в тени.
Так было в разгар его деятельности; в апреле 1923 года она только развертывалась, но все понимали, что людям, имевшим несчастье расходиться с ним во взглядах, лучше с ним не сталкиваться.
Отец Сергий решил было, что на съезд он не поедет. То, что он узнал в Самаре, он уже сообщил своим ближним да и дальним соседям; не те, так другие из них расскажут все перед съездом остальным. Значит, как информатор он не нужен, а прений и вообще-то, скорее всего, не будет, так лучше не ездить, не волноваться понап расну. Но за несколько дней до съезда приехали ближайшие соседи – отец Григорий Смирнов и отец Федор Сысоев из Дубового. Приехали специально за тем, чтобы уговорить его поехать.
Отец Федор привез свежую новость: съезд назначен на днях, место съезда – село Липовка, где служит сам Варин.
Пока день и место съезда еще не были уточнены, все слухи о нем были еще только слухами, а теперь съезд был уже реальностью, а это известие не могло не взволновать духовенство еще больше прежнего.
– Я не поеду, – заявил сначала отец Сергий, повторяя то, что уже не раз было говорено им до этого, – говорить нельзя, а молчать я не могу… Правда, вопрос исключительно важный, вроде как и нельзя не ехать, нельзя молчать, но какая польза, если я буду говорить один. Ведь один я буду.
– Не будете один, – заверил Сысоев, – мы поддержим. Ваше дело – застрельщиком быть, начать, а там уже мы подхватим, поддержим, будьте уверены.
Отец Сергий поехал.
Благодаря тому, что в Липовку съезжались уже много раз, каждый священник имел там знакомых, у которых он останавливался. Некоторые друзья и соседи заезжали на квартиру, и вообще все стремились устроиться поближе к церкви, следовательно, оказывались недалеко и друг от друга. Обыкновенно приезжали под вечер накануне съезда. За это время виделись между собой, обсуждали намеченные вопросы, особенно если предвиделось что-нибудь непростое, находили общее решение. И очень редки были случаи, когда предварительное решение, вынесенное в кулуарах, не проходило на съезде; это могло случиться только тогда, когда мнения резко разделялись. Бывало иногда, что съезд вообще долго не мог прийти к соглашению. Каждое предложение ставилось на голосование раз, другой, третий, нужного большинства не получалось. Тогда назначали перерыв. Члены съезда расходились по квартирам, и снова начиналось обсуждение: договариваясь, в чем можно уступить, на чем непременно настаивать и что безусловно отвергать; и на новом заседании выносилось приемлемое для всех решение.
Предстоящий съезд должен был быть многолюдным. Второй благочиннический округ и вообще-то отличался большим количеством входящих в него приходов. Незадолго до того было распоряжение о выделении из него чуть ли не половины приходов в состав нового, при городного (около Пугачева) округа. По-видимому, те же волнения, связанные с обновленческим движением, помешали довести это дело до конца. В пригородном округе еще не было благочинного, и Варин счел более удобным для себя собрать съезд округа в прежнем составе. Больше того, даже не оставили, как обыкновенно, дежурных священников, по одному на несколько сел, для исправления срочных треб. Кроме священников, из каждого прихода приехал и представитель от мирян. Конечно, такой порядок существовал не первый год, но во многих селах прихожане манкировали им, не желая отрываться от своих работ, и предоставляли духовенству самому разбираться в очередных делах. Теперь же представители от приходов явились полностью. Многие из них не знали сути дела, а только собирались разбираться в ней, но был один признак, по которому всех их можно было разделить на две группы: они или безусловно доверяли своему приходскому священнику, или не доверяли ему. И не доверяли почти исключительно тем, которые склонялись на сторону «Живой Церкви» или заметно колебались.
Никогда еще дело не было таким серьезным, как в этот раз: ребром стоял вопрос, быть или не быть православию; поэтому вечером прорабатывали не только идеологическую сторону, но и тактическую, как держаться.
После долгих соображений решили добиваться обсуждения программы в целом; при этом, не рассеивая внимания, не отвлекаясь на все множество вопросов, можно было выбрать два-три, безусловно и очевидно для всех неприемлемых, и на них сосредоточить весь огонь, а потом сделать вывод, что, ввиду невозможности принять такие-то пункты, съезд отвергает всю программу. С тем и разошлись.
У Варина тоже был свой план. Когда утром все собрались в церковь, где должен был открыться съезд и ожидали только его и Апексимова, он не явился, а через посланного предложил духовенству прийти к нему. Приглашенные пошли неохотно, ворча про себя, а то и вслух, что такой поступок нетактичен, что прихожане могут подумать, будто духовенство о чем-то договаривается за их спинами, что-то скрывает от них. Но не хотелось начинать со споров и потому пошли.
В объединенном округе насчитывалось около тридцати священников; на съезд приехало не более двадцати пяти. Конечно, при желании такое количество людей можно было бы собрать в любой деревенской избе, тем более в поместительном церковном доме. Поэтому всем бросилось в глаза, что Варин не соблаговолил пустить их даже в просторный светлый коридор. Для них заранее были расставлены скамьи во дворе, а Варин вышел на высокое крыльцо и начал говорить, как с трибуны. Он говорил, что все должны присоединиться к «Живой Церкви» и принять к руководству постановления собора двадцать третьего года, причем довольно прозрачно намекал на неприятности, могущие произойти с теми, что вздумает протестовать. И опять о том или другом постановлении собора, и опять предупреждения и требования воздействовать в нужном направлении на приход, и так без конца. Слушатели поглядывали на часы, раздались дватри негромких голоса о том, что пора открывать съезд, что обо всем этом можно говорить и там, но Варин отвечал: «Еще пять минут, закругляюсь», а то и ничего не отвечал и продолжал свою речь.
Наконец тихонько приоткрылась калитка, и в нее осторожно протиснулся остролукский представитель Сергей Евсеевич Прохоров. Он окинул взглядом собравшихся и так же осторожно, как и раньше, чтобы не помешать оратору, начал пробираться по стенке к своему батюшке.
– Здесь мирянам не место! – громко заявил Варин. Сергей Евсеевич смутился еще больше и приостановился, не зная, что делать, но отец Сергий ободрил его. – Погодите, отец Иоанн, это ко мне, – сказал он. – А может быть, у него дело. Ты что, Сергей Евсеевич?
– Батюшка, народ волнуется, просят поскорее начинать. Время горячее, самая рабочая пора.
– Правильно, пора начинать! – Нечего тут секретничать! Об этом можно говорить и на съезде, – раздалось с разных сторон.
Варин вспыхнул:
– Кто не хочет слушать, может идти! – с угрозой в голосе сказал он.
В первом ряду, сверкая громадной, во всю голову, лысиной, сидел отец Василий Карпов, бывший помощник благочинного, настоятель церкви села Никольского, где на втором штате служил Мячин. Он повернулся и сказал вполголоса: «Идемте все!»
Все поднялись, с шумом отодвигая стулья и скамейки, направились к выходу. Варину ничего не оставалось, как вместе с Апексимовым последовать за ними, что он и сделал, переждав только какой-то срок, который счел необходимым, чтобы приход его выглядел более внушительно.
Сразу же после выборов председателя и открытия съезда Варин взял слово и повторил почти ту же речь почти с тем же результатом. На этот раз возгласы: «Мы все это уже несколько раз слышали», «Пора начинать обсуждение, нечего дорогое время попусту терять» – начались скорее, чем в первый раз.
– Кто не хочет слушать, может уходить!
Должно быть, Варин глубоко верил в ошеломляющую силу заранее подготовленной фразы, если его не смутила недавняя неудача. Или же, наоборот, он был совершенно не подготовлен к противодействию со стороны слушателей и эта фраза, как в первый, так и во второй раз вылете ла непроизвольно, в пылу раздражения?
На этот раз эффект, вызванный ею, был еще сильнее. Отец Василий Карпов, как и всегда, по привычке устроившийся в первом ряду, снова негромко сказал: «Идемте все» – и поднялся вместе со своими соседями.
За ними к выходу повалила целая толпа, включая и мирян.
– Пришлось Варину кричать: «Благоразумные, вернитесь!» – рассказывал об этом отец Сергий и добавлял: «Мы, может быть, и не вернулись бы, да председатель там остался на съедение, председателя пожалели. Хороший мужик, не из разговорчивых, а надежный».
– Председателю в прениях выступать не полагается, – объяснил он неискушенным в подобных делах, – поэтому его всегда стараются выбрать из тех, кто потише, чтобы не терять своего оратора, но и не пешку, а тем более не противника, чтобы как-нибудь не подложил свинью, ведя собрание.
– Кто будет говорить? – спросил председатель, когда члены съезда снова заняли места.
Никто не отозвался. Председатель повторил вопрос. Присутствующие переглядывались, но начинать никто решался.
«Правы были мои соседи, когда приезжали звать меня. Застрельщик нужен», – подумал отец Сергий и поднялся:
– Прошу слова!
Он обстоятельно разобрал программу «Живой Церкви», останавливаясь на тех пунктах, которые особенно сильно противоречили каноническим правилам, были «безусловно и очевидно неприемлемы», – на женатом епископате и второженстве священников. За время, протекшее после разговоров с Преображенским, отец Сергий еще продумал и отработал этот вопрос, подобрал еще новые цитаты из Священного Писания и «Книги правил». Притом, как миссионер, он хорошо знал уровень развития своих слушателей и говорил понятно и убедительно. Его речь внесла ясность, отделив главное от второстепенного, так что сущность вопроса стала понятна и мирянам. Даже со стороны было заметно, что это так. Варин, возбужденный неудачным началом съезда, едва сдерживался. Наконец он вскочил с места и крикнул:
– С-в, я тебя слова лишаю!
– Лишить слова может только председатель, а не вы, – возразил отец Сергий, а председатель, отец Димитрий Табунщиков, поспешил поддержать его:
– А я не лишаю! Продолжайте, отец Сергий.
Через некоторое время Варин снова грубо прервал оратора.
– Ты контрреволюционер! – закричал он.
– Об этом может судить представитель гражданской власти, – стараясь быть спокойным, ответил отец Сергий и обратился к сидящему за столом президиума начальнику милиции: – Находите вы в моих словах что-нибудь контрреволюционное?
– Нет, ничего, – ответил тот, – только вы, по-моему, не на тему говорите.
– А об этом пусть судит председатель. Председатель меня слова не лишал.
– Нет, не лишал, – снова подтвердил Табунщиков.
После выступления отца Сергия поднялся вопрос о прекращении прений. «Что много разговаривать, и так все ясно. Времени-то уж много; нужно голосовать да разъезжаться». С этим согласилось большинство.
Но предложение поставить на голосование программу в целом не прошло, миряне запротестовали. Многим из них односельчане дали строгий наказ узнать как можно подробнее, в чем состоят обновленческие новшества, а как лучше запомнить это, если не прослушав еще раз при голосовании? Решили голосовать по пунктам. Пробовали было просить тайного голосования, но Варин так резко запротестовал, что пришлось оставить эту мысль.
Впрочем, хотя некоторые боялись, а другие надеялись, что при открытом голосовании получатся заминки, все прошло как по писаному. Даже в тех случаях, когда Варин предполагал, что по этому вопросу никто не решится возражать, мужички охотно поднимали руку против.
Однако Варин не сдавался. Неожиданно он встал и безапелляционно заявил, что, каковы бы ни были результаты голосования, все равно все должны присоединиться к обновленчеству и подписать согласие с программой «Живой Церкви».
В церкви поднялся возмущенный шум. Большинство негодовали, но некоторые соглашались и пытались уговорить соседей; другие старались просто восстановить тишину, но и их голоса только увеличивали общий беспорядок. Благочинный Апексимов подошел к столу, где лежало заранее заготовленное постановление с одной только подписью – Варин, – и поставил свою. За ним подошел Мячин, потом Бурцев из Брыковки, потом… Сысоев, так усердно уговаривавший отца Сергия поехать на съезд и обещавший свою поддержку.
Отец Сергий никогда не мог связно и по порядку рассказать об этой части съезда. Трудно было говорить последовательно о наступившей суматохе, а может быть, сам он был уже в таком возбужденном состоянии, что не мог наблюдать.
Свой рассказ он обыкновенно заканчивал словами: «Тут мне стало дурно, и меня вывели».
Но председатель съезда, отец Димитрий Табунщиков, рассказывал подробнее. Не останавливаясь особенно на том, что происходило, когда окрик Варина деморализовал членов съезда, он вспоминал только один яркий эпизод.
«Вдруг, смотрим, что это хочет делать отец Сергий, – рассказывал Табунщиков. – Входит на амвон, делает три земных поклона перед Царскими вратами, прикладывается к ним и оборачивается к народу… а сам весь белый… и говорит: „Собор двадцать третьего года не признаю, осуждение Патриарха считаю незаконным, епископа Николая православным архиереем не считаю, к ‘Живой Церкви’ не подписываюсь!“
Тут он пошатнулся, мы его подхватили под руки и, почти без сознания, вывели из церкви. Кто-то побежал за водой, начали его отхаживать, а остальные обрадовались предлогу уйти и тоже за нами повалили. На том съезд и закончился».
Только позднее выяснилось, что у съезда было неофициальное, но важное продолжение. Если бы духовенство предвидело это, вероятно, большинство немедленно запрягли бы лошадей и разъехались, хотя бы даже пришлось заночевать в степи. Но взволнованные и утомленные люди не думали о возможности нового выпада со стороны Варина. Они расходились, обмениваясь впечатлениями по поводу происшедшего, не торопясь обедали и, по большей части, оставались ночевать. А в это время по квартирам уже сновали посланные от Варина, вызывая к нему то одного, то другого, поодиночке. Как проходили эти одиночные беседы, никто не передавал, но скоро стало известно, что чуть не все духовенство, бывшее на съезде, как тогда выражались, подписалось к «Живой Церкви». Из второго округа не подписались только отец Сергий С-в, отец Григорий Смирнов и отец Сергий Филатов из Духовницкого. Кроме того, остались под какими-то предлогами не приезжавшие на съезд отец Иоанн Тарасов и отец Алексей Саблин из Новотулки. Из пригородного округа не подписались отец Димитрий Табунщиков, служивший не то в Горяиновке, не то в Росляковке, и отец Василий Гусев. Сравнительно с другими местами это был большой процент, так как во многих округах не оказалось ни одного неподписавшегося, а второй округ, родина Варина, вдруг и подвел его.
Этот съезд был последним объединенным съездом двух округов. Вскоре после него для пригородного округа был утвержден благочинным Табунщиков, и связь между отдаленными селами, и без того слабая, совсем порвалась.
Не успел отец Сергий оправиться от потрясения, вызванного съездом, как к нему явился отец Иоанн Тарасов с важной и радостной новостью. Есть слух, и по-видимому достоверный, что в Саратове появился православный епископ. Одновременно с Тарасовым заехал навестить кума отец Григорий, зашел Сергей Евсеевич, и все единогласно решили, что нужно немедленно же отправить отца Иоанна в Саратов. Пусть повидается там с родными, да поподробнее узнает о тамошних делах и о том, не согласится ли новый епископ принять их в свое ведение. Расходы по поездке (тогда они казались значительными) поделить между тремя приходами.
А отец Сергий, уже без чьей-либо помощи, пока была возможность, опять собрался в Самару – за Соней и еще раз поговорить с друзьями.
На этот раз он приехал уже не советоваться, а рассказывать и убеждать. «Долго ли вы еще будете молчать? – говорил он и Бечину, и отцу Петру Смирнову, и Колесникову. – Теперь уже все ясно, ждать нечего, нужно действовать. Вы здесь на виду, на вас вся епархия смотрит, да и не одна Самарская, а и соседние тоже присматриваются. Нужно подавать пример».
Особенно много говорили у Колесникова, у него было самое щекотливое положение. В других церквах как-то все будто само собой получалось, подбирались единомышленники. Кафедральный собор, где служили уполномоченный ВЦУ Стрельников, протодиакон Руновский и Алексеев, постепенно становился оплотом обновленчества; Воскресенская церковь с двумя Смирновыми и Осиповским – православная; в женском монастыре, в трапезной служил Бечин – православный, а в главном храме – отец Петр Архангельский, колеблющийся; и в кладбищенской церкви, как и раньше, оставались Колесников и Сердобов, люди противоположных направлений. Продолжать так нельзя, и перейти в другой приход, без боя уступив церковь обновленцам, тоже как будто нельзя. Значит, не откладывая, нужно начинать борьбу.
Вечером в субботу, сидя средь родных, отец Сергий заявил, что в собор он теперь ни шагу не сделает, не будет сообщаться с раскольниками, а пойдет утром в Воскресенскую церковь. В это необыкновенное утро в церковь собрались не только отец Сергий с Соней, но и его брат, Филарет Евгеньевич. Правда, он шел как будто только для того, чтобы послушать хор. Уже много лет в Самаре славились два регента – Каленик и Олейников; в 1923 году первый из них пел в Воскресенской церкви, а второй – в соборе. Оба были художниками, мастерами своего дела, и у каждого был свой круг ценителей его искусства. Филарет Евгеньевич предпочитал Олейникова.
Утром уходили не все сразу. Сначала ушел отец Сергий, затем, окончив уборку комнат, Соня. Филарет Евгеньевич пошел последним.
Соня зимой чаще всего ходила в монастырскую трапезную и в собор. Но в трапезной служба начиналась раньше, а в собор после недавних разговоров девушка не хотела идти и пошла в Воскресенскую. Она пробралась на середину церкви, где увидела отца. Соня остановилась немного позади него. Через некоторое время, когда народ заволновался, пропуская сборщиков, она заметила и дядю – он тоже пришел сюда.
Отец Сергий увидел Соню, когда кончилась служба.
– Ты здесь? Здесь? – радостно спросил он и добавил: – Это очень важно, что ты сама выбрала эту церковь.
– Дядя Филарет тоже здесь, – сообщила Соня. Братья встретились молча, не говоря о том, что заставило младшего изменить любимому регенту, но, пока они шли домой, на лице старшего сияла тихая радость.
Зато днем его ждало разочарование в человеке, которого он привык уважать. Воспользовавшись свободным временем, он решил навестить еще одного из своих преподавателей, математика Василия Николаевича Малиновского. Приближаясь к знакомому домику, отец Сергий улыбался; ему казалось, что он еще семинарист, что он видит энергичного, подвижного украинца с пышной шевелюрой и маленькой бородкой клинышком, который с характерным украинским акцентом возмущенно передразнивает мямлю-ученика, не знающего урока.
– Че-рез ча-ас по-о ло-о-жке… че-е-ре-ез два-а по ло-ожке-е… Ври, да не останавливайся!
Несомненно, Василий Николаевич ослабел, одряхлел, он уже глубокий старик, он учил еще покойного Евгения Егоровича. Но характер не может совершенно измениться. Его энергия, хотя и в слабом теле, его беспокойная искренность должны остаться.
Ничего не осталось!..
В растерянном, точно забитом, старичке отец Сергий едва узнал былого заводилу всяких петиций и протестов, весельчака, душу дружных товарищеских компаний. Отцу Сергию, привыкшему уже к тому, что почти все, с кем ему приходилось говорить об обновленчестве, старались установить для себя линию поведения, особенно тяжело и дико показалось, что Малиновский отталкивает от себя этот вопрос и покорно продолжает ходить в собор.
– Василий Иванович, хотя это и не ваша специальность, но вы же академик, там вы изучали и богословие, – убеждал его отец Сергий. – Вы же понимаете, что сейчас решается вопрос, касающийся не только этой, но и будущей жизни. Вы бы обдумали, посоветовались с другими, вот Павел Александрович недалеко от вас живет. Нельзя же так плыть по течению, куда занесет.
Но Малиновский, точно испуганный этим напором, весь как-то сжался и только повторял: «Нет уж, нечего тут рассуждать, как велят, так и буду делать».
С тяжелым сердцем ушел от него отец Сергий. Перед его глазами все время стояли точно два разных человека – тот, прежний, и теперешний. Он даже и мысленно больше не пытался переубеждать этого нового, только время от времени тяжело вздыхал и говорил скорбно:
– Эх, Василий Николаевич!
Глава 33«Полоса»
– Ну вот, мы почти и дома!
– Да, почти дома, только я не могу идти. Дай мне руку.
Почти совсем стемнело, и потому отец Сергий не заметил, что шедшая с ним рядом Соня спотыкается, цепляя за землю заплетающимися ногами. Кругом было сыро, присесть негде, да и досадно сидеть, когда до дома осталось всего с полверсты. Все-таки они постояли немного, потом Соня оперлась на руку отца, и они тронулись дальше, причем отец Сергий заметил ободряющим тоном:
– Как-нибудь доберемся. Сегодня у тебя было вполне достаточно причин, чтобы дойти до такого состояния.
Еще ранним утром, когда пароход подходил к Хвалынску, отец Сергий предупредил дочь, что они не пойдут сразу к перевозу, а походят по городу и зайдут к некоторым его новым знакомым. Может быть, придется ее и одну посылать в город, так нужно, чтобы она знала, куда идти.
По грязной от ночного ливня дороге они забрались в горы, на пчельники среди сплошных садов. На одном напились чаю со свежим медом и потолковали о том, где доставать искусственную вощину и нет ли у хозяина знакомого, который мог бы научить сучить восковые свечи (воск в церковь сельские пчеловоды всегда пожертвуют, а мастера нет). На втором посмотрели ульи новой, более совершенной конструкции и прослушали объяснение опытного пчеловода – инструктора, как заставить отроившихся пчел сесть на намеченное хозяином место.
Когда после этого возвратились в город и отчистили грязь с обуви и одежды, наступило уже такое время, что не особенно удобно было зайти и к городским знакомым; проезжему, стремящемуся в этот же день попасть домой, простителен и такой ранний визит. Между прочим, побывали и у протоиерея Карманова.
Отцу Матвею Карманову было уже за семьдесят лет, но его светло-русые волосы, красивыми волнами спадали ему на спину и грудь чуть не до пояса, хотя и были сильно тронуты сединой, все еще сохраняли свой настоящий цвет. Принимая гостей, он обыкновенно первое время как будто не мог найти темы для разговора; сидел в своем кресле, слабый и безразличный, и бросал только самые необходимые для поддержания разговора реплики. Хорошо, что отец Сергий в первый раз сам побывал у него с Соней; если бы он впоследствии послал ее одну, она могла бы растеряться и уйти ни с чем, подумав, что старик просто не хочет с ней разговаривать. Но оказывается, посетителям нужно было начинать разговор самим. После того как ему рассказывали два-три, пусть мелких, но интересных для него факта, отец Матвей оживлялся и начинал рассказывать сам. И иногда оказывалось, что у него в запасе имеются очень ценные новости.
На этот раз у него были известия из Ташкента. Ему только что сообщили, что туда рукоположен новый епископ Лука Войно-Ясенецкий[66]. Это был замечательный хирург, основатель и профессор университета, труды которого были известны за границей. Несколько лет тому назад у него заболела жена. Он и сам, конечно, понимал, что состояние больной безнадежно, но все-таки созвал консилиум из знаменитостей, и они подтвердили его диагноз.
«Тогда, – писал корреспондент Карманова, – он встал на колени и дал обещание: если жена выздоровеет, она будет для детей, а он – для Бога. Жена поправилась. Войно-Ясенецкий пошел к местному епископу и отдал себя в его распоряжение. Через несколько времени его посвятили в сан священника».
Этот рассказ несколько отличается от официальной биографии архиепископа Луки, где говорится о смерти его жены и о том, что его детей воспитывала посторонняя женщина. Между тем историю исцеления, с другими подробностями, рассказывал много лет спустя один врач-ташкентец. Он подростком бегал слушать проповеди епископа Луки и рассказывал об этом с его слов.
Впрочем, исцеление не предполагает бессмертия. Исцелившаяся могла умереть, даже довольно скоро, однако врачу скорее, чем нам, может быть понятно, что эта отсрочка смерти, пусть хотя бы на год, иногда даже на день, является не случайным улучшением, а настоящим чудом.
«Сделавшись священником, а потом епископом, – рассказывал Карманов, – Войно-Ясенецкий не прекратил и прежней деятельности. На лекции он приходил в рясе и с крестом, в таком же виде являлся и в операционную и только там заменял рясу на халат. В операционной у него иконы, перед операцией он крестится и больных заставляет креститься. Рассказы об его операциях граничат с чудесным».
В письме приведен такой случай. Одна женщина излечилась у Войно-Ясенецкого от какой-то серьезной болезни и безгранично верила в его искусство. Через некоторое время тяжело заболел ее муж. Ему требовалась сложная операция. Жена настаивала, что нужно обратиться к Войно-Ясенецкому, а муж не хотел: он молиться заставляет. Тогда жена сама пошла на прием и со слезами рассказала все. Войно-Ясенецкий посоветовал ей молиться, сказал, что и сам будет молиться, и успокоил, что ее муж поправится. Действительно, операция прошла благополучно.
Первые слова больного после того, как он очнулся от наркоза, были: «Молодец Войно-Ясенецкий, как он хорошо мне сделал операцию». Напрасно жена и врач, дежурившие у его постели, уверяли его, что оперировал не Войно-Ясенецкий, а другой хирург, больной настаивал на своем. Он говорил, что прекрасно помнит, что, как только его положили на стол, вошел Войно-Ясенецкий, сделал ему операцию и сказал, что через две недели он будет вполне здоров[67]. Врач на это только рассмеялся: после таких операций лежат месяцами, но получилось так, как говорил больной. Через указанный им срок он выписался из больницы совершенно здоровым.
– Вот вам человек, а вот – другой. – И отец Матвей рассказал об обновленце Василии Коблове, который незадолго перед тем приезжал не то в Сызрань, не то в Саратов, в галифе, с наганом и… в митре.
Была уже середина дня, когда С-вы наконец подошли к перевозу. Собственно того, что называли перевозом – маленького пароходика с двумя баржами-паромами на буксире, в этот день не было, просто у берега ожидали большие рыбацкие лодки, забиравшие человек по пятнадцать – двадцать пассажиров с багажом. Две лодки грузились одновременно. «Батюшка, иди сюда, здесь свои, у нас на том берегу и лошадь есть!» – крикнул от дальней лодки Павел Яшагин, крепкий мужик лет тридцати с небольшим.
Ближняя лодка уже кончила грузиться и пошла вверх по Воложке, в обход острова. Скоро отчалила и вторая и направилась прямиком через остров. Перевозный пароходик с громоздкими баржами не смог бы сейчас пройти здесь, но проток, прорезавший остров, был еще достаточно широк и глубок, и лодочник, экономя время и силы гребцов, направил лодку именно туда.
Как хороша Волга в ясный июньский день! Половодье уже кончается, вода убывает, но все еще стоит высоко. Только несколько дней назад показалась вершина лесистого острова, на восточной стороне его, обращенной к Духовницкому, чуть видна из воды длинная песчаная отмель. Мутная волжская вода на солнце сверкает яркими искрами. Лодку чуть покачивает, вода рядом. Хочешь – можно умыться, освежить пропыленное, разгоряченное лицо; можно напиться из пригоршни или запить мягкой мутноватой водой дорожный завтрак: на берегу редко кто ел как следует, торопились закончить дела и переехать на свою сторону, чтобы засветло вернуться домой. Да если и не пить и не умываться, все равно от воды веет свежестью и прохладой, разгоняющей усталость и сон. Когда лодка идет протоком, с берега доносится аромат цветов, распускающихся чуть не в самой воде. Да вон, на отлогом берегу калина, вон куст шиповника, они в полном цвету, хотя воды около них еще по колено.
Не удивительно, что люди на лодке почти всегда бывают в хорошем настроении. Конечно, если не считать таких, как вон тот «степной» мужик, который всего во второй раз в жизни (туда и обратно) переезжает через Волгу и с тех пор, как вошел в лодку, считает себя обреченным почти на верную смерть. Остальные мирно разговаривают, рассказывают разные случаи. И не беда, если в это время заговорят и о Волге, когда она не такая тихая и ласковая, а бурная и жестокая. Это все равно что, сидя зимним вечером у жарко натопленной печки, слушать рассказы о степных буранах, засыпающих целые обозы.
На этот раз говорили о двух лодках, перевернувшихся во время бури два дня назад. Одна опрокинулась недалеко от берега, когда ветер уже начал стихать. С нее удалось спасти всех, кроме рулевого, который не успел вовремя разуться и сбросить толстый пиджак. С другой не спасли никого.
Да, хорошо было ехать протоком, а вскоре после того, как вышли из него, беззаботное настроение нарушилось. Многие, в том числе и остролукские рыбаки и лодочник, внимательно смотрели на маленькую, с темными краями тучку, показывавшуюся из-за левого берега.
– А ведь туча-то с полосой! – озабоченно сказал кто-то.
«Полоса» – это шквал, внезапно налетающий среди тихого, ясного дня. Обыкновенно он предшествует дождевой туче, которую гонит, и на земле несет с собой целую массу песка и пыли, образующих темную полосу, ограничивающую тучу. Соне года три-четыре назад пришлось однажды попасть в такую «полосу» на берегу, на песках, по дороге из Духовницкого в Острую Луку. Тогда она ехала еще с матерью, и их возница, Сергей Евсеевич, заметил тучу, выпряг лошадей, поставил их спиной к ветру и укутал их морды мешками, а матушке и Соне посоветовал хорошенько укрыться большим брезентом, покрывавшим повозку, даже сам старательно подоткнул его края. Но и сквозь брезент было слышно, как бушевал ветер, с какой силой бились в брезент поднятые ветром песок и мелкие камешки. А когда все кончилось, с рассеченного лба у Сергея Евсеевича бежала струйка крови. Он тоже было завернулся в чапан[68], сидя на козлах, но испуганные лошади начали биться, грозя опрокинуть повозку; он сошел и успокоил их. В это время ветром подняло доску, заменявшую козлы, и ударило его в лоб.
Вот что бывает на берегу, а на воде…
– Давай, ребята, греби сильнее! – скомандовал Павел Яшагин. Павел – исконный рыбак, каждый год с начала до конца половодья он день и ночь на воде, попадал во всякие переплеты на десяти-двенадцатикилометровой шири разлившейся по займищу Волги. Не беда, что он небольшого роста, на воде это даже удобнее, зато он плотный, ловкий, прочно сбитый, словно весь состоит из мускулов, и он не может не распоряжаться, если видит, что лодочник растерялся.
– Ну-ка, наши, рыбаки! А духовницкие есть? Садитесь в весла, по двое на весло, еще двое берите доски со дна, гребите, может быть, еще доплывем.
Быстро, но осторожно, чтобы не раскачивать лодку, обменялись местами. Павел сел за руль. Рулевым в бурю должен быть самый опытный. Часто только от него зависит судьба судна. Лодка полетела с такой быстротой, на какую только способна тяжелая рыбацкая посудина. Вот она уже на середине Волги, вот пройденная полоса воды стала значительно шире оставшейся. Берег заметно приближался.
Но и ветер не ждал. Вода сначала покрылась легкой рябью, потом на ней заходили волны, сначала мелкие, потом все крупнее и крупнее; верхушки волн запенились, и скоро вся поверхность Волги, покрытая «беляками», напоминала кипящий котел. Разгулялася погодушка!
– Разуйтесь кто может, – предупредил Павел, – и лишнюю одежонку снимите. Если лодка перевернется, держитесь за борта, не за доски. От лодки оторветесь – пропадете.
Соня сидела на боковой скамейке недалеко от рулевого и наблюдала, как постепенно краснеет его лицо. Как и все, она разулась, да что толку? Легко сказать: «Держитесь за лодку!» – для этого все-таки нужно выплыть на поверхность, а она плавает как топор (именно это сравнение почему-то вертелось в голове). Папа умеет плавать, он, конечно, попробует спасти ее, но с его ли силами бороться с такой стихией! Он и один-то едва ли сумел бы выплыть, а вдвоем они оба непременно погибнут. Одна надежда на святителя Николая, помощника бедствующих на воде. Святителю отче Николае Милостивый, помоги!
И не одна только она молилась!
– Греби! – кричал Павел, и лицо его из просто красного становилось пунцовым.
Гребцы делали отчаянные усилия, но лодка шла все тише, сопротивление волн и ветра все увеличивалось. А уже недалеко осталось. Уже видна кучка людей, столпившихся на крутом берегу и наблюдавших за ними. Рассмотреть еще никого нельзя, только белые пятна лиц. Видно, а яснее не делается, расстояние не уменьшается. Лодка как бы замерла на одном месте.
– Не доплывем, – сказал кто-то из гребцов.
– Нужно поворачивать и на остров гнать парусом. Ну, Павел! Хорошо говорить – поворачивать, а как подставить волнам борт лодки? Вот когда жизнь семнадцати человек зависит от рулевого!
– Держись, – кричит Павел. – Хозяин, готовь парус! Ребята, навались! Ровнее! Правая греби, левая табань! Готово. Парус скорее!
Но лодочник совсем растерялся. Неизвестно откуда взявшийся узел застрял в блоке, снасть заело, парус поднялся только наполовину. Лодочник дергал веревку, но ничего не получалось.
– Ничего не выходит, видно, нам пропадать, – всхлипнул он.
– Двое кто-нибудь замени его, – изо всех сил крикнул Павел. – Один управляй парусом, да держи крепче, чтобы не вырвался. А другой попробуй еще, может, удастся поднять как следует. Таким растяпам только на лодке и плавать! – зло бросил он в сторону хозяина.
Повернутая по ветру, лодка понеслась с утроенной быстротой, разрезая волны. Но Павлу все было мало. «Сильнее греби! – командовал он. – Нам одно спасение, – волны перегонять. Сильнее! Ровнее греби, не дергай лодку! Раз! Раз!»
Вдруг, подчиняясь отчаянному рывку снизу, узел на блоке проскочил и парус поднялся доверху. Лодка чуть наклонилась и полетела еще быстрее, сделав ненужными усилия изнемогавших гребцов. Ветер еще усиливался, но теперь он только помогал обгонять волны. А не может ли он опрокинуть лодку? Конечно, может, если рулевой или тот, который управляет парусом, допустят неверное движение.
Сильный толчок. Лодка со всего размаха врезалась в песок, и сразу же крупная волна захлестнула ее, закачала, пронеслась от кормы до носа, до нитки промочив тех, на ком еще оставалось что-то сухое. Но люди уже выскакивали в напитанный водой песок, в мелкую у берега воду, втаскивали лодку подальше на берег песчаной отмели. Отмель большая, но она показалась из воды не позже, чем вчера: песок еще мокрый, и поднимается она над уровнем воды всего на пятнадцать – двадцать пять сантиметров. Немногие сообразили в эту минуту, что было бы, если бы отмель оставалась еще под водой, а их вот так ударило бы о крутой берег острова.
На отмели оставались часа полтора, пока хлынувший ливень прибил волны, и из-за острова вверх по Волге показалось черное пятнышко – та, другая лодка, которая плыла вокруг острова. Тогда вычерпали воду из лодки, поехали – продрогшие, измученные. Один Павел Яшагин оставался в приподнятом настроении и подшучивал над Соней.
– Я смотрю, а она все бледнеет, бледнеет, – говорил он.
Соня молчала. Ей не хотелось оправдываться. Что удивительного, если испугалась молоденькая девушка, когда боялись и все остальные. Она могла бы сказать, что, не понимая степени опасности, догадывалась о ней, глядя на его все краснеющее лицо. Но ничего не сказала. А он добавил: «Если бы перевернулись, я-то никак бы не выплыл, в сапогах».
На берегу их встретили словами: «А мы не чаяли, что вы живы останетесь, думали – все погибнете».
На лошадь, ожидавшую Яшагина и его товарищей, погрузили багаж, а сами пошли пешком. По грязной дороге подвода еле двигалась, и отец Сергий с Соней ушли вперед. Вот как получилось, что они оказались одни в темноте за селом и что отец Сергий не удивился внезапной слабости дочери.
А все-таки она была еще девчонка! Им пришлось-таки немного посидеть на ступеньках большого амбара, в каких-то пятидесяти метрах от дома, чтобы войти домой нормальным шагом. А не успел еще зашуметь самовар, поставленный, едва они пришли, как братья уже утащили Соню смотреть новую церковь… Все они, не исключая и Наташи, обошли церковь кругом, облазали остатки фундамента и проверили прочность новой колокольни на столбах. Правда, когда они вернулись, у Сони были красные глаза и она жаловалась, что их надуло ветром и что она не может глядеть на свет. Вероятно, она испытывала что-то вроде того, что чувствовали старые евреи, когда увидели бедный храм, построенный Зоровавелем, на месте пышных зданий Соломонова храма.
Глава 34«На страже моей стану…»
Сколько раз уже говорилось о том, как неравномерно распределяются события в человеческой жизни. То идет время тихо, однообразно, так что не только месяц с месяцем, а и год с годом можно спутать. А то вдруг события нагромождаются одно на другое, сталкиваются, как льдины в ледоход, попробуй-ка спокойно следить за их наскоком!
С неделю спустя после возвращения отца Сергия из Самары около полудня к нему пришел сторож Ларивон и сообщил:
– Батюшка, там какие-то два священника приехали, велели за тобой сходить.
– Почему же они заехали в сторожку, а не ко мне? – удивился отец Сергий. – И почему сюда не пришли?
– Не хотят. Приехали из Духовницкого и лошадей обратно отправили. Вперед мою Марью с Матрешей послали попечителей собирать, а потом меня сюда. Говорят – благочинный, а другой вроде брыковский – толстый, красный.
– А, вот что! Ну, хорошо, скажи, сейчас иду!
Отец Сергий надел парадный подрясник, спрятал под ним повешенный на шею мешочек с копией Родниковской иконы, с которой он старался не расставаться, особенно если предстояло серьезное дело, истово перекрестился на иконы, громко сказал: «Господи, помоги!» – и вышел.
Семейные, мысленно повторяя те же слова, прильнули к окнам.
В сторожке сидели Апексимов, Бурцев и несколько попечителей, живших поближе. Апексимов не начинал серьезного разговора, пока не пришел последний попечитель с самого конца села. Тогда он вынул официального вида бумагу с печатью и протянул отцу Сергию:
– Прочитайте и распишитесь!
– А ну, в чем дело?.. «Запретить в священнослужении, за неблагоповедение на съезде… священника села Острой Луки Сергия Евгеньевича С-ва… а также священника села Березовой Луки Григория Алексеевича Смирнова и священника села Духовнического Сергия Ивановича Филатова… подписано: Николай, епископ Пугачевский…» Отец
Сергий бегло просмотрел приказ, потом внятно, чтобы все поняли, прочитал его вслух, еще раз про себя, точно стараясь запомнить во всех деталях, потом аккуратно свернул и протянул Апексимову. Держался он как будто спокойно, только непроизвольно вздрагивал мускул на щеке. Отец Сергий потер его рукой.
– Возьмите, – сказал он Апексимову. – Должен вас предупредить, что вы не в свою епархию заехали. И бумага эта для меня… как бы сказать… – Филькина грамота, – подсказал Бурцев.
– Я хотел подобрать выражение помягче, но и это подойдет, – ответил отец Сергий. – Может быть, мне пришлют запрещение евреи, татары, беспоповцы или еще какие-нибудь иноверцы. Что же, я всех должен слушать?
– Хорошенько подумайте, отец Сергий, – предупредил Апексимов, принимая строгий вид. – Такая позиция может навлечь на вас крупные неприятности. Я завтра заеду проверить, как вы выполняете распоряжение.
– Можете не заезжать, вы меня все равно дома не застанете. Я буду служить. У нас завтра Рождество Иоанна Предтечи.
– Ну, как знаете. Я этого ждал, потому и собрал попечителей. Слышите, старики, – обратился Апексимов к собравшимся. – Ваш батюшка отказывается подчиняться архиерею, который запретил ему служение. Вы должны на него повлиять.
– Мы в эти дела не мешаемся, батюшка лучше знает, – ответил Иван Ферапонович Чичикин, тот попечитель, который пришел последним. И не вытерпел, добавил: – Значит, архиерей неправильный!
– Вся Чагра[69] одним духом вышита!
Апексимов с досадой сунул приказ в папку.
– Я вас предупреждал, что тут не о чем будет говорить, – поддержал Бурцев.
– Говорить нам точно не о чем. Но раз уже вы заехали, пройдемте ко мне домой, пообедаете, – пригласил отец Сергий.
Он был бледен и точно сразу похудел, но у него еще хватило сил вспомнить об обязанностях хозяина.
– От обеда не откажемся. Мы сегодня еще до солнца выехали. – Оба приезжих поднялись и пошли за отцом Сергием.
Попечители нерешительно переглянулись и всей гурьбой тронулись туда же. (Как в те полузабытые дни, когда батюшка встречался на улице с Кузьмой Бешеным.)
– Вы хоть обедать пригласили, – заговорил Бурцев, когда нежеланные гости уселись за стол в тенистом уголке двора, а попечители расположились немного в стороне. – А матушка Филатова нас и на двор не пустила.
– Да уж, духовницкая матушка боевая! – подтвердил один из попечителей.
Разговор не вязался. Апексимов попробовал было еще раз убедить отца Сергия, указав на тяжелые последствия, которые может вызвать его позиция («в Хиву или в Бухару поедете»), но скоро понял, что тот не хуже его представляет возможные осложнения и все же не намерен уступать.
Опять помолчали. Потом Апексимов переглянулся с Бурцевым и спросил, точно спохватившись:
– А лошадей-то вы нам, конечно, дадите?
– Не дадим лошадей, пусть пешком идут, – опять вспыхнул Иван Ферапонович, но отец Сергий остановил его:
– Не горячись, Иван Ферапонович. Отправить-то мы их на этот раз, конечно, отправим. – В его тоне ясно слышалось недоговоренное: «С удовольствием отправим поскорее, чтобы только не видеть их, чтобы они больше не возвращались!»
– Будет лошадь, – сказал Сергей Евсеевич и обернулся к кучке собравшихся женщин: – Женщины, дойдите кто-нибудь ко мне, пусть запрягут Гнедого, Иванушка пусть подъедет. В Березовую, что ли, везти?
– В Березовую.
– Ну так Гнедого. До Березовой Иванушка довезет. – Он был откровенно доволен, что не придется самому ехать с этими возмущавшими его людьми.
Гости давно уже уехали, но ни попечители, ни женщины не расходились. Словно гнетущая тяжесть, тоска или страх перед неизвестным давили всех. Как будто случилось или грозит новое горе. Все понимали, что от людей, которые недавно были здесь, можно ожидать всего. И хотелось что-то предпринять, лишь бы не сидеть вот так…
– А отец Иоанн, наверное, уж вернулся! – вдруг сказал отец Сергий, как всегда первым взявший себя в руки и искавший, чем бы рассеять общее уныние. – Хоть бы узнать поскорее, что он привез! Если бы не завтрашний праздник, сейчас бы к нему пошел!
– Батюшка, а может, я схожу? – предложил Ларивон. – Без меня как-нибудь отмолитесь. А я на ногу легкий, скоро сбегаю.
– На ногу-то ты легкий, – полушутливо ответил отец Сергий, стараясь не обидеть давнишнего сотрудника, – да язык-то у тебя дубовый. Рассказать-то ничего не сможешь.
– Правда, язык у меня плохой, – согласился Ларивон.
Другие тоже не годились, или их не пускали дела.
– А если я пойду? – вступилась Соня.
– Одна! На ночь глядя! Нельзя, – возразил отец.
– Я могу завтра чуть свет.
– А через Чагру как? Она еще широкая и глубокая, вброд не перейти. Если бы еще кто пошел, хоть из женщин, вдвоем бы было безопаснее.
– Я схожу, – вызвалась Дуся Лысова, родственница Ивана Ферапоновича. – Сгоню утром корову – и пойдем.
– Ну, это другое дело. Вдвоем идите.
Сразу стало немного легче. Поговорили о том, как лучше пройти, и собрались расходиться. Первым вышел было Ларивон, проверить, как убирается в церкви его Марья, не нужна ли ей помощь, но сразу же вернулся:
– Еще какой-то батюшка едет.
– Может быть, отец Иоанн? – обрадовался отец Сергий.
– Нет, с другой стороны. Вроде мимо кладбища проехал. На коровах. Все вышли к воротам посмотреть на нового гостя. Со стороны кладбища действительно приближалась телега, запряженная парой коров. Из телеги выглядывали две белокурые детские головки, а между ними сидел, несомненно, священник, довольно молодой, с добродушно улыбающимся лицом и редкими светлыми волосами, не прикрывающими уже довольно заметную лысину.
– Отец Алексей Саблин! – воскликнул отец Сергий. – Откуда? Почему не со своей стороны?
Отец Алексей оставил буренок, не торопясь, вылез из телеги и отряхнул солому, приставшую к подряснику.
– В Москву ездил, – ответил он, троекратно целуясь с хозяином. – На коровах?
– Нет, на коровах только из Духовницкого. Вот эти богатыри меня встретили. – Он указал на выбиравшихся из телеги двух мальчуганов лет семи – девяти. – Конечно не один. Попутчик был. С самим Патриархом разговаривал, – похвастался он.
– Как так? Где? Да оставьте вы своих коров! С ними-то ваши богатыри управятся, вон как бойко берутся. Ребята, сено вон там в сарае, тащите живее. Где вы его видели?
– В его собственном кабинете, в Донском монастыре.
– Принимает?
Отец Алексей оглянул окружившие его радостно взволнованные лица и удобно уселся на стул, на котором недавно сидел Апексимов. Ему хотелось поскорее поделиться важными новостями, но хотелось и полюбоваться нетерпением слушателей.
– Не только посетителей принимает, – торжественно ответил он, – но и принял управление Церковью.
– Слава Богу!
Конечно, стоило сделать крюк, чтобы, заехав сюда, увидеть эти осветившиеся радостью лица. Да отцу Алексею и самому не терпелось. Если бы не было по пути Острой Луки, он готов был бы останавливать встречных на дороге и рассказывать им.
– Послание от него имею. Митрополит Тихон дал.
– Да не томите, показывайте! – Апексимов был почти забыт, отец Сергий заискрившимися глазами следил, как Саблин достает заветное послание.
«Божиею милостию, смиренный Тихон, Патриарх Московский и всея Руси.
Архипастырям, пастырям и пасомым…»
Все перекрестились, словно собирались слушать Евангелие. Все затаили дыхание. Разве можно пропустить такие слова!
Патриарх писал, что снова принимает на себя бремя управления Русской Православной Церковью. Коротко напоминал уже всем известную историю возникновения обновленчества, подробнее останавливался на нарушении канонических правил при суде над ним, произведенном заглазно. Предлагал всем уклонившимся в обновленчество поспешить воссоединиться с Церковью, а тех из духовенства, кто не захочет сделать этого в указанный им срок, запрещал в священнослужении, а мирян отлучал от Церкви. Тем же, кто не сдался, кто твердо стоял за истину, объявлял свое благословение…
Все сидели точно ошеломленные неожиданной радостью. Сергей Евсеевич, не стесняясь, плакал. А отец Алексей уже рассказывал, как он попал к Патриарху.
Нечего скрывать, он уехал, как только пошли слухи о съезде. Уехал в Москву, к родственникам, и там вскоре услышал о Патриархе и о том, что митрополит Тихон Уральский тоже в Москве. Управлять епархией пока не собирается, к себе никого не пускает, а его пустил. Ведь Саблин воспитанник миссионерской школы, той школы, которую в Пугачевском уезде сначала шутя, а потом по привычке почти серьезно называли «Тихоновской академией». Первое назначение школы было готовить миссионеров местного масштаба и священников для единоверческих Церквей, только в последние годы их стали назначать везде. Эту школу Тихон, тогда еще архимандрит, открыл в Преображенском монастыре города Николаевска (Пугачева), где был настоятелем и где прожил чуть не всю свою жизнь, сначала викарием Самарской епархии, а потом и самостоятельным архиепископом. Школа – дело всей его жизни, он знал всех ее воспитанников и, конечно, не мог не принять Саблина. И конечно, первый вопрос, который задал отец Алексей, был о том, как относиться к обновленчеству.
– Я тебе пока ничего не скажу, – ответил митрополит. – Завтра сходи в храм Христа Спасителя, к обновленцам, посмотри; потом зайди получи благословение у Патриарха. А потом поговорим.
Отец Алексей пошел. В храме Христа Спасителя служил «митрополит всея Сибири» – Петр Блинов, громадного роста, рыжий, стриженый и бритый, с бычьей шеей и грубым красным лицом. «Рожа кирпича просит, как бандит какой», – с отвращением вспоминал Саблин.
Потом он пошел к Патриарху. Что тут рассказывать? Простая светлая комната со множеством икон. Белые стены, белая мебель, и сам Патриарх весь белый – седой, в белой рясе, только глаза голубые, ласковые-ласковые. Он благословил посетителя и дал ему просфору, тоже белую-белую, каких в заволжских степях давно не видали. И все.
– Но когда я вышел на улицу, – продолжал отец Алексей, – я не мог понять, почему люди ходят так, как в обычный будничный день. Мне казалось, что сегодня большой праздник.
Большой праздник он оставил своим посещением и в Острой Луке. Долго еще сидели люди во дворе у отца Сергия, перечитывая и обсуждая оставленную Саблиным копию послания, не длинного, но такого значительного. Соня уже подумала, что ее завтрашнее путешествие отменяется, но нет. Всем хотелось еще больше хороших новостей, а что они будут хорошими, теперь почти не сомневались.
Хочется добавить еще одну подробность. У Саблина в это время тяжело болел мальчик. Родители начали давать ему каждый день по маленькому кусочку полученной от Патриарха Тихона просфоры. Ребенок жил, пока не кончилась просфора.
Отец Иоанн Тарасов появился в соседнем с Острой Лукой селе Малая Екатериновка сравнительно недавно. В том селе рядом с церковным домом была дача отца Сергия Пряхина, там Тарасов познакомился с С-вым, но сблизились они гораздо позднее, уже после смерти Евгении Викторовны. Может быть, именно теперь, проникнутые глубокой верой краткие слова сочувствия и ободрения, которыми он приветствовал отца Сергия, приехав на похороны, и дали толчок к этому сближению, принявшему несколько своеобразную форму. Про них нельзя было сказать, как про других: «знакомы домами». Старшие дети отца Сергия были ровесниками младшим – отца Иоанна, оба батюшки, приезжая один к другому, нередко забирали с собой сыновей «посмотреть за лошадью»; Соня часто бывала в Екатериновке и с отцом, и одна, по его поручениям, и их всегда принимали очень радушно. И все-таки трудно было представить, чтобы один из них приехал к другому со всей семьей на именины или престольный праздник. Зато сам отец Иоанн всегда был желанным гостем в семье С-вых, и старшие дети бросали все, чтобы слушать его разговоры с отцом, их горячие, одушевленные споры, во время которых они забывали все окружающее.
– Хоть бы вы говорили немного потише, – пыталась иногда вмешаться Юлия Гурьевна, – на улице могут подумать, что вы ссоритесь.
Собеседники немного стихали, но скоро опять увлекались и забывали все окружающее.
Иван Емельянович Тарасов в молодости был пастухом. Сидя где-нибудь под кустом около стада, он изучал логику и психологию, богослужебный Устав и историю Церкви и другие книги, которыми его снабжал местный священник. Когда в селе освободилось место псаломщика, он занял его, продолжая еще настойчивее заниматься самообразованием, и наконец экстерном сдал экзамен по программе духовной семинарии и сделался священником.
Из времен своей молодости он любил вспоминать один случай, когда ему пришлось беседовать с известным на всю Россию баптистским проповедником Калмыковым[70].
Калмыков приехал погостить к друзьям в то село, где Иван Емельянович был псаломщиком, и, как водится, начал заводить с соседями споры о вере. Мужички послушали его и остановили: «Что ты с нами говоришь, мы от Писания не можем, – сказал кто-то, – погоди, мы лучше Ивана Емельяновича позовем».
Услышав неожиданное приглашение, молодой псаломщик зашел за советом к батюшке, по болезни почти не выходившему из дома.
– Сходи поговори, – посоветовал ему тот. – Вы же частным образом будете беседовать, не беда, если на что-нибудь и не ответишь, ты человек молодой, неопытный, тебе простительно. Помни только, что, когда баптисты ссылаются на библейские тексты, часто бывает достаточно прочитать это место немного выше или немного ниже, и тогда будет ясно, что они просто неправильно толкуют взятые слова. Иди с Богом, желаю удачи!
Этот совет и прежние, менее серьезные опыты помогли Ивану Емельяновичу в борьбе с опасным противником.
Замечено, что самые сильные доводы пропадают без успеха, если их высказать вначале, когда народ еще не освоился с темой и не почувствовал, что вопрос достаточно освещен. Только после довольно длинной беседы Иван Емельянович задал баптисту опасный вопрос: «А откуда произошла ваша вера?»
Если бы этот вопрос был задан раньше, Калмыков постарался бы как-нибудь уклониться от ответа, но теперь он разгорячился, позабыл об осторожности и ответил, что сначала было молоканство, потом среди молодежи начались разногласия, и они разделились на две ветви: старые молокане и вновь образовавшаяся секта баптистов.
– Народ сразу зашептался, – рассказывал отец Иоанн, – а я говорю: «Значит, ваша вера новая, не от Христа и апостолов. Против таких еще апостол Павел предупреждал: „Если я или ангел с небеси благовестит вам паче, нежели благовестихом, анафема да будет!“[71] Значит, вот вы и подлежите анафеме, раз учите не тому, чему учили апостолы, а нам что лезть к вам и чего искать от своей веры? „Сия вера апостольская, сия вера православная, сия вера вселенную утверди! “»
Калмыков послушал, потом встал, говорит: «Молод еще ты со мной беседовать-то!» Повернулся и вышел и дверью хлопнул. И больше уже ни разу не начинал споров до самого своего отъезда.
В Екатериновке, где теперь служил отец Иоанн, чаще, чем в соседних селах, возникали случаи браков, для которых требовалось архиерейское разрешение. И это тоже было одной из причин, побудивших отца Иоанна поехать в Саратов.
Соня пришла вовремя. Отец Иоанн действительно только что вернулся и был весь начинен новостями. Соне пришлось записывать их, чтобы не забыть. Правда, большая часть из них были мелкие, но одна хоть несколько и уступала по значению сообщению о Патриархе, была, однако, не менее радостной. В Саратове действительно есть православный епископ, Петр Сердобский, бывший протоиерей Павел Соколов.
Саратовцы рассказывали, что были выдвинуты два кандидата – протоиерей Павел Соколов и Анатолий Комаров. Для окончательного решения и благословения послали к бывшему архиепископу Саратовскому Досифею. Ответ пришел не скоро, в нем давалось благословение посвятить Соколова с пострижением в монашество, а Комарова даже без принятия монашества.
Благословение только подтвердило и подкрепило то, что уже было сделано. Этот ответ так задержался, что его не дождались. Два епископа, заехав на короткий срок в Саратов, вызвали отца Павла в скит, постригли его в монашество и посвятили во епископа. Через несколько времени был посвящен отец Анатолий Комаров, во епископа Вольского[72].
Епископ Петр согласился принять в свое ведение три осиротевших прихода (да и не только три, а все, которые захотят) до тех пор, пока у них не появится собственный архиерей. Нужно только постановление общего собрания верующих о желании приходов иметь его своим главой. Теперь надо провести поскорее собрания, а потом отец Иоанн не прочь опять поехать в Саратов, уже с протоколами собраний.
Сообщение было настолько важным, что отец Сергий не дал даже Соне подробно рассказать всех остальных новостей, а сразу же пошел с ней в Березовую Луку, чтобы поскорее порадовать кума, который тоже, конечно, невесело себя чувствует.
Требуемые постановления были готовы через несколько дней, а еще через некоторое время отец Иоанн привез из Саратова официальное подтверждение того, что такие-то приходы приняты в ведение епископа Сердобского.
Теперь это была не просто «беспокойная Чагра», по какому-то капризу отделившаяся от своего законного епископа, как трактовали их Варин и Апексимов. Это была часть Русской Церкви, едва ли не оторванная от нее насильно. У них была действительно законная церковная власть, не только епископ, но и Патриарх. И когда в сентябре отцу Сергию пришлось-таки месяца на полтора покинуть свой приход, он был, по крайней мере, спокоен, что приход стоит на правильном пути.
Но еще раньше этого, раньше даже, чем отец Иоанн вернулся из Саратова, было получено еще одно важное сообщение. Отец Сергий Филатов привез копию протокола объединенного собрания духовенства и мирян всех самарских приходов. Несмотря на противодействие уполномоченного ВЦУ Стрельникова, Алексеева и некоторых других, было постановлено держаться патриаршей ориентации, не признавать ни одного из обновленческих течений и не допускать до служения священников-обновленцев.
Это не значило, что в Самаре настала тишина и что все подчинились новому постановлению. Нет, еще года два продолжалась упорная борьба, окончившаяся тем, что за обновленцами остались только кафедральный собор со Стрельниковым и Руновым, Покровская церковь – с Чубукиным и лагерная с Льговым.
Это постановление и, разумеется, возвращение Патриарха, как и предвидел отец Сергий, сыграло важную роль в жизни не только Самарской епархии, но и граничащего с ней и еще недавно бывшего ее частью Пугачевского уезда, или Заволжского округа, как его скоро стали называть. В это время началось массовое возвращение к Православию отторгнувшихся от него приходов, В первую очередь это, конечно, произошло там, где священники сами с тяжелым сердцем принимали обновленчество; там же, где они молчали, начинали работу миряне. Они посылали выборных в соседние села к уважаемым священникам (к отцу Сергию, например, приезжали даже из других округов), сами с их помощью разбирались в сути дела и предъявляли своим батюшкам ультиматум: или присоединиться к Православию, или оставить приход. Многие подчинялись и ехали к архиерею или письменно приносили покаяние, но некоторые упорно держались своего. К таким во втором округе, конечно, относились Варин, Апексимов и, опять совершенно неожиданно для знавших его, – Сысоев. Его положение было более невыгодно, чем других обновленцев: березовская церковь всего в версте от дубовской. Недовольным направлением батюшки ничего не стоило пойти помолиться или за совершением требы и в Березовую, и в Острую Луку, что они и делали, не забывая в то же время твердить отцу Федору о неправильности его позиции и о необходимости присоединиться к православию.
Не раз заходил к нему и отец Сергий, уважавший его за настойчивость, хотя это качество у него часто переходило в упрямство. Именно это, вместе с высоким мнением о себе, делало отца Федора неуязвимым в любом споре. Он заявил: «Я вам не Бурцев, чтобы вертеться, куда ветер дует», – и упорно стоял на своем.
Первая волна присоединений стала спадать. Дальше, не только во втором округе, но и везде кругом, приходилось бороться за каждый отдельный приход. И на смену радостным все чаще стали приходить тяжелые известия.
В середине сентября умер отец Василий Карпов. Мячин остался в приходе один и, несмотря на настойчивые требования прихожан, и слышать не хотел о том, чтобы допустить нового человека на освободившееся место. Еще раньше Апексимов, воспользовавшись временным отсутствием левенского священника Седнева, подобрал там партию горлопанов и с их помощью самовольно занял приход. Отец Федор Седнев, молодой многосемейный священник, оказался в очень тяжелом положении – и материальном, и моральном. Он попытался хлопотать о восстановлении своих прав, просил о том же и прихожан, да большинство прихода и так были на его стороне: его жалели как человека, возмущались несправедливостью и не хотели иметь священника-обновленца. Но «дружки» Апексимова оказались очень крепкими, их не пугали ни постановления общего собрания, ни другие попытки Седнева и его сторонников.
Через некоторое время пришло обращение митрополита Тихона к епархии. Он писал, что приступает к управлению епархией. Однако, по-видимому, он совершенно не представлял положение дел на местах, и начало его управления чуть ли еще не усилило беспорядка.
Между прочим, его появлением воспользовался Апексимов. Он съездил в Москву и вернулся с указом присоединенным и, по-прежнему, благочинным. О Левенке в указе не было ни слова. Конечно же, Апексимов сумел объяснить все, как ему нужно.
Подобные случаи усиливали недовольство уже и митрополитом. Опять начались разговоры об «академиках». Уже много лет священники-семинаристы чувствовали себя пасынками. Митрополит Тихон, еще будучи викарным епископом, фактически получавшим власть только в отсутствие епархиального, всячески подчеркивал свое особое благоволение к воспитанникам своего училища. Сделавшись же самостоятельным, он везде продвигал их в ущерб семинаристам. И чем чаще это случалось, тем крепче прививалось давно уже кем-то пущенное в ход чуть-чуть горькое, чуть-чуть ироническое выражение: «Тихоновская академия». Семинаристы, безусловно, более образованные, с более широким кругозором, да и более опытные, хотя бы потому, что были старше, видя, что их обходят, с затаенной обидой говорили: «Ну, что же, мы ведь только семинаристы, а они академики».
Несправедливость почувствовалась еще сильнее после того, как события показали, что семинаристы были и более стойкими, с более высокими нравственными понятиями: процент семинаристов, уклонившихся в обновленчество, был значительно ниже процента «академиков». Так, во втором округе все трое не подписавшихся после съезда к обновленчеству, т. е. Филатов, Смирнов и С-в, были семинаристами; Тарасов тоже, хотя и окончил экстерном; среди «академиков» блистали фамилии Варина, Апексимова, Бурцева, Сысоева.
Надо сказать, «академики» со своей стороны, может быть бессознательно, постоянно подливали масла в огонь, лучшие из них не могли удержаться и не подчеркнуть при случае, что «митрополит их любит», а другие так и довольно беззастенчиво пользовались такой любовью. В числе их был и Апексимов. После его возвращения из Москвы легкое недовольство семинаристов превратилось в возмущение. Эти чувства, да и то не сразу, сгладились под мягкой и крепкой рукой епископа Павла, когда вдобавок стало не хватать священников даже и с таким образованием. Худшие тогда отсеялись, предварительно показав себя во всей «красе», а некоторые из остальных проявили высокие нравственные качества.
Ловкий шаг Апексимова – его расценивали именно так – затруднил положение сторонников Седнева. У них было выбито основное оружие – указание на обновленчество узурпатора. Теперь борьба велась только во имя справедливости, а на это не всякого растолкаешь. Многие устали и готовы были смириться со всем. «Есть у нас батюшка, в церковь ходить можно, а за остальное он сам отвечает».
Отец Сергий встретил Седнева на базаре в Хвалынске, куда отец Федор приехал что-то продать. Он похудел, глаза его горели голодным блеском, в них была тоска и, что больше всего поразило и испугало отца Сергия, – озлобление.
– Если бы я был один, а то ведь они… – Седнев подтолкнул стоящего около него мальчика. – Они ведь есть просят! Большой, угловатый, он резко и как-то неумело опустил свою крупную голову, но не мог скрыть, что по щекам катятся слезы. Отец Сергий пригласил его к себе на квартиру, покормить чем Бог послал и отделить ему часть скопленных к этой поездке денег, – у самого-то их было не густо, надолго ли этого на такую ораву… Пригласил и потерял покой.
– У него глаза сделались, как у голодного волка, только я помянул про Апексимова, – рассказывал он дома Юлии Гурьевне. – Когда я это увидел, когда увидел, как мальчонка набросился на наши черствые подорожники, у меня все перевернулось. Что-то нужно делать!
Несколько дней он только об этом и говорил со всеми, кого видел. Несколько дней, когда не было посторонних, ходил взад-вперед по комнате, заложив руки за спину и что-то обдумывая. Потом, помолясь, сел писать письмо митрополиту.
Это было не письмо, а целая тетрадь. Когда он закончил, Соня чуть не три дня переписывала его набело; конечно, ей приходилось писать медленно, чтобы было отчетливо, аккуратно и, по возможности, красиво. Отец Сергий писал, зачеркивал, надписывал между строк, на полях; вставлял дополнительные листы с новым текстом; делал в тексте разнообразные значки и, где-нибудь в конце тетради, писал под этими же значками длинные вставки. Отдель…[73]
…пространстве между мебелью. – Академик, человек безусловно умный. Неужели у него не возникло никаких сомнений при появлении всех этих новшеств? Придется написать.
И он засел за новое письмо, занявшее тоже несколько листов, не почтовой или тетрадной, а настоящей писчей бумаги.
Ответ на письмо пришел спустя несколько месяцев. Отец Константин благодарил свояка за подробную информацию и сообщал, что они с отцом Иоанном подробно изучили письмо и читали его сослуживцам и прихожанам. Никто из местного духовенства не захотел утруждать себя неудобными размышлениями, зато из народа многие заинтересовались. Под руководством отца Константина и отца Иоанна они организовали новую общину, и теперь у них идет служба в молитвенном доме. Письмо отца Сергия путешествует по ближайшим селам, где тоже многие начинают порывать с обновленчеством, а сами они в городе хлопочут, чтобы им передали одну из церквей.
Глава 35Новые события
Однажды вечером в Острую Луку заехал Табунщиков.
– Отец Димитрий! Какими судьбами! – радостно приветствовал его хозяин.
– Я не один, а с отцом Василием, – вместо ответа сказал тот, сторонясь, чтобы его объемистая в зимнем снаряжении фигура не заслоняла маленького и щупленького Гусева. Отец Василий быстро разделся, пригладил рыжеватые, недлинные, словно обкусанные, волосы и прошел в комнату.
– Это все он. Начальник, – указал он на Табунщикова, не то от холода, не то от удовольствия, крепко потирая руки. Глаза отца Василия чуть-чуть щурились и смеялись добродушно, с едва заметной хитринкой. Казалось, он знал что-то очень ему приятное, но не говорил, чтобы продлить удовольствие.
– Как с начальством спорить? Возил, возил по своему округу, потом в чужой захотелось. К Кудринскому пробираемся, а по пути к вам ночевать завернули. Не прогоните?
В другое время отец Сергий подхватил бы шутливый тон разговора, но сейчас ему было не до того. «Вы, отец Димитрий, кажется, в Москву ездили? Что хорошего оттуда привезли?» – озабоченно спросил он.
Странно, что отцу Василию не сиделось на месте. Да и Табунщиков никак не мог устроиться удобно. Он сел было лицом к столу, потом повернулся боком, еще как-то по своему передвинул стул и все не находил места для папки с бумагами, сделанной из корок большой канцелярской книги и завязанной от всяких дорожных неприятностей в платок.
– Привез, много привез. Сейчас все по порядку расскажу, – начал он, поправляя свои темные, с легкой проседью кудри, но Гусев прервал его:
– А вы-то, отец Сергий, как живете? Еще не благочинный? – Маленькие ручки беспокойного батюшки задвигались еще энергичнее. – А то, может быть, власть на власть наехала? Табунщиков тихонько толкнул его коленом.
– Перестань, отец Василий, хватит! – с легкой досадой сказал он и заговорил о патриаршей службе, за которой ему удалось побывать, о том, чем дышит Москва и как живет митрополит.
Отец Сергий вдруг встал и снял с вешалки стеганый подрясник.
– Разволновали вы меня что-то, отцы! – пожаловался он, одеваясь. – Знобит. Гости переглянулись.
– Ближе к делу, отец Димитрий, – уже без улыбки поторопил Гусев.
– Что же, перейдем ближе к делу. – Голос Табунщикова вдруг стал совсем другим, деловым и даже слегка торжественным.
– Ваше письмо, отец Сергий, митрополит получил, при мне его зачитывал. И я ему кое-что рассказал, как съезд проходил и что у нас здесь творится. Словом…
– Словом, поздравляю вас, отец Сергий, благочинным, – опять не вытерпел Гусев.
– Эх! – укоризненно крякнул Табунщиков. – Торопыга! Совершенно верно, вы назначены исправляющим должность благочинного второго округа. Вот и указ.
Табунщиков подождал, пока отец Сергий внимательно прочитал указ, написанный на четвертушке писчей бумаги (в те годы бумагу еще очень экономили), и подал другую:
– А вот еще.
Это был даже не листок, а просто бумажная ленточка сантиметров четырех ширины, вмещавшая всего несколько строк. Отец Сергий прочитал ее не менее внимательно, чем первую, зачем-то перевернул и рассмотрел и оборотную сторону.
– Интересно! – сказал он. – На этой вот стороне написано: «Священник Сергий С-в награждается камилавкой». Потом зачеркнуто и на обороте написано: «Священник Сергий С-в, награжденный мной в 1921 году камилавкой, награждается золотым наперсным крестом».
– Ну, забыл старик, какая была последняя награда, а потом вспомнил и поправился.
– Ничего он не забывал, а то не стал бы объясняться о прошлом награждении, – возразил отец Сергий. Он даже оживился и с обычной горячностью начал излагать свою точку зрения.
– Просто наговорили вы ему про меня турусы на колесах. Написал: «Награждается камилавкой», да и думает: «Эх, мало ему, человек-то он больно уж хороший! Дай награжу сразу наперсным крестом!» Ну и написал, а для точности и о награждении камилавкой приписал, чтобы мне не думалось. Только тут-то вот действительно ошибся. Я и скуфью-то получил только в двадцать втором году, а он пишет про камилавку в двадцать первом.
– В этом теперь разбираться незачем. Крест-то уж вы, несомненно, получили, с чем вас и поздравляем!
– Погодите поздравлять! Если это законная награда… Да и вообще, посыпались как из рога изобилия: и камилавка, и крест, и благочиние…
– Благочиние не награда, а очень тяжелая обязанность, – поправил Табунщиков, а Гусев спросил:
– А сколько лет вы вообще служите?
– Ну, двадцать!
– Двадцать лет… считая междунаградный срок три года… скажем, первая награда через шесть лет после посвящения… – считал Гусев. – Так вам уже давно пора бы протоиереем быть, а вы о кресте спорите.
– Много бы развелось протоиереев, если бы всех так награждали! Вспомните, как раньше было. Лет пятьдесят тому назад камилавки-то по селам были раз-два и обчелся. А то – протоиерей! Отец Сергий еще плотнее закутался в теплый подрясник, даже весь съежился и руки засунул в рукава.
– И перед соседями мне стыдно, – добавил он. – Отец Григорий и отец Иоанн старше меня, да камилавок не имеют, а тут сразу наперсный крест!
– Представляйте и их к награде, это ваше право, как благочинного, митрополит не откажет, – сказал Табунщиков.
– Еще бы отказал, он это любит.
Отец Сергий задумчиво прошелся несколько раз по комнате и опять сел.
– Так о чем же вы еще говорили? – спросил он.
Табунщиков достал доклад отца Сергия. Видно было, что над ним добросовестно потрудились. Некоторые строчки были подчеркнуты. На широких полях, отличающих рукописи отца Сергия, стояли крестики, знаки вопроса, иногда было написано целое примечание. Пробираясь, как по вешкам, по этим знакам, отец Димитрий пересказывал все, что митрополит поручил ему передать на словах.
В эту ночь отец Сергий почти не спал. Он не хуже Табунщикова понимал, что благочиние – это тяжелая обязанность, и мысленно уже составлял план будущей работы; получилось так, что устранение всех недостатков, о которых он писал митрополиту, теперь является его обязанностью. Хитро поступил митрополит, переложив эти дела на его плечи… Да и справедливо, здесь, на месте, можно добиться больших результатов, чем из Москвы. Зато и сколько новых трудностей, которых нет для Москвы.
Утром отец Сергий послал за псаломщиком Николаем Потаповичем и за Сергеем Евсеевичем и показал им указы. Николай Потапович, по обыкновению, принял новости довольно равнодушно; поздравил, заранее извинился, если когда-нибудь ошибется и по привычке назовет просто батюшкой, а не отцом благочинным. «Вот пустяки! Когда же я обращал внимание на такие вещи, – возмутился отец Сергий. – Да я и не благочинный, а только исправляющий должность. Идол благ», – усмехнулся он, но Николай Потапович остался при своем мнении. Он несколько лет прослужил с Перекопновским и помнил, как щепетильно тот относился к этому вопросу.
Отец Сергий не думал о названии, и оно так и не укоренилось. Разве только немногие приезжие из далеких сел называли его отцом благочинным. «Батюшка» было ближе и радостнее и ему самому, и тем, кто к нему обращался.
Сергей Евсеевич и друзья-соседи, отец Григорий и отец Иоанн, конечно, понимали тяжесть возложенных на их друга обязанностей, но они, прежде всего, были рады этому, как победе православной стороны, а Сергей Евсеевич, вдобавок, кажется, не меньше детей отца Сергия был восхищен полученной им наградой.
Несомненно, что все они в своих молитвах вспоминали нового благочинного и молились о даровании ему мудрости и об избавлении от всяких неприятностей, но думали ли они о том, что постоянно теперь имел в виду отец Сергий? О том, что так хорошо выражают недавно прочитанные им и глубоко запавшие ему в сердце слова, что только великим людям свойственно слышать порицания без гнева и только святым и преподобным – переносить похвалу без тщеславия. Об этом он думал и об избавлении от этого искушения молился.
Поездка к соседям была началом выполнения плана, намеченного отцом Сергием в первую бессонную ночь. Он вернулся с Тарасовым, и они вместе поехали к Апексимову принимать дела… Оба друга прекрасно понимали, с кем имеют дело, и торопились, чтобы тот не услышал о своем отстранении со стороны и не припрятал какие-либо важные документы. Передача состоялась хоть и в очень напряженной обстановке, но без особых столкновений. Кстати, приезжие пригласили еще в качестве свидетелей и кое-кого из граждан. В их присутствии после окончания передачи заговорили и о старом деле – самовольном захвате прихода. Апексимов, до сих пор еще немного сдерживавшийся, здесь разошелся вовсю, заявил, что не намерен оставлять Левенку, что в этом деле ему не указ ни благочинный, ни митрополит, что он подчиняется только желанию народа. Приезжие предложили собрать общее собрание. Председатель церковного совета, сторонник Апексимова, отказался, но народ уже узнал и о гостях, и о том, зачем они приехали, и люди сами сошлись к священническому дому. Собрание получилось бурное, ни та, ни другая сторона не хотели уступать. При этом отец Иоанн проявил неожиданный талант: он сам держался спокойно и умел сдержать расходившиеся страсти народа. С его помощью отцу Сергию едва-едва удалось указать верующим на некоторые церковные правила, касающиеся перемещения священников без воли епископа, и объяснить права граждан по последним постановлениям правительства. Апексимов пригрозил, что поднимет дело о незаконном собрании, и тогда некоторые из его противников сами попросили батюшек уехать. Они поблагодарили за полученные указания и обещали, что сами продолжат начатое дело и через некоторое время приедут в Острую Луку. И приезжали потом не раз.
К возвращению отца Сергия Юлия Гурьевна достала бережно хранившийся у нее наперсный крест своего покойного мужа, отца Виктора, и торжественно вручила его зятю. Конечно, редко у кого хватало средств приобрести действительно золотой крест, он был серебряный позолоченный; зато имел требуемую четырехконечную форму и обязывающую надпись на оборотной стороне: «Пресвитеру, дающему образ верным словом и житием».
Однако отец Сергий серьезно считал себя не вправе принять эту награду. Вместе с донесением митрополиту о положении в Левенке он написал и об этом. О том, что не мог получить камилавку в 1921 году, получивши только в 1922 году скуфью, и что не считает себя вправе принять данную по недоразумению награду.
Митрополит Тихон ответил довольно быстро.
«Мне ведомо, – писал он, – что я наградил вас камилавкой» – и добавлял, что недоразумения никакого не было, что наперсный крест дан справедливо.
Только после этого отец Сергий надел наперсный крест и присоединился к своим соседям, заказавшим Ане Смирновой поискать в Ленинграде фиолетового бархата сразу на три камилавки. Потому что вместе с этим письмом был получен и ответ на первое сделанное новым благочинным представление к наградам. Отец Иоанн и отец Григорий получили камилавки.
Глава 36Другие приходы
Даже при описании крупных событий, совершившихся в прогремевших на весь мир городах, вроде Сталинградской битвы и блокады Ленинграда, авторам не удается полностью придерживаться хронологического порядка. Тем более это невозможно, когда дело идет о мало кому известных городах и совершенно неизвестных селах. Поэтому придется описывать происходившее в каждом из них отдельно, не считаясь с тем, когда начались и когда окончились эти события.
Как уже упоминалось, после получения в Камне письма отца Сергия, там образовалась православная община во главе с отцом Константином Виноградовым и его сослуживцем отцом Иоанном. Постепенно их община все разрасталась, а обновленческие общины уменьшались. Тогда православные начали хлопотать о передаче им одной из городских церквей.
Желанное постановление было получено в Страстную Пятницу 1925 года. Часы служили еще в молитвенном доме. На его оборудование в свое время тоже было затрачено немало энергии. Он помещался в большом доме, снимаемом общиной. Дом был расположен глаголем, и алтарь пришлось устроить посредине, в прямом углу на стыке двух комнат. Потому иконостас был сделан не в виде прямой стены, а полукруглым, обнимающим алтарь с трех сторон. В числе прихожан оказался искусный резчик по дереву, и иконостас, сделанный из кедрового дерева, был весь резной, так же как и подсвечники, красивая дарохранительница в виде пятиглавого храма и даже сосуды. Чтобы Святые Дары не могли попасть на дерево, внутрь Чаши вставили большую фаянсовую чашку с расширяющимися наверху краями.
Теперь все это нужно было переносить. Отслужив велии[74] часы, сразу начали переселение в церковь. Некоторые из прихожан даже домой не заглянули в этот день. Переносили церковную утварь, приводили в порядок церковь, мыли полы. Когда наконец все было сделано, церковь освятили и тут же, хотя и с большим опозданием, начали вечерню с выносом Плащаницы. А во время пасхальной заутрени в освещенное алтарное окно кто-то выстрелил из охотничьего ружья. Одна из дробинок оцарапала висок четырнадцатилетнего сына отца Константина, прислуживавшего в алтаре.
В окрестностях Самары борьба началась раньше, чем в самом городе. Так, в группе сел было дано распоряжение перейти на новый стиль с 8/21 ноября 1922 года, т. е. вместо празднования Архистратигу Михаилу праздновать Введение. В селе народ показал свой протест прямо во время службы. Конечно, службу совершали Введению, этого прихожане остановить не могли, но икону праздника беспрестанно заменяли. Только что кто-нибудь уберет и заменит образом Архистратига Михаила.
Вовсе не подчинялся этому распоряжению только священник отец Павел П-ий.
В самой Самаре долго шла борьба за храмы, наконец за обновленцами закрепились кафедральный собор и Покровская церковь. Причем вновь приехавший обновленческий архиерей Александр Анисимов, как тогда говорили, «брал собор штурмом». Очевидцы и участницы этих событий рассказывали, что, когда Александр пробивался к дверям собора, а женщины оттаскивали его за рясу назад, под рясой были обнаружены брюки-галифе, что и утвердило за ним прозвище Сашки-Галифе. Но немногие знают, что после Анисимова в Самаре был другой обновленческий архиерей с тем же именем, для большинства они слились воедино. Между тем этот второй Александр не только не обладал наглостью первого, а даже, как рассказывают, под конец своей жизни горько раскаивался в своем уклонении. Больной, почти умирающий от истощения, он, однако, отказывался от приносимых ему православными женщинами продуктов, говоря: «Я недостоин этого».
Недавно одна женщина, К. И. Д., вспомнила, как она, вероятно, году в двадцать пятом – двадцать седьмом, попала в собор на Пасху. Она, тогда еще молодая, ни в чем не разбиравшаяся девушка, вместе с несколькими подругами отправилась к пасхальной заутрене в Ильинскую церковь. Они немного запоздали, крестный ход уже закончился, и войти в церковь не было никакой возможности. Покружившись некоторое время в толпе около церкви, они решили пойти в собор. Торопливо, все еще, видимо, с сознанием того, что опаздывают, они влетели туда, выскочили на середину и остановились в недоумении: собор был пуст, только по углам виднелось человек десять богомольцев.
– Может быть, их было и пятьдесят, может быть, и сто, – говорила К. И. Д., – факт тот, что в таком огромном здании их было совсем незаметно. Это нас особенно удивило, потому что мы только пришли из Ильинской церкви и видели, какая там давка.
В Пугачеве тоже была попытка «штурма», только с другим концом. Ей предшествовали другие достойные внимания события. Прежде всего, во второй половине 1922 года там собирался съезд для избрания епископа. Собрали его спешно, присутствовали на нем только горожане да приехавшие из ближайших сел. Кандидатом был выдвинут всеми уважаемый Николай Асофович Благомыслов, бывший преподаватель местного духовного училища, девственник, один из идейных и культурных руководителей города. Он отказался, ссылаясь на болезнь, и действительно после того недолго прожил.
Тогда избрали священника ближнего села Давыдовка, отца Николая Амасийского, чуть ли не единственного вдовца среди присутствовавшего духовенства (кроме старика Парадоксова и единоверца Заседателева).
Только самому Амасийскому известно, как он «ошибся» в Москве и вместо митрополита Тихона попал к митрополиту Антонину[75], главе «Союза Возрождения». Известно-то только ему, однако темные слухи об этом достигли Пугачева еще до его возвращения. Встречая Амасийского по приезде в город, настоятель пугачевского кафедрального собора (Нового), отец Павел Попов, в «приветственной» речи задал ему вопрос: «Дверьми ли входишь, владыко?» Из ответа новопосвященного епископа можно было понять, что он очень обижен этим вопросом.
Разумеется, после такой встречи Попову не пришлось служить в Пугачеве, но и епископ Николай очень недолго удержался в Новом соборе, он укрепился в Старом, где настоятелем был давно известный как либерал протоиерей Парадоксов, а на второй штат Амасийский перевел из села своего сына, тоже Николая[76].
Если епископ Николай хотел прикрыться авторитетом отца Василия Парадоксова, то он глубоко ошибся. Получилось наоборот, что и этот авторитет сильно пошатнулся, особенно среди прихожан Нового собора. Многие из них долгие годы не могли простить Парадоксову его уклонения от Православия.
Рассказывали, что отец Василий выступил на общегородском собрании верующих с защитой обновленчества, причем употребил выражение: «У Старой Церкви имеются наросты…» В ответ на это послышалась реплика: «Это у тебя у самого наросты» – намек на большую шишку на плешивой голове оратора.
На освободившееся место настоятеля Нового собора вскоре был назначен протоиерей Александр Моченев. Но пока об этом хлопотали, о пустующем месте узнал Варин и решил сам занять его. Самое видное (хотя далеко не самое богатое) место в уезде привлекало его и лично, и как уполномоченного ВЦУ, чтобы не выпустить его из сферы влияния обновленцев. Вот тут-то и произошло столкновение, в котором, в отличие от Самары, принимали участие не только женщины, а и мужчины, попечители. «Штурм» был отбит, сломать замка не дали, но Варин подал в суд на весь церковный совет. Среди его членов был известный тогда в Пугачеве адвокат Земцов, как будто невелика шишка, уездная «знаменитость», но для характеристики Земцова можно сказать, что его соперником, как знатока своего дела, тогда был до сих пор славящийся, уже в Куйбышеве, Татаринцев.
Земцов, конечно, взял на себя защиту всех своих сотоварищей и выиграл дело.
Дальнейшие события развернулись на Святках, в зиму 1923–1924 годов. В Пугачеве были тогда два больших собора – Старый и Новый и, кроме них, еще маленькая кладбищенская церковка и храм при женском монастыре на юго-восточной оконечности города. На Крещение обыкновенно крестные ходы из всех церквей собирались к Новому собору и оттуда уже шли на иордань. Попечители Старого и Нового соборов по очереди «готови ли иордань», т. е. прорубали прорубь, делали подмостки для духовенства, на случай, если лед «сядет» от тяжести толпы, ставили рядом с прорубью большой ледяной крест и деревянное изображение Иоанна Предтечи и Крещаемого Спасителя, украшали все вокруг молодыми сосенками. На этот раз очередь была Нового собора, однако они заблаговременно предупредили «старособорных», чтобы те готовили свою иордань, что вместе они не пойдут.
Как? Почему? В чем дело?
Кажется, нагляднее, чем где бы то ни было, в Пугачеве подтверждалась особенность, ставшая чуть ли не одним из отличительных признаков обновленчества: инертность и непонимание прихожанами разницы между Православием и обновленчеством.
Соборы стояли на двух примыкающих одна к другой площадях, точнее на одной громадной площади, разделенной оврагом; от каждого из них были видны люди, собирающиеся около другого; и вот в Новом соборе происходили такие бурные события, а старособорные точно и не слушали ничего, до них только теперь дошло, что не кого-то неизвестного, а их именно, Ивана Васильевича, Василия Ивановича, Евдокию Петровну и других, новособорные считают раскольниками и не хотят молиться вместе с ними. Начались более или менее бурные объяснения между причтом и народом. Третий священник Старого собора, отец Димитрий Шашлов (переведенный епископом Николаем из Нового), встал на сторону православных. Парадоксов и младший Амасийский тоже смирились; принесли покаяние, заново освятили собор. Епископ Николай перешел в монастырь, в котором служил шурин младшего Амасийского, отец Александр Ахматов, тот самый, которого когда-то Наташа, в простоте душевной, называла «батюшкой лохматым».
Должно быть, Ахматов крепко держал в руках всех окружающих, если ему не решились возразить ни игуменья монастыря, ни второй священник, тихий и смиренный до робости отец Павел Смеловский. Монахини тоже молчали, но молча делали свое дело: старались не ходить в свой храм, а под каким-нибудь предлогом улизнуть в город, в православные храмы. Особенно это было заметно не в воскресенье, а в дни других праздников, которые Ахматов начал праздновать по новому стилю.
Так было и под Петров день. Сидя под сиренью в палисаднике, на крылечке своего домика, выходившего фасадом на внешнюю сторону монастырской ограды, отец Павел Смеловский обратил внимание на то, что монахини то в одиночку, то по две, по три, пробирались на черный, хозяйственный двор и, осторожно оглянувшись, не видел ли их кто-нибудь, направлялись в город. Понаблюдав некоторое время, отец Павел окликнул одну из выходивших и спросил, куда они идут.
Смеловского монахини не боялись. Он всегда держался очень просто, любил посидеть и поговорить в их кружке, хотя частенько прерывал разговор словами:
– А ведь вы, матери, опять за пересуды взялись!
– Ничего, батюшка, мы ведь только так, рассуждаем, – отвечали ему.
– Рассуждение сродни осуждению, – возражал отец Павел и переводил разговор на другую тему. Вполне понятно, что и теперь остановленная им монахиня, которая, как нарочно, оказалась еще «с простинкой», охотно ответила ему:
– В город, батюшка, собрались, Богу молиться. Ведь у нас завтра Петров день!
Уж отцу ли Павлу было не знать, что завтра день его ангела! Может быть, потому-то он и сидел на крылечке и смотрел в ту сторону, откуда доносился церковный звон, в то время, как его родная церковь, в которой он прослужил столько лет, стояла пустая и темная. Может быть, и он всей душой стремился туда, куда украдкой пробирались его духовные дочери.
В эту ночь его разбил паралич.
Прошло несколько месяцев прежде, чем он оправился, и к тому времени в городе уже не было ни одной обновленческой церкви.
Кажется, на Петров день епископа Николая уже не было в городе. Он уехал (в конце двадцать девятого года) к Патриарху, принес покаяние, и его сразу же направили на другую кафедру – в Кустанай. Вскоре покаялся и Ахматов, и Пугачев стал полностью православным.
Но еще до присоединения Ахматова, весной 1924 года, в город был прислан православный епископ Павел Флоринский, судьба которого впоследствии так крепко переплелась с судьбой отца Сергия и его детей. Правда, в 1924 году епископ Павел пробыл в Пугачеве очень недолго, не более трех-четырех месяцев, а потом опять переехал в село Большая Глушица, где раньше, до архиерейства, служил священником.
Глава 37Благочинный
В первую зиму своего благочинствования отец Сергий не ездил никуда, кроме как в Левенку, принять дела, да к ближайшим соседям. Остальные приходы округа он известил о своем назначении и дальше сносился с ними при помощи писем. Издавна существовал порядок пересылать подобные письма из села в село. Их в полном смысле слова можно было назвать циркулярами, так как они циркулировали по округу. Благочинным не давалось ничего на канцелярские расходы. То есть, может быть, Перекопновский и получал что-нибудь в возмещение за труд, но отец Сергий ничего не получал, да и кто стал бы давать? Бедные, еще не оправившиеся после голодовки приходы, про которые отец Григорий говорил: «В наших приходах с голоду не умрешь, а без штанов находишься». Но, даже и имея возможность оплачивать почтовые расходы, ни один благочинный не был бы в состоянии заготовить письма для всех сел, в двадцати – тридцати, или хоть в двенадцати – пятнадцати экземплярах. Поэтому каждое распоряжение или извещение писалось в одном экземпляре, в уголке делалась пометка «циркулярно», и прикладывался маршрут следования. Каждый батюшка, получив письмо, прочитывал его, если нужно было, расписывался в ознакомлении, если считал нужным – переписывал, и отсылал дальше по маршруту любым способом – с попутчиком, со специально посланной от церкви подводой, а то и сам запрягал лошадь и отвозил письмо к соседу, чтобы, кстати, обсудить его содержание.
Первые шутеи отца Сергия, которые он в шутку называл «окружными посланиями», были направлены к усилению пастырской деятельности духовенства. В них он советовал больше обращать внимания на проповедническую и миссионерскую деятельность. Говорил, что священник не должен быть только требоисправителем, что это тоже нужно, но на этом нельзя останавливаться, важнее всего настоящая пастырская деятельность. Недаром апостол Павел говорил: «Не послал меня Господь крестить, но благовестить»[77]. А пророк грозно обличает: «И это псы немые, не умеющие лаять, и это пастыри бессмысленные!»[78]
В это время у него появилось выражение «зауряд-священник». Он объяснял его так: во время войны, когда стало не хватать офицеров, на их место назначались практически опытные унтер-офицеры, не имевшие, однако, достаточного образования; они назывались зауряд-прапорщиками. Так и зауряд-священники годились только на крайний случай, когда некому крестить и причащать. Выше их в своей терминологии он ставил священников в полном смысле слова, которые не только крестили, но и учили, а еще выше – пастырей, которые «душу свою полагали за овец своих».
Он предлагал сообщать, сколько проповедей кем было сказано в течение Великого поста, рекомендовал обмениваться лучшими проповедями или даже присылать их к нему, чтобы ими могли воспользоваться и другие. Советовал больше работать над собой, полнее используя церковные библиотеки, имевшие много ценного материала, о котором иные батюшки иногда даже не подозревали.
Настойчиво рекомендовал вести такой образ жизни, чтобы являться примером прихожанам.
– И не забывайте, – заканчивал он, – что лучшая академия всякого священника – в переднем углу перед иконой.
Сам он широко пользовался этой академией. Если бы даже его близкие не видели, сколько времени проводит он за молитвой, об этом достаточно свидетельствовал бы его молитвослов с потрепанными, пожелтевшими листами его любимых канонов и акафистов. Когда нижние уголки листов от постоянного переворачивания истирались чуть не до самых букв, отец Сергий начинал переворачивать за верхние уголки; через некоторое время и их постигала та же участь.
Но если отец Сергий сидел дома, это не значило, что он мало был связан с округом. Наоборот, отчасти потому он и оставался на месте, чтобы все желающие могли его застать. К нему чаще прежнего стали приезжать священники, даже такие, которые никогда раньше не бывали. Ехали и миряне со всех концов округа – и из Липовки, и из Никольского, Брыковки, Кольцовки. Из Брыковки приезжал, между прочим, тот крестьянин, который прошлым летом в первый раз в жизни решился переправиться на лодке через Волгу и попал вместе с отцом Сергием в бурю. Он сам напомнил: «Батюшка, помните, как мы с вами тонули?!»
Чаще всего заходили посетители из Дубового, здесь рядом. Приходили навестить родных или пробирались в Хвалынск, а по пути заглядывали к остролукскому батюшке, посетовать на упорство своего батюшки, отца Федора, попросить совета в каких-нибудь семейных делах.
Вслед за ищущими справедливости появились скандалисты и бестолковые, жалующиеся на священников из-за личных неудовольствий или по недопониманию. Например, явились как-то и из Березовой недовольные слабым голосом отца Григория. Отец Сергий старательно объяснил, что священника нужно ценить не за голос, а за убеждения, смотреть, не самочинник ли он, не обновленец ли. Отец Григорий как раз показал себя в этих отношениях лучше большинства. А что голос слабый, так он старше всех в округе, кроме екатериновского батюшки, и у них же, в Березовой, состарился.
Один из недовольных заявил, что отец Григорий и служит не по Уставу, во время отпевания не открывает Царские врата, как это делается в Острой Луке.
– Так это я делаю не по Уставу, – возразил отец Сергий. – Нигде не написано, чтобы открывать Царские врата, просто в Острой Луке был такой обычай. Мне, когда я приехал, он понравился, я тоже стал так делать, а в Уставе этого нет.
И снова объяснения, на этот раз того, что в разных местах существуют различные местные обычаи, не узаконенные Уставом. Если это обычаи благочестивые, то священник может следовать им, даже лучше следовать, незачем ломать то, к чему народ привык, но может и не следовать. Вот здесь, и в Острой, и в Березовой, есть обычай после пасхальной заутрени, когда священник христосуется с прихожанами, обходить вокруг села с иконами и с пением «Христос Воскресе!..» Обычай хороший, а все-таки, если бы сюда поступил новый батюшка и не разрешил брать иконы, его можно было бы просить, уговаривать, а не требовать, – в Уставе этого нет. А открывать Царские врата при погребении в Березовой и никогда не было принято, так что нечего этим смущаться.
Из Левенки были несколько раз. Зимой, закутавшись в шали и тулуп чуть не до потери человеческого образа, приезжала женщина, особенно жалевшая семью Седнева, а незадолго до Пасхи, в самую ростепель, когда не проедешь ни на санях, ни на колесах, явился верховой, да не простой крестьянин, взгромоздившийся на лошадь, а настоящий кавалерист. Он и при встрече с отцом Сергием повел себя как военный – вытянулся и гаркнул во всю мочь: «Здравия желаю, ваше преосвященство!»
– Ну, мне до преосвященства-то далеко! – с легкой улыбкой возразил отец Сергий, благословляя его.
Только этот человек и мог решиться на трудный и опасный путь за 35 верст по дороге, перерезанной бесчисленными крутыми, налитыми водой овражка ми со скользкими склонами. Его погнала крайность: они все сделали, что могли, из того, что советовал отец Сергий, – ходили по селу, собрали массу подписей за Седнева и против Апексимова, но сельсовет ничего не хочет принимать во внимание и не разрешает общего собрания. Да и староста, ставленник Апексимова, конечно, всегда на его стороне. А Пасха подходит. У них и поблизости некуда поехать помолиться, ближайшие села: Орловка и Липовка – тоже обновленческие. Вот народ и упросил его съездить еще раз к благочинному посоветоваться.
К сожалению, и отец Сергий ничего не мог ему посоветовать. Он мог только обещать еще раз побывать у них, когда просохнет и установится дорога. Но это будет уже после Пасхи.
Кроме приходских и окружных дел, у отца Сергия была и своя, семейная забота, забота о том, как дать детям образование. Над этим, заглядывая в будущее, он думал давно, но осенью или еще весной 1923 года вопрос встал ребром: мальчики кончили четыре класса сельской школы, хоть и с опозданием, так как в голодный год в школе почти не было занятий, да и потом они шли кое-как. Что предпринять дальше? С Соней все обошлось. После двух с половиной лет в епархиальном училище она занималась дома самостоятельно, провела зиму в школе недалеко от села Васильевка, потом опять дома. Осенью Филарет Евгеньевич, брат отца Сергия, предложил поместить девочку у него, чтобы она могла хоть год проучиться по-настоящему, привести в систему свои знания и получить документ об окончании средней школы. Теперь это было сделано, а о дальнейшем, конечно, и мечтать не приходилось. Но с мальчиками и так не поступишь, им нужно учиться несколько лет, на это нужны средства, родным на несколько лет их не подбросишь, совесть не позволит. А главное, опасно в самые важные годы, когда формируется характер и убеждения, выпустить их из-под своего надзора. Наташе тоже в сельской школе нечего делать; она давно читает лучше старших учеников, а писать грамотно там не научишься: новая молоденькая учительница сама полуграмотная.
Поговорив с Соней, отец Сергий решил, что они будут учить детей сами. Наташа отдавалась безраздельно на ответственность сестры, а с мальчиками занимались поочередно. Отец Сергий взял на себя богословские предметы и математику, а Соне на первое время достались история, география и естествознание.
Этой зимой приезжие и свои прихожане частенько заставали благочинного с учебником алгебры или физики в испачканных мелом руках, а выкрашенная черным лаком печь-голландка сверху донизу бывала ис черчена кругами, треугольниками или алгебраическими формулами. Иногда при появлении гостей они стирались, иногда поспешно заканчивались или оставлялись для того, чтобы кончить после, на свободе. Если приходили свои, позвать батюшку отпеть, окрестить, причастить больного, урок продолжался под руководством Сони. Постепенно, когда стало понятно, что у отца Сергия не найдется времени для регулярных занятий, он окончательно передал эти предметы дочери, оставив себе только богословские. По вечерам, в присутствии всей семьи, читались и толковались избранные места из Библии. Через отца Иоанна добыли некоторые учебники для семинарии, и занятия шли применительно к семинарскому курсу.
Мальчики занимались вместе, и это было невыгодно для Миши. Здоровый, ловкий, в полевых работах начавший уже обгонять своего отца, в умственном отношении он не мог сравняться с физически совсем слабым Костей. Это не значило, что у него не было способностей; впоследствии, в школе, когда братья были приняты в разные классы, Миша в своем шел в числе первых. Но его отвлекали многочисленные интересы и занятия, свойственные живому, сильному подростку, и он еще продолжал оставаться полуребенком. Костя же, по необходимости и склонности живший почти исключительно умственными интересами, за последний год значительно повзрослел, стал серьезнее и, конечно, начитаннее ребят своего возраста. Это был уже не тот мальчик, который увлекался «Айвенго» и Майн Ридом и мог целыми часами декламировать «Бородино», «Полтавский бой» и стихи о Суворове. Теперь он принципиально не хотел учить стихов, считая их пустяками, и увлекся книгами из отцовской библиотеки и теми, которые отец Сергий доставал для себя. Правда, он еще не дорос до творений Иоанна Лествичника и Феофана Затворника, которые все больше и больше привлекали отца Сергия. Косте больше нравилась подробная, в несколько томов, история вселенских соборов, философские статьи в старых журналах и тому подобное. Читал он с поразительной быстротой. Еще прошлым летом, до пожара церкви, устроившись в тени на паперти, он глотал одну книгу за другой и хвалился перед Мишей и Соней, что прочитал в день триста пятьдесят, четыреста страниц. Однажды ухитрился прочитать даже пятьсот.
– А запомнил ты что-нибудь? – спросил отец Сергий, услышав это, и посоветовал не торопясь перечитать наиболее ценное из того, что имелось у них. Теперь он стал внимательнее следить за чтением сына, учил его делать выписки, разговаривал с ним о прочитанном, проверяя и углубляя то, что он понял.
Разумеется, общее развитие Кости отражалось и на его учении, особенно на его сочинениях. Соня плакала, читая описание пожара церкви, сделанное им с такой яркостью, что ей казалось, будто она сама видит все. А другое его сочинение, о Книге пророка Даниила, отец Сергий читал своим друзьям, и все единогласно признали, что такое сочинение впору написать семинаристу старших классов, а не пятнадцатилетнему мальчику.
Несмотря на такие отзывы и такие интересы, Костя иногда не прочь был совсем по-мальчишески поозорничать. По вечерам он дразнил Наташу.
В эту зиму семья отца Сергия жила в церковной сторожке, где было значительно теснее, чем даже в занимаемом ими в последние годы псаломщическом доме. Наташа спала на сундуке в общей комнате. Как маленькую, ее укладывали спать в половине десятого, когда вся семья, за исключением рано встававшей Юлии Гурьевны, еще занималась за столом своими делами. Едва Наташа начинала дремать, как Костя звал:
– Наташа!
– Что? – откликалась девочка.
– Спи!
Еще не очнувшаяся Наташа снова задремывала, а Костя снова окликал ее. Иногда она успевала заснуть довольно крепко; приходилось окликнуть два-три раза прежде, чем она отзывалась и получала в ответ то же самое: «Спи!»
Разбуженная два-три раза, Наташа начинала сердиться и пищать, а Костя со смехом оправдывался, что он только уговаривал ее спать. Дело кончалось тем, что отец Сергий замечал шум и, оторвавшись от книги или тетрадей, говорил: «Перестаньте!»
Шалили мальчики и за уроками. Соня, ставшая к этому времени единственной учительницей братьев и сестры, не имела, разумеется, ни педагогических знаний, ни тем более опыта. С Наташей еще дело кое-как шло, помогала разница лет и знаний; а каким авторитетом она могла пользоваться у братьев, когда была старше их всего на три-четыре года, а знания ее не превышали того, что они сами могли прочитать в учебнике. Готовясь к следующему дню, девушка сидит до двух-трех часов. Встает с головной болью, но от этого урок не становится интереснее, он так же остается пересказом более или менее хорошо выученного урока. Мальчики скучают, слушают невнимательно, надеясь на книгу. Иногда, придравшись к неточному выражению Сони, а то и учебника, поднимают смех.
Учительница начинает нервничать, ее нервность передается ученикам – урок превращается в ссору.
Через некоторое время обе стороны как будто успокаиваются, но урок становится еще неинтереснее.
Вот тут мальчики и пускают в ход то, что они называют молнией: выждав момент, когда сестра не смотрит на них, они быстро высовывают языки и снова прячут. Это и есть молния. Конечно, если бы Соня увидела это, она бы опять разволновалась, но в том-то и вся соль, чтобы она не увидела. Зато видит Наташа, сидящая рядом со своими уроками. От нее братья не скрываются. Наташа до глубины души обижена за сестру, она громко возмущается, иногда даже плачет, но не говорит, в чем дело, чтобы не подлить масла в огонь.
Наконец уроки кончаются. Мальчики торопятся на улицу, к своим занятиям, а Соня подходит к бабушке.
– Я не понимаю, что с ними творится. Раньше они такими не были, – с грустью говорит она.
– Нужно быть спокойнее, деточка! Ты сама слишком нервничаешь, а потому не можешь и их взять в руки. Придется потерпеть: в этом возрасте мальчики все становятся такими. Это переходный возраст. Со временем это пройдет, – отвечает Юлия Гурьевна, от души жалея всех четверых.
– Со временем… – вздыхает Соня. – А сколько же должно пройти времени!
Соне не нужно было готовиться в священники. Она не писала сочинений, хотя старательно прочитывала учебники по церковной истории и основному богословию. В свободное время она занималась другим. Прожив одиннадцать месяцев в Самаре и не раз сталкиваясь там с неверующими, она остро почувствовала, что не имеет в этом отношении никакой подготовки и почти не может отвечать на их возражения. Возвратившись домой, она обратилась за разъяснениями к отцу, читала то, что он рекомендовал. Но даже и для отца Сергия это была новая тема, материалов против безбожия, можно сказать, не было, приходилось по крохам собирать самим. Отец Сергий уже начал это дело и был доволен, когда и Соня заинтересовалась им.
Неизвестно, каким путем дошла она до мысли перечитать все книги и журналы, имевшиеся хотя и в небольшой, всего один шкаф, но достаточно громоздкой церковной библиотеке. Отец Сергий не мог порекомендовать ей такого кропотливого труда, но одобрил, когда она сама вызвалась.
– Может быть, и для меня что-нибудь полезное найдешь, – сказал он.
После пожара церковный книжный шкаф стоял в сарае около сторожки. Книги и журналы, переплетенные и непереплетенные, были свалены там как попало; у отца Сергия не хватало времени привести их в порядок. Соня разобрала все и начала читать с наименее обещающих. Скорее перелистала, чем прочитала «Епархиальные Ведомости» и «Приходской Листок»; более внимательно просмотрела «Церковные Ведомости» и «Миссионерское обозрение», в которых нашлось немало интересных статей на разные темы и кое-что по занимавшему ее в данный момент вопросу, и с жаром набросилась на «Голос Истины», на раздел: «За веру и против неверия».
Некоторые статьи там, видимо тоже первая проба, были наивные, примитивные, но и вопросы, которые имела в виду Соня, тоже не отличались большой глубиной, и ее эти заметки удовлетворяли. Скоро она заметила, что не может удержать в памяти всего, и начала делать выписки, сначала коротенькие, в несколько слов, потом более длинные. Отец Сергий, следивший за ее работой, посоветовал делать выписки на отдельных листочках плотной бумаги, чтобы можно было подбирать их по темам. Сам он тоже делал выписки, конечно, более капитальные, из более солидных книг, но иногда, просмотрев Сонины листочки, выписывал из них и в свои тетради.
Не он один занимался этой работой. Подобный материал становился все необходимее. Выписки делали и отец Григорий, и отец Иоанн, и некоторые другие; делились друг с другом впечатлениями, обменивались материалами.
В 1924 году как-то особенно хорошо звучали паремии[79] в Страстную Субботу. В этот день женщины обыкновенно готовились к празднику, мужчины торопились наладить сельскохозяйственный инвентарь, чтобы сразу же после праздника выехать в поле, и потому в церкви бывало немного народа. Даже в маленькой новой стояли свободно, и так хорошо слушалось. Правда, и в прежней церкви чтение было отчетливо слышно, но в этой в эти дни казалось, что Николай Потапович стоит рядом и читает так, что вкладывает в душу каждого слово.
Николай Потапович служил в Острой Луке еще до приезда отца Сергия и первые два года с ним. Тогда он страшно пил и, мало того, в пьяном виде безобразничал. Помучившись с ним, отец Сергий порекомендовал ему перевестись в другой приход, подальше от пьяниц-дружков. Антонина Петровна, жена Николая Потаповича, горячо поддержала эту мысль, и они перебрались в Липов ку. В Острой Николай Потапович опять появился в 1918 году, уже в качестве учителя, а года через полтора опять стал псаломщиком. От водки он за это время отвык, исчезла и другая причина столкновений с отцом Сергием. Тогда, в 1906–1907 годах, Николай Потапович за службой торопился и читал так быстро, что трудно было разобрать. Отец Сергий требовал более медленного и более отчетливого чтения, повторяя советы опытных старых священников, предупреждал, что так «язык переболтается», т. е. Николай Потапович привыкнет глотать и пропускать слова и окончания слов и тогда ему будет очень трудно исправить этот недостаток.
Николай Потапович то подчинялся ненадолго, то иногда начинал читать уже с невозможной медлительностью, видимо, ожидая, что молодой настоятель поторопит его и тогда можно будет сказать: «На вас не угодишь». Но отец Сергий молчал, только думал: «Посмотрим, кому первому надоест».
В настоящее время, сделавшись серьезнее и опытнее, Николай Потапович читал в правильном темпе. Кроме того, он хорошо знал Церковный Устав и церковное пение, так как в свое время он окончил духовное училище. Это теперь очень ценилось; псаломщиков не хватало, в селах их все чаще заменяли грамотные старички из певчих.
Паремии Николай Потапович любил и всегда читал с большим чувством и умением, даже его дребезжащий тенорок не портил впечатления. Много лет спустя, когда дети отца Сергия слышали уже немало хороших чтецов с хорошими голосами, они нет-нет да и говорили с удовольствием: «А помните, как читал Николай Потапович?»
Как ни странно, для Юлии Гурьевны паремии явились приятным открытием. Почти всю свою жизнь она аккуратно ходила к субботней литургии, но у нее сохранилось только представление, что во время службы что-то очень долго читают, а потом начинают трогательно петь: «Воскресни, Боже, суди земли!», и в это время духовенство меняет черные, великопостные облачения на светлые праздничные. Занятая последними хозяйственными хлопотами, она так распределяла время, чтобы попасть в церковь прямо к этому торжественному моменту, и жалела, если приходила слишком рано и заставала «чтение».
Соня, будучи подростком, старалась не ходить к литургии именно из-за пения «Воскресни, Боже!» и светлых риз, о которых ей говорили; ей казалось, что они ослабят впечатление пасхальной заутрени. Евгения Викторовна не возражала, все равно кому-нибудь из них двух нужно было оставаться с Наташей, слишком маленькой, чтобы брать ее к такой длинной службе. Отец Сергий, верный своему принципу, не настаивал, только сказал однажды:
– Ты бы хоть один раз сходила послушала, ты ведь даже не представляешь этой службы.
Соня сходила и почувствовала, что пропускать субботнюю литургию почти такая же потеря, как пропустить пасхальную заутреню. Больше всего ее поразили именно паремии своей содержательностью и красочностью языка.
Помогая в Страстную Субботу 1924 года по хозяйству, девушка так торопилась и боялась опоздать, что заразила своим нетерпением и бабушку, и она пришла в церковь в самом начале чтения паремий. Юлия Гурьевна была в восхищении и только удивлялась, как она раньше не понимала их, не старалась вслушаться.
Еще долго потом то той, то другой вспоминались особенно поразившие их отрывки, по которым вспоминалась полностью и вся паремия:
…И бысть, егда бяше Иисус во Иерихоне, и воззрев очима Своима, виде человека, стояща пред Ним, и меч его обнажен в руце его. И приступив Иисус, рече ему: наш ли еси, или от супостат наших?.. (ИсНав. 5: 13)
…И возопи Илия ко Господу, и рече: увы мне, Господи, свидетелю вдовы, у нея же аз пребываю, Ты озлобил еси, еже уморити сына ея… И призва Господа и рече… Господи Боже мой, да возвратитися душа отрочища сего в онь, и бысть тако. И возопи отрочищь… И даде его матери его… (3 Цар. 17: 20–22)
…Господь царствуяй веки, и на век и еще, егда вниде конь фараонов с колесницами и всадники в море. И наведе на ня Бог воду морскую, сынове же Израилевы проидоша сушею посреде моря… (Исх. 15: 18–19)
…И отвещаша Седрох, Мисах и Авденаго… (Дан. 3: 16)
…Есть бо Бог наш на небесах… силен изъята нас от пещи, огнем горящия, и от руку твоею избавити нас, царю. Аще ли ни ведомо да будет тебе, царю, яко богом твоим не служим, и телу златому, еже поставил еси не кланяемся… (Дан. 3: 17–18)
А история женщины из Сонама… А Книга пророка Ионы… правда, в ней всего три главы, но все они и прочитываются… а Авраам и Исаак… а восторженные хвалы пророков в честь провиденного ими грядущего Спасителя мира!.. Если начать писать наиболее ценное, придется выписать все…
И вместе с Юлией Гурьевной, остается только удивляться, как могли чтецы читать так небрежно и не довести до сердец слушателей одно из центральных мест такого глубокого по содержанию и прекрасного по форме богослужения.
После Пасхи новый благочинный надел рыженький дорожный подрясничек и новые лапти и «поехал» по округу.
Народ в степном и полустепном Заволжье, на границе Самарской и Саратовской областей, совсем не тот, что в лесистых северных районах ближе к Ульяновску. Он исстари слыл под прозвищем «пшеничники» – до 1914 года ржи там и в помине не было, разве кто посеет немного «на посыпку скотине», и ни одна женщина не умела печь настоящий ржаной хлеб. Лапти они тоже знали больше понаслышке. В 1920–1921 годах многие надели их.
Отец Сергий наравне со своими прихожанами ходил косить сено, молотить хлеб; наравне с ними в 1921 году теребил с корнем низкорослую, не поддающуюся ни косе, ни серпу пшеницу с маленьким, тощим колосом. Наравне со всеми он обулся и в лапти, ходил в них в поле да похваливал: легко, мягко, не то что в сапогах. Народ ценил его простоту и еще больше уважал его за это. А вот прогуляться в лаптях по округу – на это нужно было иметь смелость…
Апексимов, к которому отец Сергий направился прежде всего, вообще игнорировал его как благочинного: «Унизившись перед митрополитом, не буду унижаться перед С-вым», – говорил он и держался прежних позиций, не обращая внимания на недовольство народа, и не допускал общего собрания. На предложение, сделанное отцом Сергием старосте, отчислять посильную сумму на содержание епископа ответил отказом. «С-в сам в лаптях ходит и нас хочет в лапти нарядить», – сказал он старосте.
Почти так же принял благочинного и Мячин, но отец Сергий заметил, что никольские прихожане, противники Мячина, держатся увереннее левенских.
Вскоре после посещения Левенки отец Сергий снова был вынужден провести три недели в Пугачеве, где он, между прочим, заходил и к епископу Павлу, которого в первый раз видел архиереем.
А чуть ли не в то самое время, когда он вместе с приехавшими за ним Соней и Наташей сидел у архиерея, в Острой Луке снова бушевал пожар: при сильном ветре выгорела чуть не треть села, сгорели почти все гумна и много амбаров. Хорошо, что в это время, в начале июня, на гумнах оставалась одна прошлогодняя солома, да и в амбарах почти ничего не было, а новый урожай зеленым муаром переливался в поле.
Побывав у архиерея, отец Сергий, собственно, только уточнил, с каким материалом и какими вопросами он должен явиться к нему вновь. Возвратившись, он известил округ о предстоящей поездке, и снова поехали к нему священники с просьбами привезти и на их долю святого мира, и крестьяне левенские и никольские приезжали с коротенькими заявлениями (все давно сказано), заканчивающимися длинными неровными столбцами подписей.
Другие привозили сами или передавали через своих священников просьбы о разрешениях браков в пяти-шести степенях родства, о разводах. Было несколько заявлений и от своих прихожан.
Разводы были новостью в многолетней практике отца Сергия и очень беспокоили его. Он не сразу определил свою тактику в этом деле, обдумывал, советовался с другими священниками. Конечно, прежде всего, его усилия были направлены на то, чтобы как-то сохранить распадающуюся семью, примирить, усовестить виновную сторону. Того же он требовал и от других священников, требовал и их заключения о том, кто виноват, и следует ли санкционировать развод. На таком заключении настаивал епископ Павел. Если развода добивались виновники распадения семьи, их сразу же предупреждали, что они его не получат. Конечно, следствием этого являлись всевозможные неприятные разговоры, но отец Сергий твердо стоял на своем и лишь в исключительных случаях, после длинных разъяснений, принимал заявление, с оговоркой, что все равно ничего не получится.
Разговоры о нарушении супружеской верности и о подозрениях в этом происходили, разумеется, «при закрытых дверях», а о семейных ссорах говорили открыто.
– Ведь я же тебя предупреждал, – волнуясь, говорил отец Сергий молодому мужу, у которого ушла жена, не поладившая со свекровью.
– Я тогда сразу вам говорил, – нужно рубить дерево по себе. А то вот погнались за шелковыми шалями да за дорогой одеждой, взяли богатенькую да еще единственную дочку, а теперь не знаете, на какой козе подъехать. И пища ваша ей не нравится, и работать мать не заставляла, а свекровь заставляет, значит – свекровь плоха. Отрубили голову, а потом к батюшке: «Батюшка, приставь!» Трудно ее теперь приставить.
Отец Сергий замолчал, еще раз обдумывая создавшееся положение. Собственно, пришедший почти ничего нового ему не сказал, ему и так все было известно, в селе ничего не скроешь.
– Попробуй еще раз сходить уговорить, – говорил он наконец. – И я с родителями поговорю, чтобы они дочкиным капризам не потакали. А ты обещай отделиться от семьи, может быть, вдвоем вы лучше уживетесь. Только смотри, и мать потом не забывай, помогай ей, забывать ее тоже грех. Так и жену предупреди.
Бывали и другие случаи. За бедную, довольно некрасивую девушку неожиданно посватался старообрядец Перепелкин, один из самых зажиточных местных женихов, сын бывшего владельца крошечной лесопилки. Обрадованная мать быстренько скрутила дело, выдала дочь без венца, по-старообрядчески. Как раз подошел Великий пост, и отец Сергий не допустил мать до причастия. А дочь и до того еще начала бегать к матери и плакать: и муж вроде ничего, а совесть покоя не дает. Отец Сергий посоветовал ей уйти, объяснив мужу причину.
Вскоре молодой муж пришел к батюшке с просьбой присоединить его к Православию и обвенчать. Отец Сергий в это время уже не одобрял браков православных со старообрядцами, но здесь случай был особенный, фактически брак состоялся. Он предложил молодому человеку приходить поучиться основам Православия, что тот с готовностью выполнил. На Красную горку[80] его присоединили и повенчали, и молодая пара зажила как нельзя лучше.
Пока отец Сергий собирал материал для поездки, пришло известие, что владыка Павел переехал в Большую Глушицу. Добираться туда было значительно труднее, чем до Пугачева, но дело требовало своего. За полтора примерно года, которые архиерей прожил там, отец Сергий побывал у него несколько раз.
Епископ Павел жил в небольшом домике своей тещи, Анны Ивановны Бельской. Конечно, там не было никакой возможности отделить для него кабинет и приемную, но семейные как-то умели не мешать деловым разговорам. Правда, почти сразу же по приезде отца Сергия в комнате появлялась Тася, младшая дочка епископа, и просила благословения.
– Тасенька, я не имею права благословлять при твоем папе, – объяснял девочке отец Сергий.
– Да благословите уж, – добродушно отзывался владыка. – Очень уж она любит благословения собирать.
Епископу Павлу в это время было около пятидесяти лет, и он отличался приятной наружностью. Невысокого роста, довольно полный, но не чересчур, с широкой и длинной седой бородой, величавыми манерами и ясными кроткими глазами такой чистой голубизны, какая редко сохраняется у взрослых, а особенно пожилых людей.
Эта его мягкость и кротость в первое время внушали отцу Сергию опасения. Он считал, что в такое сложное время, которое они переживают, епископ должен иметь особенно твердый характер, и боялся, что при епископе Павле окончательно разрушится и без того расшатавшаяся церковная дисциплина. Но опасения оказались напрасными, новый епископ прекрасно сумел сочетать мягкость и твердость. Спустя несколько лет отец Сергий уже говорил, что епископ Павел лучший архиерей из всех, которых он знал.
После первых приветствий начинался разбор заявлений. Их именно разбирали – не перелистывали наскоро, чтобы только подписать, а рассматривали со всех сторон, обсуждали, какие последствия повлечет за собой то или иное решение не только для подавшего заявление, но и для всех в той или иной степени заинтересованных в деле.
Не принимались во внимание только интересы самого владыки, а были среди заявлений и такие, которые грозили неприятностями лично ему. Потому что виновной стороной почти всегда оказывались самые нахальные, которые не постеснялись бы при первой возможности наделать гадостей и ему.
Случалось, он в раздумье сидел над каким-нибудь документом, соображая, как ответить.
– Если написать вот так?.. Пожалуй, не поймут. А если так?.. как бы не было неприятностей… Ну, Господи, благослови. – И, осенившись крестным знамением, он писал резолюцию, грозящую неприятностями.
Потом начинались разговоры уже не по заявлениям, а обо всем, что обращало на себя их внимание за последнее время, будь то события или случаи мирового или сельского масштаба. Делились своими радостями, опасениями, затруднениями, надеждами. Гостю устраивали постель около кровати владыки, и разговор иногда продолжался чуть не всю ночь, пока один из собеседников не засыпал на полуслове.
Не раз вспоминали и Мячина, и Варина с Апексимовым. (Грозившие неприятностями резолюции чаще всего касались их.) При этом к ним присоединялась еще фамилия Крюков. Чем он тогда «прославился», когда и как попал в округ и когда исчез оттуда – все это почему-то забылось, осталось только яркое воспоминание о том чувстве, которое вызывали поставленные рядом фамилии трех китов обновленчества: Варин, Крюков, Апексимов; Крюков, Варин, Апексимов; Варин, Апексимов, Крюков.
Близость у них была не только моральная, но и территориальная, Крюков служил где-то в той же стороне, где и двое остальных. По-видимому, он или самостоятельно (т. е. без разрешения архиерея, но и без протеста Апексимова) занял Орловку, официально все еще числившуюся за Апексимовым, или же служил в Линовке, где были две церкви, и одна из них с двумя священническими штатами.
Апексимов так крепко засел в Левенке, что вытесненный им Седнев потерял терпение и попросил епископа Павла назначить его на приход в другой округ. Зато Мячин наконец оставил Никольское, а вскоре затем в селе появился молодой, бойкий и добродушный отец Яков Пеньков с целой кучей детворы. Второй штат решили упразднить, так как Никольское принадлежало к числу сел, особенно сильно пострадавших в 1921 году.
Трудно сейчас установить, в каком году, в 1924-м или 1925-м, приезжал в Острую Луку отец Николай Хришонков. Кажется, все-таки в 1924 году.
Существует старая поговорка: «Попа узнаешь и в рогожке». Но отец Николай и в рясе был похож на самого захудалого крестьянина, только что отошедшего от сохи. Не от плуга, а именно от сохи. Казалось, еще не успели как следует разогнуться державшие рукоятки сохи узловатые пальцы на его громадных, загорелых руках, не успела распрямиться ссутулившаяся спина… да и вся его внешность соответствовала этому представлению.
Отец Сергий никогда раньше не встречался с Хришонковым. Он был из Линовки, из местных крестьян. По рекомендации Варина епископ Николай Амасийский посвятил его сначала во диакона, потом во священника. На вопрос отца Сергия о причинах, заставивших его присоединиться к обновленчеству, а потом порвать с ним, и как он получил сан, ответ был простой: поверил своему батюшке, отцу Иоанну, куда тот пошел, и он за ним. А потом батюшка написал ему характеристику и предложил поехать в Пугачев посвятиться. Конечно, он поехал с радостью. Образование у него маленькое, он никогда и не мечтал быть священником, но раз сам батюшка предлагает… Потом заметил, что соседние села их обегают, начал разузнавать, советоваться, наконец надумал ехать к епископу Павлу. Варин больно отговаривал, даже грозил. Ну, это как Господь… Все-таки поехал, а архиерей наказал и сюда, к благочинному заехать, сообщить о своем присоединении.
После отъезда Хришонкова отец Сергий еще раз пересмотрел оставленные им документы, особенно характеристику Варина.
– Образование низшее, три класса сельской школы, – прочитал он. – Хором управлять не может, принадлежит к группе ЖЦ[81]. В этих двух буквах и все дело.
В дальнейшем, присматриваясь к отцу Николаю, отец Сергий заметил у него и крупные достоинства. Народ ценил его за благочестие, за безупречную жизнь; он был, по местному выражению, «неженимый», т. е. девственник. С его словами считались. И если по недомыслию, по доверию к своему духовному отцу Варину, он уклонился в обновленчество, то потом нашел в себе мужество пойти по правильному пути, несмотря на Варина, находясь в самом логове врага. А через несколько лет он жизнью заплатил за свои убеждения.
В это же, приблизительно, время, осенью 1924 года или весной 1925 года умер отец Сергий Филатов, один из трех не признававших на съезде обновленчества, запрещенных Амасийским и не подчинившихся этому запрещению. Отец Сергий ценил его, зная, что его кротость соединяется в нужных случаях с твердостью. «Не беспокойтесь, он сам все прекрасно знает, что нужно сделает и делает без указки», – говорил он, когда при нем намекали на властную руку матушки Филатовой.
На место отца Сергия Филатова был посвящен его сын, Владимир Сергеевич.
Глава 381925 год
– Николай Потапович, я письмо получил. Знаете от кого? От вашего знакомого. От Николая Максимовича Варина.
Николая Потаповича никак не назовешь экспансивным. Он только хмыкнул, не то удивленно, не то недоверчиво, во всяком случае заинтересованно.
В прежние годы он действительно хорошо знал жившего сейчас в Пугачеве Николая Максимовича, отца уполномоченного ВЦУ. Но что тот мог писать отцу Сергию?
Письмо было большое, и все заполнено обвинениями против староцерковников и, в частности, против митрополита Тихона. «Вы не знаете митрополита, он давно обновленец», – писал Николай Максимович и в доказательство указывал на некоторые награды, данные недавно присоединившимся из обновленчества, на старика единоверческого священника, будто бы женатого вторым браком. Приводил и другие обвинения.
Прослушав до конца, Николай Потапович опять хмыкнул, на этот раз определенно недоверчиво, и протянул руку к письму:
– Не мог Николай Максимович так написать. Разрешите, отец благочинный, я взгляну. Ну, конечно, и рука не его, он малограмотный, а здесь почерк выработанный. Посмотрите хоть на эти завитушки у букв Р и Б.
– Итак, кто же тогда писал? – удивился отец Сергий.
Потолковав, решили, что это мог быть только кто-то из второго округа, и, открыв папку с перепиской благочинного, попробовали сличить почерки. Но сначала могли установить только то, что почерк Варина-сына, безусловно, не похож на тот, что в письме.
Перелистав раза два все бумаги, решили обратить внимание на отдельные, наиболее характерные буквы, на те завитушки, которые заметил Николай Потапович. Результаты оказались неожиданными: с такими завитушками писал Апексимов. Еще первая страница письма могла вызвать некоторые сомнения, но на второй он, по-видимому, устал изменять почерк, и все согласно признали, что почерк письма и некоторых бумаг, написанных Апексимовым, один и тот же.
– Кому же теперь отвечать? – задумался отец Сергий. Он не сомневался, что отвечать необходимо, иначе компания, устроившая эту штуку (он и в том не сомневался, что это была компания), будет кричать, что благочинный не нашел что возразить. Написать Апексимову – тот может ото всего отпереться и поднимется шум еще больше. Значит, отвечать придется Варину-отцу, а там пусть сами разбираются, кому что нужно.
Ответ был послан и сразу же почти забыт, не до того было. Вскоре было получено печальное известие о смерти Патриарха Тихона, умершего во вторник на шестой неделе поста, в день Благовещения. Следом за этим известием получили и заверенную копию с копии его завещания, а вместе с ней привезли и слухи о новом брожении наверху, новых попытках завести смуту, отклонить верующих от повиновения Патриаршему Местоблюстителю, митрополиту Петру Крутицкому, ставшему теперь главой Церкви.
А затем наступила и Пасха, надолго запомнившийся первый день Пасхи, который так хорошо начался и так печально кончился.
Так хорошо и спокойно было на душе у всех в это ясное утро, что сначала никого не смутила группа неизвестных людей, подошедших к сторожке, где с прошлой осени жил отец Сергий. Тем более что с этими людьми шел свой, сельский – Павел Яшагин, ловкость которого два года тому назад спасла попавшую в бурю лодку.
Подошедшие спросили священника. Его, конечно, не было, он ходил по селу с праздничными молебнами. Тогда, посовещавшись, они послали за ним, а сами, в ожидании, мирно уселись на лавочке под окнами сторожки.
И тут почему-то всех, находившихся в комнате, постепенно охватило беспокойство, которое каждый старался скрыть от себя и особенно от других. Почувствовали его и посторонние. На площади, вдоль домов, там и сям возникали группы людей, как будто занятых своими делами, но исподтишка бросавших обеспокоенные взгляды на сторожку. Некоторые заходили в комнату и потихоньку спрашивали, что это за люди. А Павел Яшагин за спиной своих спутников взволнованно делал какие-то непонятные знаки.
Все выяснилось, когда пришел отец Сергий. Едва он подошел, один из незнакомцев протянул ему бумагу – ордер на обыск и арест.
Павел Яшагин случайно оказался в сельсовете, когда работники волисполкома зашли туда и, предъявив документы, потребовали понятых. Он сам вызвался на это неприятное дело, «чтобы не было какой обиды с их стороны». Обиды не было, но было тяжелое горе, особенно тяжелое, потому что оно произошло в этот радостный, торжественный день.
Казалось, что никогда еще не было такого светлого дня, такого яркого, веселого солнца, такой нежной молодой листвы, как в тот пасхальный день, когда отец Сергий, одетый по-дорожному, в сопровождении приезжих, семьи и наиболее близких прихожан вышел из дома и пошел по направлению к сельсовету, помещавшемуся в доме, где он жил полгода назад. И как-то особенно бодро и радостно звучал и переливался трезвон на маленькой колокольне.
– Перестаньте трезвонить! – крикнул кто-то из попечителей.
Звон прекратился, а солнце сияло. Когда немного спустя Соня вышла из сельсовета за какими-то забытыми мелочами, оно ударило ей в глаза, заиграло на граненых хрусталиках блестящего крестика у нее на шее. Опустив глаза, девушка заметила их радужные переливы, и таким неуместным показался сейчас ее праздничный наряд, ее белое воздушное платье и этот крестик, который она надевала только на Пасху да на Троицу. Она развязала голубую ленточку и зажала крестик в руке.
Толпа на площади еще увеличилась. Многие хозяйки держали узелки с праздничным угощением на дорогу батюшке. Вскоре подъехала ожидаемая подвода. Отец Сергий встал и повернулся к своим. Началось прощание.
Первой подошла к зятю Юлия Гурьевна. Он благословил ее и вдруг сам, как ребенок перед матерью, сложил руки.
– Благословите и вы меня, мамаша! – почти по-детски попросил он.
Когда взволнованная необычной просьбой старушка дрожащей рукой осеняла его крестным знамением, в его глазах заискрилась и сразу же исчезла слезинка. Ее заметили только Юлия Гурьевна и подошедшая за ней Соня.
– Даже он не выдержал, – ужаснулась она.
За исключением дней смерти матери и ее похорон, Соня никогда не видела слез отца. Ни при первом аресте, ни при втором, ни в тяжелом 1918 году, когда, расставаясь на несколько часов, не знали, не будет ли это прощание последним. Тогда, один раз, прощаясь с отцом, Соня заплакала, а он сказал ей: «Не узнаю тебя! Где же твоя выдержка?»
Если у тринадцатилетней девочки и была выдержка, то только из подражания, глядя на взрослых, а эти слова как бы вменили ее в обязанность.
До чего же, значит, был силен и тяжел сегодняшний неожиданный удар, что эта выдержка, хоть на мгновение, изменила ему самому! Изменила она и Юлии Гурьевне. Старушка украдкой вытирала глаза, пока провожали подводу, плакала идя обратно.
– Зачем это бабушка плачет? – нервно, по-видимому, тоже с трудом сдерживаясь, шепнул Наташе Костя.
– Как бы ей сказать… разве можно плакать? Тем более перед ними слезы показывать… Дома было пусто и тоскливо, словно только что вынесли покойника. Тяжело было одним, и не хотелось, чтобы кто-то пришел, ведь от неловкого соболезнования становится еще тяжелее. Поэтому, когда на крыльце раздались шаги, Соня торопливо встала и пошла навстречу.
– Только не плачь, не расстраивай бабушку, – шепнула она пришедшей, своей бывшей няньке, Маше Садчиковой.
– Что я, не понимаю? – так же тихо и торопливо ответила та и, входя в комнату, громко сказала:
– А я, матушка, к вам с гостьей! Это наша Танюшка, Пашина.
Печальное лицо Юлии Гурьевны осветилось мягкой улыбкой.
– Гостья пришла? Так мы ее сейчас угостим. Вот тебе яичко, Танюша, смотри, какое красненькое! Ах, да какая ты нарядная! Какой у тебя капор!
Хорошенькая маленькая девочка в бледно-зеленом шелковом капоре деловито оттянула свободной ручкой подол платьица и причмокнула.
– И платье у тебя новое? Ах ты рыбка моя! Пойдем ко мне на ручки?
Девочка протянула было ручонки, потом вдруг убрала их и, смеясь, спрятала личико на мамином плече. Теперь ласково улыбнулись и Соня, и Наташа. Даже мальчики оживились.
Недаром Маша, избегавшая показываться с чужими детьми, на этот раз специально сходила к племяннице за ее бойкой и умненькой дочкой. В семье С-вых очень любили детей, и крошечная девчушка своими забавными выходками и ужимками отчасти смягчила угнетенное настроение.
На следующий день некоторые остролукские прихожане ездили в церковь в Березовую Луку и вернулись с сообщением, что батюшка еще в волости. Накануне на предложение семьи сопровождать его до Березовой отец Сергий ответил: «Дальние проводы – лишние слезы». Вероятно, вчера это было бы действительно невыносимо тяжело для всех – и для уезжающего, и для провожающих. Сегодня же они быстро собрались и поехали, но арестованного уже отправили.
Томительно тянулась грустная Пасха. И вдруг, в последний день ее, в субботу, отец Сергий неожиданно вернулся домой.
В Пугачев его привезли во вторник 8/21 апреля, когда в учреждениях был еще нерабочий день по случаю Пасхи, и поместили в милиции. Отец Сергий провел там еще и среду, а в четверг его допросили и сразу же отпустили. Счастливый, он зашел в Новый собор, поблагодарить Бога, а также и настоятеля, отца Александра Моченева, эти двое суток присылавшего ему праздничные обеды, ужины и завтраки, которыми он делился с соседями и охраной.
Незнакомая старушка, обратившая внимание на совсем уж не праздничный костюм вошедшего, заговорила с ним и дала ему булочку «на дорогу». Он пошел домой.
На допросе выяснилось, что причиной его ареста было злополучное письмо неизвестного автора. Отец Сергий недоучел «возможностей» Апексимова. Оказалось, что тот, подписав письмо именем старшего Варина, и не подумал сообщить ему о таком использовании его имени. А Николай Максимович, человек очень горячий, неожиданно получив письмо от С-ва, которого привык считать чуть ли не злейшим врагом сына, вскипел и бросился в ГПУ. «Смотрите, какая наглость, я ему не писал, а он мне отвечает», – кричал он, показывая письмо.
Несомненно, что если бы кто-то другой явился с подобным письмом, но тоже от другого, неизвестного человека, то его не стали бы слушать, а то и просто не впустили бы. Но можно догадываться о том, что, готовясь к новому выпаду против «врага», Апексимов и Варин предварительно хорошо подготовили почву, наговорив кому следует всяких нелепостей против смутьяна С-ва. Потому-то эти лица, услышав о новом, хотя и незначительном факте, подтверждающем слова двух дружков, сочли необходимым лично разобраться в деле. А для этого предложили березоволукскому волисполкому арестовать отца Сергия и доставить его в Пугачев.
Скоро выяснилась и еще одна подробность. Это распоряжение прибыло в волисполком еще в четверг на Страстной неделе, но «власть на местах» на свой страх решила не отравлять людям праздника и отложить арест до середины дня в воскресенье. Таким образом, они отчасти разрушили план, созданный, несомненно, Апексимовым, может быть и совместно с Вариным-сыном, – испортить отцу Сергию и приходу самые торжественные дни в году.
– Можно войти?
Что там спрашивать «можно?», когда уже вошел! В дверях комнаты, слегка наклонившись, чтобы не стукнуться головой о косяк, стоял теликовский священник, отец Иоанн Локаленков, молодой, красивый, оживленный, и смеялся, потряхивая недлинными, но густыми черными кудрями.
– Проходите, проходите! Какие новости?
– Я только что из Москвы, – сказал Локаленков.
– Знаю, потому и спрашиваю о новостях.
– Ну, что… Смерть Патриарха для вас уже не новость, – начал гость. – А там много говорят о ней и о похоронах. Хоронили его в Вербное воскресенье, а со вторника до воскресенья, до самого отпевания, народ беспрерывно шел прощаться. Очередь, говорят, на несколько кварталов стояла. В день похорон с раннего утра трамваи, шедшие к Донскому монастырю, были переполнены, а шло их туда больше обычного. Все улицы вблизи монастыря были забиты народом. С трудом пропускали только духовенство да иностранные делегации. Зато один священник рассказывал, что, когда он шел вдоль трамвайной линии к остановке, – в Москве ведь между ними несколько кварталов, – переполненный трамвай остановился и захватил его.
Боялись несчастных случаев, в такой толпе легко могли задавить кого-нибудь, но все обошлось благополучно. Епископ Борис Можайский, один из распорядителей похорон, перед выносом вышел на паперть и сказал народу, что на него возложена ответственность за порядок и поэтому он просит, чтобы и во время погребения, и после, пока представится возможность уйти, никто не двигался со своего места, так как в такой массе людей и самое незначительное, на первый взгляд, движение может создать смертельную давку. Епископ просил близко стоящих передать его слова дальше, и порядок все время соблюдался образцовый, хотя было много слез и рыданий. В церкви, во время отпевания, священники стояли от гроба до алтаря, в несколько рядов с каждой стороны прохода. Локаленков рассказал еще несколько слышанных им подробностей и перешел на другую тему.
– Камилавку я получил, – сообщил он.
– Узнаю митрополита, – сказал отец Сергий, по лицу которого пробежала легкая тень. – Разве он может отпустить без награды кого-то приехавшего к нему, тем более своего «академика». А Сысоева вы там не встретили? Говорят, наконец-то поехал каяться.
– Как же, был, – подтвердил Локаленков. – Митрополит его наперсным крестом наградил.
– Сысоева? – ахнул отец Сергий. – Это за какие же заслуги? За то, что два года обновленцем был, держался до тех пор, пока во всем уезде обновленцев по пальцам пересчитать можно стало. Он разволновался и долго не мог успокоиться. Даже тогда, когда заговорили о другом, он нет-нет да и возвращался опять к Сысоеву.
– Я очень рад, что он, наконец, опомнился, – повторил он, – но награждать его рано. Не следовало бы.
– Митрополит передавал, чтобы вы свой послужной список прислали, – как бы между прочим проронил Локаленков.
– Это еще зачем? – удивился отец Сергий.
Локаленков замялся:
– Кажется, к протоиерейству хочет вас представить.
– Меня? К протоиерейству? – Отец Сергий, сам того не замечая, взволнованно заходил по комнате. – Опять посыпались награды. Какая же им после этого цена? Сысоеву – крест, мне, едва год прошел после прежней, третья часть минимального срока, положенного между наградами, – протоиерейство. А если мы еще лет пятнадцать – двадцать прослужим, чем нас тогда награждать будут? Нет, раньше не так было. Слышали про Лаврского, – обратился он к Локаленкову, – сколько лет в Самаре настоятелем кафедрального собора был, человек действительно достойный, уважаемый, архиереи и те с его мнением считались. А попробовал было епископ Гурий[82] выхлопотать для него митру, так знаете, что ему в Синоде ответили? «Самара еще слишком молодой город, чтобы иметь митрофорного протоиерея». Разбирали, город-то достоин ли такой чести… А теперь и по селам протоиереев ставят, того и гляди, и митрофорные появятся.
Он на минуту остановился, сделал несколько глотков чая и продолжал:
– В то время или, может быть, еще немного раньше, на всю Россию было пять митрофорных протоиереев: в Петербурге, в Москве, протопресвитер военно-морского духовенства (так он чуть не архиерейскими правами пользовался, только не рукополагал) – в Казани… Двоюродный брат моей бабушки, Ефим Александрович Малов… так это величина и не Лаврскому чета! Можно сказать, апостол татар. Всю жизнь, с юности до смерти, среди них прожил, татарский язык изучил, богослужебные книги на него переводил. По словам татар, «Коран лучше муллы знал». Сколько добра татарам сделал! Сколько беседовал с ними, сколько окрестил, наверное, и сам счет потерял. И до сих пор его там помнят. Недавно я встретил на пароходе казанского татарина, заговорил с ним об отце Ефиме, так он сразу просиял. «А, бачка Юхим! хороший был человек бачка Юхим, якши!» Вот таких и награждать было за что, а то мы… протоиереи деревенские!
Исполняя распоряжение митрополита, отец Сергий выслал послужной список, но вместе с ним послал и письмо. Там, насколько возможно в почтительной форме, он высказывал свой взгляд на награды. Писал о том, что ему сообщили о намечающемся награждении его протоиерейством. А между тем он и так, за короткий срок, с 1922 года, получил уже несколько наград – скуфью, камилавку, наперсный крест, был назначен благочинным. Говорил, что нельзя так часто награждать одного и того же человека; что награждения даже без особых заслуг, просто потому, что человек на глаза попался, обесценивает награды, лишают их значения. Тут же упомянул, хоть и не так подробно, как в разговоре, о старинной практике, о Лаврском и Малове. Добавил и то, что даже обновленцы, ссылаясь на эти награды, делают вывод: «Вы не знаете митрополита Тихона, он давно обновленец».
Писал и о том, что скромные, честные труженики всегда останутся позади в этой чехарде с наградами. Только что он представил двоих лучших и старейших в округе священников к камилавкам, по возможности поравнял их с другими, а теперь опять то же. У Сысоева – наперсный крест, сам отец Сергий почти уже протоиерей, и эти двое снова остаются где-то сзади, наравне с молодежью, вроде Локаленкова. Конечно, они не ради того работают, а все-таки им будет горько.
Отец Сергий еще раз попросил прощения за то, что вмешивается не в свое дело, закончил письмо, как водится, просьбой молитв и благословения и сказал с невеселой усмешкой: «Теперь, вместо протоиерейства, митрополит меня, может быть, и набедренника лишит».
Ответ пришел очень быстро, и это, вместе с его тоном, показывало, что письмо отца Сергия сильно задело митрополита, особенно включенная в письмо фраза Апексимова[83] об его обновленчестве.
«Богу известно, – писал митрополит Тихон, – что я никогда не был обновленцем».
По поводу основной мысли письма он довольно резко ответил, что отец Сергий «проявил ревность не по разуму», и уже более спокойно объяснил свое отношение к делу.
Нельзя в настоящее время брать пример с прежних спокойных лет. В мирное время и военных почти не награждают, а начнется война – и награды следуют одна за другой. И в Церкви сейчас идет война, поэтому нечего удивляться обилию наград. И если те священники, которых отец Сергий в прошлом году представлял к награде, заслуживают этого, пусть пишет о них опять, не смущается тем, что прошло еще немного времени. Не так-то много, применительно к «военному» времени, значат его прошлогодние награды. А благочиние (он почти буквально повторил слова Табунщикова) – не награда, а обязанность, тяжелое дело, за добросовестное выполнение которого тоже следует награждать. А потому отец Сергий должен немедленно по получении письма поехать к епископу Павлу для возведения в сан протоиерея.
Что он и выполнил. Уже не возражая больше, он приехал в Большую Глушицу к дням памяти апостола Иоанна Богослова и святителя Николая.
Летом 1925 года к отцу Сергию пришел бывший миссионер Афиноген Антонович Кургаев. Лишенный сана за пристрастие к выпивке, он жил в родном селе Дубовом и по собственному желанию заводил беседы с раскольниками, сектантами и даже с безбожниками везде, где другому показалось бы невозможным. Когда вернулся митрополит Тихон, Кургаев написал ему просьбу – разрешить во время бесед надевать священнический крест. Полученное разрешение окрылило старика.
На этот раз он предложил отцу Сергию за сходную цену купить у него «Толковую Библию» Лопухина. Конечно, любая «сходная» цена все-таки заставляла сделать долги и на несколько месяцев отказаться от мечты о многом необходимом, но не часто является возможность приобрести такую ценность.
– А как же вы-то, Афиноген Антонович, расстаетесь с этим сокровищем? – удивлялся отец Сергий.
– Мне деньги нужны, в Самару съездить. Слышали, что обновленцы там съезд собирают? Я поеду туда и обличу их.
Вернувшись из поездки, Кургаев чуть ли не в тот же день опять явился к отцу Сергию с такой животрепещущей новостью, что отложил даже рассказы об «обличении»: на съезде был Апексимов, они встретились на пароходе.
Этот факт лишний раз подтверждал сведения, поступавшие к отцу Сергию из разных источников, и от друзей, и от врагов. Сообщали, что Апексимов не порвал связи с обновленцами, даже получает их журнал «Вестник Священного Синода», который высылается только их единомышленникам; что он по-прежнему числится у них благочинным и в качестве такового заводил разговоры с некоторыми из духовенства – Пеньковым, Бурцевым…
Отец Сергий не признавал неопределенных положений. Он вспоминал печальную Пасху этого года, которой был обязан, несомненно, Апексимову, но все-таки решил еще раз сходить к нему. И, придя, поставил вопрос ребром: Наш ли еси, или от супостат наших? (ИсНав. 5: 13)
– Что значит супостат? – Апексимов страшно обиделся на это слово, а может быть, только сделал вид, что обиделся, чтобы увильнуть от ответа по существу. Впрочем, их отношения с отцом Сергием сложились таким образом, что самое его существование едва ли не расценивалось Апексимовым как оскорбление. Недаром же он бросил фразу: «Перед митрополитом могу унизиться, а перед С-вым не унижусь!»
Конечно, прямой вопрос отца Сергия остался без ответа, но поведение Апексимова само по себе являлось ответом. Вернувшись, отец Сергий, по обыкновению, рассказывал о своем посещении всем, кто хотел слушать, а таких нашлось много.
– Я Варина и то больше уважаю, чем Апексимова, – комментировал отец Сергий свои рассказы. – Тот как повел свою линию, так и ведет ее, а этот крутится во все стороны. Уж лучше бы оставался в обновленчестве. Так, по крайней мере, церковь очищается от карьеристов и неискренних. От тех, которые вышли от нас, но не были наши.
Тут, кстати, следует привести определение, которое несколько лет спустя давал обновленчеству Костя, тогда уже отец Константин. Он говорил: «Христианские идеалы так высоки, что к ним трудно приблизиться. Обычно христианам ставят в вину несоответствие их идеалов с жизнью. Все мы знаем о том, что их нужно сблизить, но обновленчество не стремится поднимать жизнь до христианского идеала, а, наоборот, снижает идеалы и приспосабливает их к жизни».
Вскоре Апексимов еще раз показал себя. Незадолго до этого, в конце 1924 или начале 1925 года, когда окончательно стало ясно, что он не оставит Левенку и не вернется в свой прежний приход Орловку, когда бывший левенский священник Седнев получил новый приход, епископ Павел, по просьбе прихожан, посвятил в Орловку нового священника. Это был местный уроженец, еще молодой, Александр Р-в.
Р-в был вдовцом, епископ Павел сначала не хотел рукополагать его, но он прожил в Большой Глушице несколько дней, молился по ночам и всем своим поведением достиг того, что епископ поверил ему. Приезжавшие с Р-вым попечители, как оказалось потом, его родственники, тоже ручались за его безукоризненное поведение. Епископ поверил и рукоположил Р-ва во священника. А через несколько месяцев, может быть, даже через несколько недель, Апексимов обвенчал его со второй женой.
Узнав об этом, епископ Павел запретил Р-ва в священнослужении, но он не подчинился и, поддерживаемый родственниками и подстрекаемый Апексимовым, еще некоторое время продолжал служить в Орловке. А однажды явился к отцу Сергию за личным делом, находившимся в делах благочиния. Отец Сергий отказался выдать его.
Не только старшие дети отца Сергия, но даже и маленькая Наташа запомнили эту сцену. Р-в устроил целый скандал, грозил, кричал: «Отдайте мои документы!»
– Документы не ваши, а церковные, – отвечал отец Сергий. – Это личное дело запрещенного священника Р-ва, которое должно храниться в благочинническом архиве. – Если бы даже я и выдал их, – помолчав, добавил он, – то только с пометкой, что указанный в документах Р-в запрещен в священнослужении, как второженец.
– Ни вы, ни епископ Павел ни уха ни рыла не понимаете, – кричал Р-в, крупными шагами расхаживая по комнате, и добавил, что его первый брак был незаконный, так как первая жена была ему родственницей.
– Если считать брак незаконным, значит, она была наложница, – отвечал благочинный, а это запрещается тем же семнадцатым правилом святых апостолов и третьим правилом Шестого Вселенского собора: «Кто по святом крещении двумя браками обязан был или на ложни цу имел, не может быть ни епископ, ни священник, ни диакон».
Р-в шумел, кричал, грозил, но вынужден был уехать ни с чем.
Епископ Павел очень тяжело переживал этот случай, считая его своим тяжелым грехом. Отношение его к виновнику ярко характеризует душевные качества епископа, когда, несколько лет спустя, Р-в попал в тюрьму, епископ Павел, живший тогда опять в Пугачеве, посылал ему отдельные передачи, объясняя своим близким: «Мой грех!», и горячо молился о его вразумлении.
Но это было, повторяю, спустя несколько лет, году в 1929–1930-м, а в конце 1925 года епископ Павел был вынужден переехать из Глушицы в город Покровск (Энгельс).
Глава 39«Ибидем»
Зимой 1924 года приехал отец Иоанн Тарасов и, не успев раздеться, сообщил:
– На днях в Черном Затоне состоится диспут. Со стороны верующих выступает федоровский псаломщик Каракозов. – Почему же псаломщик? – удивился отец Сергий, – неужели не нашлось священника?
– А Николай Александрович Каракозов не уступит ни одному священнику. Он семинарист, еще молодой, окончил Саратовскую семинарию чуть ли не в год ее закрытия. Имеет хорошую апологетическую библиотеку – кажется, при закрытии семинарии сумел получить оттуда ценные книги. Хороший оратор. Давно бы был священником, если бы не одно препятствие, на вдове женат.
– А если мы вчетвером заявимся? Видите, как мои разволновались.
– Вчетвером не советую, мальчиков не пропустят. А с Соней можно.
Под вечер назначенного дня отец Сергий с Соней и с Сер геем Евсеевичем под видом кучера заехали за отцом Иоанном и отправились дальше, через Волгу, в Черный Затон.
Здание клуба было битком набито. На помощь докладчику-безбожнику явились активисты из соседнего села Груневки. Съехались священники ближайших сел. Некоторые из них, так же как и отец Иоанн и отец Сергий, ехали с намерением выступать. Собравшись в ожидании диспута, у местного батюшки, они предложили договориться между собой, составить план выступлений, но Каракозов запротестовал.
– Я ставлю условием, чтобы никто не вмешивался, – сказал он. – Я буду говорить один. Мы друг друга не знаем, проработать план диспута и распределить материал не успеем, тем более что неизвестно, о чем будут говорить безбожники. В таких условиях случайные ораторы могут отклониться в сторону от намеченного мною плана и этим принести не пользу, а вред. Лучше уж я один использую все положенное нам время.
Диспут был первым, так сказать опытным. И та и другая сторона на нем только пробовали свои силы, брели ощупью. Эта неопытность сказалась и в самой теме диспута, слишком общей, не то «О религии», не то «О вере в Бога». Такая тема скорее годилась бы при случайных стычках где-нибудь на вокзале или на пароходе. На диспуте говорили обо всем, что имело отношение к религии, и не было возможности заострить внимание на каком-то определенном вопросе. Несколько лет спустя такой диспут называли бы слабым, он и сейчас не удовлетворил ни слушателей, ни самого Каракозова, хотя и безбожники, по-видимому, приняли его как свой провал. Зато для верующих он послужил толчком для дальнейшей работы над собой. Много значило уже то, что стало понятно, в каком направлении нужно работать, и то, что эта работа не являлась теперь уже только теоретической подготовкой к чему-то далекому, а оказалась живой, необходимой именно сейчас, такой, которой нужно отдавать все свободное время. И на ближайший период апологетические сочинения вытеснили на столах у обоих священников все остальные книги. Отец Иоанн, и раньше знакомый с Каракозовым, теперь начал бывать у него чаще и привозил от него ценнейший материл. Два тома «Христианского вероучения в апологетическом изложении» протоиерея Светлова, его же «Религия и наука» – книжечка небольшая, но для данного момента чуть ли не еще более ценная, «Христианская апологетика» Рождественского и другие книги не только прочитывались отцом Сергием и старшими детьми, но и тщательно прорабатывались. Отцу Сергию уже некогда было самому делать выписки. Он только отчеркивал заинтересовавшие его места и осторожно помечал карандашом, к какой теме следует их отнести. А едва он выпускал книгу из рук, как ей завладевали «переписчики» – трое старших детей. Заготовленные отцом Сергием толстые тетради для выпи сок по разным вопросам были разделены между переписчиками. Каждый из них искал в отчеркнутом материале свои темы и тщательно переписывал. Чаще всего чести быть переписанными удостаивались не собственные слова автора книги, а цитаты, заимствованные им из других сочинений. Тогда переписывались и примечания, в которых указывались наименование и автор цитируемого труда, чаще всего иностранного. В этих случаях примечание тщательно копировалось буква за буквой, чтобы не ошибиться в правописании, независимо от того, понятно или непонятно было самое слово.
– Как много написал ученый Ибидем, – сказала как-то вечером Соня, списывая в тетрадь очередную выдержку. – Только почему-то у него нигде не указано заглавие сочинения, только страницы.
– Какой ученый Ибидем? – встрепенулся отец Сергий. – Что ты говоришь? – А вот смотри: «Ibidem, стр. 159–160».
– И вы все так писали? – взволновался отец, обращаясь к остальным.
– Конечно! – подтвердил Костя. Миша, внимательно переписывавший мучительные для русского языка слова, только кивнул головой.
– Ох!.. Ну, хорошо, хоть вовремя заметили, пока не отдали книги. Ведь это значит «там же», то есть что выдержка приводится из того же сочинения, на которое ссылались раньше. А вы пишете не подряд, с разных страниц, из разных глав, у вас впереди может оказаться цитата совсем из другой книги. Ну-ка, берите все тетради, ищите, где написано, проверяйте по книге, кого автор цитировал перед этим.
На проверку ушел целый вечер. Аккуратно, чтобы не испортить внешнего вида тетрадей, вычеркивали так полюбившееся всем коротенькое словечко и заменяли его громоздкими, тяжеловесными, чаще всего немецкими заглавиями. Зато на практике стала понятна польза этих, так надоевших переписчикам примечаний. Как бы они стали искать нужные выдержки, если бы после иностранного заглавия не стояли названия и страница той русской книги, из которой они были взяты?
– Что с вами, отец Иоанн?
Отец Иоанн стоял в дверях, держа в руке только что снятую шляпу. Его рассыпавшиеся по плечам обычно белоснежные волосы на этот раз были нежно-розового цвета, словно на них падал отблеск зари.
Гость показал новую коричневую расческу:
– Она, злодейка, виновата. Сходил я в баню, причесался… Она сухие волосы не красит, а с мокрыми да горячими видите что сделала… Да ну ее… давайте разберемся…
Село Екатериновка, где служил отец Иоанн, было маленькое, жители там все перероднились между собой, и нигде в соседних селах не возникало столько вопросов о степенях родства и о возможности браков в этих степенях. Приезжая в Острую Луку, отец Иоанн чуть не каждый раз привозил новый запутанный случай.
Из глубины лет появлялись дедушка Мирон Степанович или Николай Прохорович, его первая и вторая жена, их сводные дети, родные и двоюродные племянники и, наконец, молодая пара, о которой сейчас идет речь. Если случай был очень запутанный, доставали бумагу и карандаш, чертили схему; мужчины изображались квадратом, женщины – кружками, а от родителей к детям и от детей к внукам тянулись прямые линии. Потом оставалось только посчитать эти линии, чтобы сказать: вот тут родство дальнее, можно венчать, в другом случае требуется разрешение архиерея, а в третьем – и архиерей не разрешит. В Острой Луке таких случаев тоже было немало. Как и в Екатериновке, предусмотрительные родители прежде, чем начинать сватовство, советовались со священником. И не было случая, чтобы архиерей разрешил брак, который отец Сергий считал недопустимым.
Покончив с определением родства, переходили на другие темы. О чем только не говорилось: о происхождении зла; о темах последних проповедей (отец Иоанн был единственным, опередившим отца Сергея по их количеству, – за шесть дней первой недели Великого поста отец Сергий произнес восемнадцать проповедей, а отец Иоанн – двадцать одну, причем их не уставали слушать); о последних выступлениях Александра Введенского или Илариона Верейского[84]; об Оригене, Канте и Платоне; о том, в чем прав и в чем не прав Владимир Соловьев в своем «Оправдании добра» и т. д.
– Калякай, бать’шка Иван, – вдруг шутливо, подражая татарскому акценту, перебивает отец Сергий длинное рассуждение друга и, переходя на обычный тон, продолжает: – А что же все-таки им от нас нужно? – Это значит, что он опять вспомнил о недавнем, не совсем ясном по последствиям, происшествии, о котором у них уже был разговор, о переданных через третье лицо и недостаточно понятных словах их принципиальных противников. Отец Иоанн, улыбаясь глазами, оглядывается на Юлию Гурьевну или Соню, как бы ища их сочувствия, с шутливым сокрушением покачивает седой головой и, как купальщик в омут с высокого берега, окунается в новую тему. Соня, мальчики, и даже Наташа сидят вокруг, готовые слушать хоть всю ночь.
– Я часто думаю, – заметил однажды отец Иоанн, и в его добрых серых глазах промелькнуло какое-то сложное чувство, – не то печаль, не то забота, – как они жить будут, что на их долю достанется? Он обращался как будто к Юлии Гурьевне, но ответил отец Сергий.
– Им будет легче, – в тон другу сказал он, – они прошли другую школу жизни, не избалованы, как в свое время были избалованы мы. Мы только с большим трудом, ломая свои прежние привычки, дошли до того, с чего они начинают жить. А им все это кажется нормальным, значит, они могут дальше пойти. Вот вы в Саратов за архиереем ездили, а они, может быть, в Японию или в Абиссинию поедут…
Глава 40Дети и отец
Весной 1925 года, по возвращении из Пугачева, отец Сергий наконец-то приобрел собственный дом, вернее, крестьянскую избу. Об этом он думал много лет, его беспокоило, что он может оставить семью на произвол судьбы, даже без крова. И вот, отдав в счет уплаты за дом молодую корову, с трудом заняв недостающие семьдесят рублей, он сколотил наконец необходимые шестьсот рублей и семья переехала в «собственный дом». Он состоял из единственной комнаты площадью около двадцати квадратных метров, значительную часть которой занимали русская печь и «чулан» для стряпни. Поставив поперек комнаты фисгармонию и повесив занавески, отделили для привыкшей к лучшим условиям Юлии Гурьевны уголок с окном, крошечным столиком и постелью на сундуке, а остальные члены семейства по-прежнему должны были спать на полу или полатях. Правда, при покупке имелось в виду, что пристроенные к дому большие, чуть ли не больше самой комнаты, сени из толстых пластин, со временем можно будет отеплить и превратить в жилое помещение. Но главное – теперь и у них есть свой угол. Отец Сергий чувствовал, что с его плеч свалилась гора.
Однако жизнь, налаживаясь в одном отношении, в другом становилась все тревожнее, все беспокойнее: дети что ни дальше, то больше ссорились. Мальчики делались все более непослушными, резкими, подчас прямо грубили. «Это переходный возраст, это пройдет, – не раз повторяла Юлия Гурьевна. – У всех так бывает. Хоть бы мой Миша. Такой он всегда был ласковый, услужливый, а в этом возрасте на себя стал не похож. Я тогда очень волновалась, пока мне не объяснили, в чем дело. А потом все прошло, стал таким же, как и раньше».
– В нашем роду этот период переживается очень болезненно, – добавлял отец Сергий. – Особенно тяжело проходила ломка характера у брата Евгения. Несколько лет это тянулось. Наш Миша мне сейчас отчасти его напоминает. Главное то, что в это время обыкновенно происходит и переоценка всех прежних взглядов и убеждений. Многим это очень трудно достается. На мальчиков, у которых ломается характер, нужно смотреть как на больных.
Может быть, все проходило бы гораздо спокойнее, если бы в семье, кроме мальчиков, были только кроткая Юлия Гурьевна да разумный, вдумчивый воспитатель – отец Сергий. Но тут была и Соня, а с ней мальчики ссорились чуть ли не чаще, чем между собой. Ее авторитет учительницы сошел на нет, старшинство на три-четыре года становилось все менее заметным. Мальчики и на уроках, и в обычных разговорах, все чаще, каждый по-своему, восставали против выдвигаемых ею положений: Костя – целыми речами, за которые она досадливо называла его профессором, а Миша – едкими шуточками. Девушка в запальчивости не видела за этими шутками того, что бросалось в глаза отцу, – собственной Мишиной внутренней борьбы, она видела только насмешку. Выдержка, которую она проявляла в серьезных случаях, при мелких стычках совершенно изменяла ей; она начинала горячиться, грубить со своей стороны и, чаще всего, плакать. Ссорились из-за всего: из-за того, можно ли поставить к столу скамейку или обходиться стульями – теснее, зато красивее.
Осложнило положение и то, что спорщиков было трое. Пока ссорились двое, дело еще кое-как шло, но стоило вмешаться третьему, и равновесие нарушалось. Получивший поддержку усиливал нападение, а оставшийся в одиночестве чувствовал себя несправедливо обиженным, чуть ли не преданным. Мальчики, благодаря большой близости по возрасту, чаще оказывались вместе, а для Сони дело оканчивалось слезами и сильнейшей головной болью. Нередко в ссоры вмешивалась и Наташа, обыкновенно бравшая сторону сестры, хотя часто и не понимала хорошенько, из-за чего началось дело. Дошло до того, что о некоторых вопросах стало невозможно заговаривать, за первыми же словами разражалась буря.
– Папа, и вы советуете терпеть, ждать, когда пройдет переходный возраст, когда характеры установятся, – со слезами говорила или думала иногда Соня. – А почему же никому не приходит в голову, что у меня, может быть, тоже характер ломается? Разве у девочек это невозможно? И сколько ждать? Пока солнышко взойдет, роса очи выест. Характер-то у них установится, а прежняя дружба у нас наладится ли? Может быть, так и останемся на всю жизнь врагами, конечно, ведь я прекрасно знаю, что они и сейчас, если бы это понадобилось, пожертвовали бы за меня жизнью, как и я за них. Почему же мы то и дело ссоримся? Врагами мы не будем, а охладеть друг к другу можем.
Возможно, что в словах Сони о ломке характера и у нее была доля правды. Раньше подобных явлений не замечали, потому что жизнь девочек прежних поколений шла ровнее, чем у мальчиков, десятилетиями двигалась по одному руслу. Учение, замужество или преподавание в школе, обычно кончавшееся тоже замужеством, семья. В этой жизни не оставалось места для проклятых вопросов, переходный возраст проходил незаметно, и у отца Сергия и Юлии Гурьевны могло создаться впечатление, что это чуть ли не свойство женского организма. Другое дело сейчас, когда все взбудоражилось, когда каждое установившееся мнение, каждый шаг требуют внутреннего обоснования применительно к новым условиям жизни. Ее мозг и сердце работали так же настойчиво, как и у братьев, как и у Миши, с которым у нее было больше сходства в характерах и, может быть, именно поэтому чаще происходили столкновения. Несколько лет спустя выяснилось, что, исходя из общего центра, их мысли и подошли тоже к сходным решениям и выводам, но путь развития проходил по сложным кривым, которые у брата и сестры часто пересекались так, что казались идущими в противоположные направления. Миша тщательно рассматривал каждый проверяемый момент, каждое мнение со всех сторон, с любопытством, полным, может быть, затаенного трепета, наблюдал, а что получится, если мы повернем его этой стороной?.. А если вот этой?.. Свои взгляды он формировал по методу исключения, отсекая все не выдержавшее испытания и оставляя единственно возможный вариант. Соня, услышав, как он высказывает одни из неприемлемых для нее, иногда парадоксальных тезисов, не понимала заключенной в них боли и искания, принимала их за его действительные новые взгляды, возмущалась и огорчалась за брата, и бросалась спорить со страстностью, никак не способствовавшей установлению истины. А Миша, встретив противника, тем настойчивее защищал даже случайную мысль, и с тем же появившимся у него холодным любопытством исследователя, следил уже за сестрой: «А как она будет держать себя, если я еще так скажу? А если так?»
Даже отцу Сергию не удавалось прекращать эти бурные споры-ссоры. Тут не помогало и то, что чем дальше, дети все ярче и болезненнее чувствовали любовь к отцу, все больше боялись потерять его. Наоборот, это только подливало масла в огонь. Стоило ему чуть-чуть склониться на сторону одного из спорящих, как другому представлялось: «И папа против меня», и, он, не рассуждая, не считаясь с выражениями, усиливал натиск, стараясь привлечь отца на свою сторону.
Костя реже принимал участие в таких спорах, он лучше умел выбрать момент и поговорить с отцом один на один, но если вмешивался и он, то страсти разгорались еще больше.
Как-то вечером, в разгар одной из таких бессмысленных ссор, Соня выскочила во двор, чтобы выплакаться и успокоиться. А почти следом за ней из комнаты вышел отец. Он остановился на крыльце, приложился лбом к поддерживающему крышу столбу, и долго стоял неподвижно. В темноте не было видно его лица, но какое горе выражала эта поза!
Соня рассказала об увиденном братьям, и некоторое время все старались сдерживаться, но все-таки иногда прорывались. Одна из таких ссор, принявшая самую неожиданную форму, корнями уходила к прошедшему диспуту.
Во время диспута безбожники доказывали, между прочим, классовое происхождение религии, базируясь на том, что слова «Бог» и «богатый» происходят от одного корня. Уже после окончания диспута, когда духовенство обменивалось впечатлениями на квартире местного – чернозатонского – батюшки, Каракозов сказал, что интересно было бы выбрать соответствующие слова на возможно большем количестве языков и доказать, что это созвучие случайно и, следовательно, не может являться серьезным доказательством – аргументом. Уже спустя порядочно времени Соня решила заняться этим. Она старательно копалась в старом дедушкином немецком словаре, во французском, английском и латинском, приложенных к Энциклопедическому словарю Брокгауза и Эфрона, тщательно выбирая синонимы этих слов, и оказалась довольна результатами: в разных языках эти понятия обозначались несходными словами. Она выписала все найденные слова и, войдя в комнату, торжественно протянула листочек отцу.
По-видимому, отец Сергий думал в это время о чем-то своем, важном. Возможно, он даже забыл этот аргумент безбожников, который и тогда не произвел на него впечатления. Он бегло взглянул на клочок бумаги с несколькими неразборчивыми, написанными карандашом иностранными словами, и, почти не выслушав объяснения, молча возвратил его Соне. А Миша не замедлил поддразнить:
– Наш великий философ!
Быстрым движением Соня разорвала записку на мелкие клочки. Отец Сергий строго взглянул на нее:
– Что это за выходка? Кому ты что доказала?
Соня не успела ответить. Из-за занавески появилась Юлия Гурьевна. Всегда такая выдержанная, никогда не повышавшая голоса, она была страшно возбуждена.
– Вы несправедливо поступили, Сергей Евгеньевич, – горячо и взволнованно проговорила она. – Девочка старалась, хотела принести пользу, а в ответ получила только насмешку и выговор. Несправедливо!
У маленькой кроткой старушки даже руки дрожали, и голос прерывался от волнения. А отец Сергий ответил тихо и смиренно:
– Простите меня, мамаша, может быть, я действительно не прав.
– Это вы меня простите, что я вмешалась и наговорила Бог знает чего, – со слезами на глазах ответила старушка.
Соня незаметно выскользнула из комнаты и поплакала в своем потайном уголке, пораженная тем, что из-за нее, первый раз в жизни, поссорились папа и бабушка. А Миша одиноко бродил по огороду и думал.
Летом 1926 года окончательно было решено, что осенью мальчики поедут учиться в село Спасское (Приволжье), где была школа-семилетка. Соня уже ничего больше не могла им дать, им требовались настоящие учителя. Таким образом, отпала одна из главных причин ссор в семье. Принесла пользу и разлука; сестры и братья соскучились друг по дружке и серьезнее прочувствовали право каждого иметь свои взгляды и по-своему выражать их.
С годами устанавливались и крепли убеждения молодых людей, выравнивался их характер. Стычки становились все реже и реже. Новые продолжительные разлуки заставляли забывать о старых ссорах, стыдиться их, все глубже становились взаимные любовь и уважение. Находясь в разлуке, они что ни дальше, то сильнее желали соединиться вместе, неоднократно предпринимали попытки к этому, и снова разлетались в разные стороны, подхваченные бурными событиями тех лет. И в укреплении их взрослой дружбы, в стремлении жить вместе опять большую роль сыграл отец, не устававший до самой смерти, сначала на словах, а потом в письмах твердить им:
«Живите дружно, детки, не отделяйтесь один от другого. Знайте, что у вас не будет никого, более близкого, никого, кто бы вас так понял, так пожалел. Старайтесь по возможности, опять соединиться в одну семью, живите дружно, любите и берегите друг друга!»
Глава 41Один
Как было во дни Ноевы – ели, пили, женились и выходили замуж, пока не пришел потоп на землю и не истребил всех, так будет и в пришествие Сына Человеческого[85].
– Грозные слова! Люди жили, занимались своими делами и не думали о том, что их ожидает скорая гибель. Так, говорит Господь, будет и в пришествие Сына Человеческого, то есть перед Страшным Судом. А думаем ли мы о нем? Конечно, нет, а если и подумаем, то успокаиваем себя, говорим, что это будет еще не скоро. Да, время общего последнего суда скрыто не только от нас, но и от ангелов, может быть, он, и действительно, будет еще не скоро. Но каждого из нас ожидает свой, отдельный, страшный суд, после смерти, когда уже невозможно будет покаяться и изменить свою судьбу, и этот суд будет, может быть, и очень скоро. А готовы ли мы к нему? Проверили ли хоть раз, нет ли и в нашей жизни тех пороков, которые погубили древних людей? Что тогда случилось? Ведь Библия повествует, что вначале, по крайней мере половина рода человеческого, потомки Сифа, вели праведную жизнь, настолько праведную, что в Библии они называются «сынами Божиими». Почему же они развратились до того, что потоп истребил всех, кроме восьми душ, бывших с Ноем в ковчеге? В Библии говорится: тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал. И сказал Господь: не вечно Духу Моему быть пренебрегаемому человеками сими, потому что они плоть… (Быт. 6: 2–3) Вот, значит, какая причина. Люди начали обращать внимание на наружную красоту женщин больше, чем на их внутренние достоинства, и, женившись на них, под их влиянием сами забывали думать о духовном и заботились только о земном.
Отец Сергий говорил, по обыкновению, горячо и убежденно, и молящиеся, прислушиваясь к его словам, соображали, к чему он ведет.
За долгие годы, проведенные в Острой Луке, отец Сергий так сроднился с народом, так вошел в жизнь села, что от него не скрывались никакие изменения в настроении людей, никакое самое мелкое происшествие. И проповеди его были не просто отвлеченными рассуждениями, они говорили о том, что волновало село в последнее время, о новых, пока еще не всем заметных, ненормальностях в их жизни. И ничто не могло заставить его промолчать, он считал проповедь своей главной обязанностью.
«Не послал меня Господь крестить, но благовестить, – говорил он словами апостола Павла, – горе мне, если не благовествую». А в своем «окружном послании» – письме духовенству того округа, в котором он был благочинным, письме об их пастырских обязанностях и, в частности, о проповеди, он приводил горькие и гневные слова пророка: «И это псы немые, не умеющие лаять, и это пастыри бессмысленные!» Сам он не хотел быть немым псом и все силы полагал на охрану паствы, к которой был приставлен.
Сейчас его волновало новое неприятное открытие. Как всегда, о всякой новой, еще не совсем для него ясной, мысли он говорил сначала с самыми близкими – это помогало мысли оформиться, сделаться более определенной. А потом, если находил предмет достаточно важным, начинал говорить о нем везде: и наедине, и с амвона, и с друзьями-единомышленниками, и со случайными собеседниками. Затем наступал следующий этап: мысль превращалась в решение, которое он и сам старался проводить в жизнь и от других добивался того же.
То, о чем он сейчас говорил в проповеди, а до того к чему неоднократно возвращался в частных разговорах, зрело долго, являлось плодом многих наблюдений. Отчет, аккуратно составлявшийся и посылавшийся им в конце года, не был для него только надоедливой бумажной волокитой. В это время он мысленно отчитывался и перед собой. И, записывая в отчете строку: «В течение года присоединено к Православию из раскола столько-то человек», он видел не цифры, а людей, не только присоединенных в течение года, а за все время своей работы. Тут была и бабушка Загаринская, и старик Липат Точилкин, и семья Горшуновых, и множество молодых парней и девушек, пожелавших присоединиться, потому что их женихи или невесты оказались православными. И, перебирая в памяти всех этих людей, отец Сергий что ни дальше, то больше убеждался, что самыми твердыми в принятой вере оказывались те, которые долго и мучительно колебались, раздумывали, подходили к этому вопросу как к решающему судьбу всей жизни, не только настоящей, но и будущей. Какая-нибудь старуха, еще долго державшаяся своей моленной после того, как вся ее семья перешла в Православие, последовав наконец за остальными, зорко следила, чтобы ее дети и внуки не ленились ходить в церковь и выполнять все, что полагается по Уставу. «Кто родился в своей вере, может, когда и заленится, не подумает, какое сокровище ему ни за что ни про что досталось, – говаривали такие, – а мы по своей воле выбирали, нам пятиться нельзя, и перед людьми стыдно, и перед Богом грешно». С молодежью получалось другое.
«Им не вера нужна, – говорил отец Сергий, – а богатые женихи да красивые невесты».
«А что же дальше? Выходит девушка в старообрядческий дом. Жених присоединился, родители согласились, все как будто в порядке. А как только свадьбу сыграли, так и начинается: свекровь молодых с собой за стол не сажает, из отдельной посуды кормит, на свои иконы молиться не позволяет, корыто не дает белье постирать, на каждом шагу попрекает: вы – поганые. Сын, обыкновенно, долго не выдерживает, быстро возвращается к старому, и сам начинает жену пилить, а то и поколачивать. Бабенка потерпит-потерпит, поплачет-поплачет, да и сама за мужем уйдет.
Чаще, конечно, меняют веру девушки, переходят в православную семью. Это, кажется, надежнее. Но тут начинает работу сватья, мать молодой, ведь со времени боярыни Морозовой и до наших дней раскол, главным образом, женщины поддерживают. Она сегодня забежит без старших, поплачет, завтра поговорит, потом молодушка сама домой пойдет, там ей все время начитывают. И, смотришь, открыто-то она не отшатывается, а и в церковь не ходит, и мужа отвлекает. Вот и готовая семья – ни рыба ни мясо, – не холодные, не горячие, а попросту безнадежные». Если шел частный разговор, отец Сергий называл несколько фамилий. «Вот у Капишиных молодых в церкви увидишь только на Рождество да на Пасху, у Келаревых и ребенка-то причащать бабушка с боем носит. Максим Дуров парнем ни одной вечерни не пропускал, не говоря об обеднях, а теперь на улице меня увидит, так норовит свернуть куда-нибудь, боится, что уговаривать начну. А у Андрея Полякова вся семья перешла в Православие, а Настенку оставили, хоть она и охотилась. Говорят: «Посмотрим, какой жених просватается». Я их предупредил: «Если хочет переходить ради Христа, пусть сейчас переходит, пока не поздно, а ради жениха я ее присоединять не стану».
В этих словах заключалось решение, к которому, после мучительных колебаний и бессонных ночей пришел отец Сергий – решение не присоединять переходящих из раскола ради брака.
– Будет буря, – сказал он, возвратившись домой в день произнесения проповеди.
Буря действительно разразилась с силой, которой отец Сергий, может быть, даже не предвидел. Оказалось, что его решение затронуло интересы многих, надеявшихся на запрещенное теперь сватовство. Они и их родственники подняли целый бунт, доказывая, что отец Сергий не имеет права отказывать в приеме желающим принять правильную веру.
– Хорошо, если кто-нибудь из этой молодежи действительно стремится к вере, сделаем, как делали в старину с готовящимися к крещению. Пусть они приходят ко мне и учатся, а в следующий мясоед я их присоединю и обвенчаю.
– А если до следующего мясоеда свадьба разойдется, если жениха или невесту за это время с другими сосватают? – возражали спорщики.
– Ну, вот, видите, значит, я прав, дело не в вере, а в женихах с невестами. А об этом я уже сказал, не допущу насмешки над верой.
Нареченный зять Антипа Назаровича Конькова решил-таки прийти «на оглашение». Отец Сергий поговорил с ним несколько времени и отправил его обратно: «Нечего воду в ступе толочь, ничего у тебя не выйдет».
После этого пришел сам Антип Назарович. Еще от двери, едва поздоровавшись, он поднял шум. «Что это ты, батюшка, за выдумки выдумываешь, – кричал он, – почему парня отталкиваешь?»
Отец Сергий, сидевший за обедом, положил ложку и повернулся к вошедшему:
– А ты что, криком хочешь взять? Разве так разговаривают? Садись-ка лучше, да поговорим спокойно. Парня, говоришь, отталкиваю? Чего его отталкивать, его на волах не подтащишь.
– А как же Христос сказал: Грядущего ко Мне не иждену вон? (Ин. 6: 37)
– Ну да: грядущего ко Мне. А этот куда грядет? Вот я, можно сказать, насильно добился того, чтобы он ко мне пришел. Так ты бы посмотрел на него тут. Уселся нога на ногу и сидит, ждет не дождется, когда я кончу говорить. Я думал, у него рот разорвется от позевоты. Камню легче что-нибудь внушить, чем такому слушателю. А ты говоришь – отталкиваешь! Да его тащишь, так он упирается! Хоть бы из приличия сделал вид, что слушает! Антип Назарович, присевший было на стул, снова вскочил с места. «Я жаловаться буду, – кричал он, – сорвать хотите! Если бы я хороший куш отвалил, по-другому бы разговаривали!»
–
Тише, тише, Антип Назарович, не говори пустяков. Разве я с кого-нибудь назначал цену за требы? Разве говорил, что мало дают?
Но Антип Назарович не слушал. Расхаживая по комнате, он продолжал кричать, мешая в одну кучу и грядущего ко Мне не иждену вон, и мнимое вымогательство большей платы, и угрозы пожаловаться и архиерею и гражданским властям. Покричав часа полтора, он ушел, так и не выслушав того, что говорил ему отец Сергий. После его ухода девочки убрали со стола застывший обед, к которому никто так и не притронулся.
Через несколько дней прошел слух, что Антип Назарович выдал дочь без венца. Отец Сергий сказал: «Дурная трава из поля вон», а ночью вздыхал и ворочался и встал с бледным лицом и красными от бессонницы глазами.
Еще через несколько времени пришел Афиноген Антонович Кургаев. Люди еще помнили, когда его звали «отец Афиноген». Мордвин из соседнего села, теперь уже старик, он в молодости каким-то образом попал в миссионерскую школу и навсегда заболел этим делом, как некоторые болеют спортом, охотой или увлечением каким-нибудь искусством. Другая страсть – к водке – в конце концов довела его до того, что его лишили священнического сана и отстранили от работы миссионера, но он и после того не оставлял любимого дела. Везде: во время отдыха на сенокосе, на пароходе, в гостях – он готов был затеять спор о вере, а если спорить было не с кем, рассказывал о проведенных раньше беседах. Благодаря ли большому опыту, или прирожденным ораторским способностям, старик говорил медленно, отчетливо, веско, отчеканивая каждое слово, чтобы оно дошло до его, по большей части, малограмотных слушателей. Даже легкий мордовский акцент не мешал ему, а кажется, придавал его речи большую авторитетность. Это был настоящий народный оратор, не особенно глубокий, но понятный и находчивый, особенно на такие ответы, которые часто не отличались даже большой логичностью, иногда грубоватые, насмерть поражают противника тем, что делают его смешным. «Для чего было Богу творить диавола, ведь он Ему не нужен», – вмешалась раз в его спор на пароходе какая-то молодая женщина. Кургаев, не меняя положения, обратил в ее сторону одни глаза. «Да ты и сама-то Богу не больно нужна, а все-таки Он тебя сотворил!» – почти лениво бросил он в ее сторону, вызывая взрыв хохота, – метод, не убеждающий противника, но сразу уничтожающий доверие ко всему сказанному им.
Однажды, и это было знаком особого благоволения, Кургаев принес отцу Сергию несколько книг «Толковой Библии» и предложил купить ее за сравнительно недорогую цену.
– Мне нужны деньги на поездку в Самару, – объяснил он. – Там собирается съезд обновленцев. Я непременно должен быть там, чтобы послушать, что они говорят, и обличить их.
На этот раз Афиноген Антонович пришел, чтобы «обличить» самого отца Сергия – человека, которого он уважал, но который, по его мнению, сейчас пошел по неправильному пути. Кургаев был миссионер по специальности и по призванию, весь успех в работе для него измерялся количеством присоединенных, о дальнейшем он не задумывался, дальнейшее было делом приходского священника.
Он обрушился на отца Сергия всей силой своего слова, всей своей неглубокой, но обширной эрудицией. И много же, должно быть, перед тем молился и передумал отец Сергий бессонными ночами, если его не поколебал этот напор. Но и спокойным он оставаться не мог, как и при следующем посещении. На этот раз приехал отец Федор Сысоев. С ним отец Сергий часто расходился в мнениях, но уважал его за настойчивость, хотя и возмущался, когда эта настойчивость переходила в упрямство. Отец Федор не признавал ни за кем права мыслить иначе, чем он сам, не признавал никаких смягчающих обстоятельств; разногласие с ним для него было равносильно преступлению.
– Вы слишком много на себя берете, отец Сергий, – с самоуверенностью ограниченного человека говорил он на этот раз, – такие крупные вопросы нельзя решать без согласия других. Это – гордость. Был бы жив митрополит Тихон, он не одобрил бы вас!
– Не знаю, одобрил ли бы митрополит Тихон, а епископ Павел, который сейчас является нашим главой, одобрил несомненно, – вспыхнул отец Сергий. – А с действиями митрополита Тихона я часто бывал не согласен и писал ему об этом, а все-таки он назначил меня благочинным, значит, несмотря ни на что, доверял мне!
Даже в беспокойной жизни отца Сергия немного было моментов, когда ему приходилось выдерживать такой напор с разных сторон от сотоварищей и от прихожан. Среди последних, несомненно, как потом выяснилось, были люди, считавшие его образ действий правильным, но они молчали, а его противники, те, чьи лич ные интересы оказались затронутыми, кричали, и кричали громко, создавая впечатление, что за ними стоит все село. Даже непосредственный помощник отца Сергия, псаломщик Николай Потапович, обыкновенно покорно молчавший, особенно с тех пор, когда отец Сергий стал благочинным, или, в крайнем случае, недовольно похмыкивающий, на этот раз прорвался, возмущаясь, что уменьшилось количество свадеб. Безусловно соглашались с отцом Сергием только его верный единомышленник и друг – Сергей Евсеевич да кум – отец Григорий Смирнов, с которым отец Сергий, что ни дальше, то больше сходился, разглядев под его внешней инертностью стойкого и убежденного союзника. Но отец Григорий не был миссионером, и его слово в данном случае не имело решающего значения. Втайне отец Сергий желал поддержки авторитетной и энергичной, равной по силе создавшемуся противодействию; точнее, он ждал отца Иоанна Тарасова и мечтал убедить его.
Хорошо зная своего друга, отец Сергий не ожидал, конечно, что тот сразу согласится с его взглядами, но и никак не думал встретить такое упорное сопротивление, переходящее в нападение. Отец Иоанн служил на одном приходе не девятнадцатый год, как отец Сергий, а только восьмой, его опыт не давал еще ему такого материала для наблюдений и горьких выводов, он видел только то, что в прежние годы увлекало и отца Сергия: большое количество присоединенных ради брака, – и не мог представить себе, что их можно не принять.
– А если молодые люди любят друг друга? – привел еще новый аргумент отец Иоанн.
– Это как в романах, что ли? – чуть-чуть усмехнулся отец Сергий. – Много вы видели, чтобы на это обращали внимание при сватовстве?
Он был прав. При сватовстве обращали внимание на все, кроме взаимной склонности молодых людей. Не только характер и наряды, а даже сравнительная красота всех сельских невест обсуждаются на семейном совете, и свататься идут, имея в виду не одну невесту, а несколько: откажут у одних – сваты сразу же идут к другим. Правда, бывает, что по настоянию парня или по собственным соображениям кто-нибудь упорно, несколько раз сватается к одной девушке, или родители невесты отказывают женихам, потому что ждут, не посватается ли вот такой-то. Но ждут далеко не всегда того, кого девушка хочет, тому-то, может быть, как раз и откажут. И, во всяком случае, если парню или девушке «вышли года»[86], их непременно окрутят в эту зиму не с тем, так с другим. Воля жениха или невесты в этом случае пассивная, достаточно, чтобы они не протестовали слишком сильно. На это общеизвестное положение намекал отец Сергий другу, добавив, что незачем ставить вопрос о романтической любви на первое место, когда в жизни ей отводится последнее.
– Но ведь бывает, что и протестуют, – возразил отец Иоанн.
– Бывает, конечно, – согласился отец Сергий, – но не доводят протеста до конца. Был ли в вашей практике хоть один случай, чтобы жених или невеста отказались под венцом? У меня не было, и я не слышал о таких, хотя молодежь твердо знает, что ни один священник не будет после отказа продолжать венчание.
– А вот в Васильевке у Кудринского недавно был случай…
– Да, я знаю, он мне подробно рассказывал. Родители невесты пришли просить, чтобы при венчании он не спрашивал ее о согласии, так как она грозит отказаться.
Отец Петр ответил, что раз его об этом предупредили, то он спросит не один, а три раза, советовал не неволить девушку, вызвал жениха с родителями, предлагал им самим расторгнуть сватовство, а девушку предупредил, что без ее согласия венчать не будет. Так ведь в кон це концов ее уговорили же, дескать, мы уж потратились, как же теперь расходиться? Она сама пришла к священнику сказать, что согласна. Отец Петр рассказывал, что все-таки, как и обещал, не один, а три раза задал ей уставный вопрос, предупредил: «Подумай, ведь это на всю жизнь!» – она призадумалась и все-таки ответила: «Согласна!» Что тут прикажешь делать? Отец невесты и так грозил подать на него в суд за то, что он после ответа невесты обратился к жениху и спросил: «А ты согласен ее такую взять?» Вот это слово «такую» и показалось им обидным…
– Ну да это не на тему, – перебил себя отец Сергий.
– Да, не на тему, – подхватил отец Иоанн. – Дело сейчас в том, что иногда, пусть это будет в исключительных случаях, отказом повенчать можно разбить жизнь молодых людей.
– А вы посмотрите на это, если вас попросят обвенчать двоюродных, или дядю с племянницей, или сводных брата и сестру? Как исключения и такие явления возможны. Они крайне редки, потому что молодежь заранее знает, что в таком родстве венчать не будут, хоть умри, и невольно бывают друг с другом сдержаннее. Если они привыкнут считать таким же препятствием иноверие, то, будьте уверены, подобные случаи будут почти так же редки, как и при близком родстве. А главное, на исключения правила составлять не приходится, может быть, придется говорить о каждом в отдельности. Притом, по-моему, при глубоком чувстве больше надежды, что молодые люди не поскучают ради достижения своей цели выполнить сие условие – приходить ко мне поучиться. А если они будут слушать внимательно и без предубеждения, это уже половина дела. Еще раз повторяю, об исключениях сейчас говорить рано, нужно потверже приучать людей к самому правилу и… довлеет дневи злоба его (Мф. 6: 34).
– Да нужно ли? – усомнился отец Иоанн.
Оба друга снова заспорили горячо, убежденно, страстно желая склонить другого на свою сторону. Юлия Гурьевна подала на стол обед, сама налила и подставила им тарелки, из которых они машинально, подчиняясь ее настойчивым требованиям, съели по несколько ложек, потом суп заменили вторым, потом и его убрали совершенно остывшим, а спор все продолжался. Вернее, теперь говорил уже только отец Иоанн, старательно подыскивающий новые доказательства в защиту своего мнения, а отец Сергий, убедившись в бесполезности слов, сидел, по своей привычке задумчиво склонив голову на руку и что-то чертил на столе подвернувшимся карандашом.
– Ну, согласны? – приостановил отец Иоанн речь.
Отец Сергий, не поднимая головы, сделал отрицательный жест:
– Нет, не согласен. Лучше присоединить одного человека в год, но искреннего, чем десять равнодушных и пять лицемеров, которые своим примером отвлекут от церкви еще пятерых.
– А если среди них оттолкнется и искренне желающий присоединиться?
– Искренний не побоится выдержать испытание, которое я им назначаю. Пусть подождет полгода, год, в это время ходит в церковь и ко мне. Когда он докажет свою искренность, я его присоединю. В глазах отца Иоанна погасли всегда мелькавшие там веселые искорки. Они стали строгими, почти суровыми.
– Жесток человек еси, Илие! – не то с укором, не то с уважением проговорил он.
– Я рад, что вы сравнили меня с Илией, – ответил отец Сергий, старательно оттушевывая карандашом рисунок светлой клеенки на столе. – Следующую проповедь о браках со старообрядцами я начну со слов Илии: «Доколе вы храмлете на оба колена? Аще есть Господь Бог, идите вслед Его, аще же Ваал есть, идите за ним!»[87] Вы и не представляете, как это сравнение меня подбодрило.
– Но вы же сами говорите, некоторые уходят в раскол! – Голос отца Иоанна чуть заметно дрогнул. – Ведь жалко же людей! Отец Сергий бросил карандаш и поднял голову. В его светло-голубых глазах светились печаль и непреклонная воля.
– Вам жалко? А я их крестил, учил, еще родителей некоторых из них венчал, вы думаете, мне не жалко? Но я жалею не только Домашку Ливочкину и Леску Антипа Назаровича, мне гораздо больше жалко других, и жалко, что я давно не додумался до тех требований, которые применяю теперь. Если бы я отказался обвенчать Максима Дурова с его Стешей, он бы до сих пор ходил в церковь, может быть, был бы моим помощником, вроде Николая Сабашникова, а не прятался бы от меня. И у Капишиных, а Анюрку Старикову и Лизку Никуткину, вероятно, выдали бы за православных. А теперь они обе беспоповки и детей у них крестит какой-то Китай Герасимович, «наставник», а я их венчал, дал им благословение на жизнь с этими мужьями. Думаете, мне их меньше жалко, чем Леску с Домашкой? А есть одна такая… ее свекровь поедом ела, она не выдержала и перешла к австрийцам[88], а теперь плачет, бьется, всячески старается не ходить в моленную, а открыто порвать боится. Постом договорится как-нибудь с матерью, прибежит к ней попозднее, и меня позовут, я ее исповедаю и причащу и ребят всех бабушка ко мне приносила миром помазывать. А чем это кончится? Сама-то она долго ли выдержит такую жизнь, не говоря уже про детей, их она сохранить не сумеет. Я бы не знаю, что отдал, чтобы этих браков не было.
Эти слова были сказаны так горячо, с такой болью, что дальше продолжать спор стало невозможно. Оба друга помолчали несколько минут, потом заговорили совсем о другом. Оба опять оживились, загорячились, и, как всегда, когда отец Иоанн собрался, наконец, уезжать, у обоих оказалось столько непереговоренного, важного, неотложного, что они останавливались и говорили и в дверях, и на крыльце, и надолго еще остановились на улице, один уже сидя в тележке, а другой облокотившись на нее. Смирная лошадь, обмахиваясь хвостом, покорно ждала, а они все говорили и говорили. В опустевшей комнате, на исчерченной здесь же брошенным карандашом клеенке, на которой еще валялись не убранные после обеда крошки, чернели тщательно написанные четким овальным почерком отца Сергия слова:
«Душа моя скорбит смертельно!»[89]
Глава 42Половодье
Чем чаще виделись отец Иоанн и отец Сергий, тем больше им друг друга не хватало, и тем труднее было расставаться при встречах. Этим и объясняется то, что однажды, во время разлива в 1926 году, отец Сергий сам решил перевезти приятеля через воду. Узенькая, с бродом по колено, речка Чагра, извивавшаяся среди лугов и кустарников, а ближе к Волге исчезавшая в чаще деревьев, каждую весну совершенно скрывалась под массой воды, заливавшей все окрестности настолько, что в самом узком месте, между Острой Лукой и Дураковкой, ширина «пролива» приближалась к полутора километрам. В это время отец Иоанн, приезжая к другу, оставлял лошадь у знакомых в Дураковке, а сам шел на берег и ожидал первого направлявшегося на лодке «на ту сторону», прося захватить его. Так он мог поступить и на обратном пути, и если отец Сергий вызвался перевезти его, так это потому, что они еще не обо всем переговорили. Для того же, чтобы с ними пошли все четверо детей отца Сергия, причин было несколько. Во-первых, кому-то нужно было грести; во-вторых, интересно до конца дослушать разговор двух друзей; и, наконец, кто же откажется лишний раз прокатиться на лодке, если есть возможность?
Выезжали из небольшого озерца с громким названием Ильмень, тихим заливом врезавшегося в берег за огородами Можар, улицы, где жил отец Сергий. Когда подъехали к острому мысу, за которым открывались залитые водой луга, в лодку подсел попутчик, крепкий, здоровый мужчина, и сразу же взялся за весла. Это оказалось большим счастьем, может быть, спасло всем жизнь при возвращении: молодежь не устала раньше времени.
Пока переезжали на ту сторону, пока прощались и, под прикрытием высокого берега выезжали на открытый простор, оказалось, что ветер, и сначала довольно заметный, еще усилился; по воде загуляли крупные беляки. Притом в начале пути был сильный гребец, а сейчас гребли Соня и шестнадцатилетний Миша. Вдвоем, на недальнем расстоянии, они, пожалуй, стоили и побольше одного мужчины, но у них не хватало выносливости. Они начали быстро уставать, а разгулявшаяся на почти пятнадцатикилометровой шири Волга считалась только с сильными. Вдобавок они гребли неравномерно – Миша сильнее налегал на свое весло. Если бы не было ни руля, ни волн, лодка при таких гребцах шла бы не вперед, а описывала бы широкий круг, как колесо с неравномерно стесанным ободом. И это еще не так страшно, только труднее рулевому, вынужденному выправлять недостатки гребцов. Хуже было то, что ветер дул вбок лодки. Не было никакой возможности плыть туда, откуда выехали, подставив волнам борта; одного сильного удара волн было бы достаточно, чтобы опрокинуть лодку. Отец Сергий правил к противоположному концу села, даже чуть правее, ближе к Волге, и то лодка разрезала волны наискось; они ударяли не прямо в нос лодки, а несколько сбоку, но правому борту. Конечно, все, кроме, может быть, Наташи, понимали, что положение серьезное. Года четыре тому назад, когда дети, возглавляемые Соней, попробовали было выплыть из Ильменя примерно в такую же по году, у нее хватило ума понять опасность и вернуться. Но тогда ответственность лежала на ней, да и гребцы были меньше и слабее. Главное же все-таки заключалось в том, что с ними был папа. Он правил рулем. От рулевого в бурю зависит жизнь и смерть остальных. Папа хороший рулевой, хотя и слабосильный, а главное, он ПАПА, все четверо верили ему безгранично и были почти спокойны. Сам же отец Сергий знал только то, что вернуться невозможно, что он смертельно устал, но ему непременно нужно сохранить внешнее спокойствие: если кто-нибудь, испугавшись, сделает лишнее движение, они пропали. И он, напрягая все внимание и все силы, следил, чтобы лодка не повернулась бортом к волнам, и думал, как тогда, четыре года назад, когда узнал, что дети отправились на лодке в Березовую:
«Все четверо сразу!»
Миша немного плавает, но до берега, конечно, не доплывет, остальные не плавают совсем. Кого спасать, если лодка опрокинется?!
Он напряженно всматривался в разбушевавшийся простор, легким движением весла поворачивал лодку чуть больше наперерез каждой набегавшей волне и снова выравнивал путь, направляясь по-прежнему несколько правее села.
Еще недавно на этом направлении был островок, высокая грива, которую почти никогда не заливает. В двадцать втором году, а может быть, и в двадцатом, они с Соней, отправившись в ветреную погоду осматривать рыболовные снасти, отсиживались на нем. А два дня назад пастухи, стерегшие там жеребят-двухлеток, взбудоражили все село – островок заливало. Испуганных водой жеребят с большим трудом удалось переправить вплавь за лодками; теперь над островком около трех метров воды.
Лодка скользила уже мимо села. Слева сзади остался острый, обрывистый мыс, давший название селу; потянулись полузатопленные огороды. Нужно поворачивать. Господи! Кого спасать, если опрокинемся?!
Отец Сергий дождался, когда очередная волна пронеслась мимо лодки, и повернул. Теперь волны ударяли уже в корму, тоже немного с правого борта, но все же положение лодки было правильнее. Впереди показались колья затопленного плетня. Только бы не напороться, не пробить лодку! Впрочем, тут уж можно дойти вброд. Еще немного, и лодка врезалась в берег. Подоспевшие мужики помогли вытащить ее повыше, подальше от воды, привязали к яблоне, чтобы не унесло до тех пор, пока ветер уляжется и лодку можно будет перегнать на прежнее место. Вода так сильно прибывает.
Вода в 1926 году прибывала необыкновенно. Никто не помнит такого большого половодья, граничащего с наводнением. Даже в церковной летописи ничего подобного не было записано. Волга не ограничивалась теми жертвами, которые сами неосторожно лезли к ней, она забиралась в села, разрушала и сносила постройки. На расстоянии сотен километров вдоль Волги, у ее берегов дежурили катера, шлюпки, рыбацкие лодки, перехватывали плывущие по реке избы, снимали с них окоченевших, перепуганных людей. Случалось, что плыли только перекосившиеся срубы, спасать там было некого, трупы их обитателей всплывали где-то в другом месте. Около Самары, Покровска и других городов, на залитых водой запасных железнодорожных путях стояли целые составы, приспособленные под жилье оставшимся без крова жителей прибрежных слободок. В окнах и дверях вагонов виднелись детские головки, висело мокрое белье. Шлепая по колено в воде, женщины выходили на берег, готовили на кострах обед.
Острая Лука находилась в стороне от главного русла, там дома не разрушало, люди не погибали, но и там разлив принял невиданные размеры. Считалось нормальным, что во время половодья из села можно было выехать только одной дорогой, а иногда даже и не дорогой, а в объезд ее, через пески. По этому пути, уже за песками, перед подъемом на увал, приходилось переезжать вброд через неширокую долину. Если вода стояла невысоко и сама не заходила в долину, там нарочно прорывали канаву, чтобы полая вода освежила узкое, длинное озеро Мартышечье, по высокому восточному берегу которого зеленели «дальние» сады. Если вода не зайдет в озеро, земля у корней деревьев не напитается влагой, озеро летом зацветет и пересохнет; задохнутся живущие среди камышей и осоки караси.
В 1926 году сады были залиты надолго, так что гордость остролукцев – сладкая, почти черная вишня-украйка полностью вымокла. Брод стал глубоким, вода разлилась по пескам, коровы с пастбища брели по колено, а где и по брюхо в воде; пастухи сгоняли их в тесную кучу, чтобы какая-нибудь, отбившись, не ввалилась в яму. Многие коровы ночевали на площади, потому что их дворы были отделены еще более глубокими озерами и оврагами. Хозяйки из высоко расположенных, но окруженных водой улиц вечером и утром приезжали доить коров на колодах и снятых с петель воротах. Ворота и плотные, не пропускающие внутрь воду, колоды-кормушки для скота заскользили по улицам и задворкам, заменяя гондолы в селе, неожиданно превратившемся в Венецию.
Сначала поднялось и залило все мосты длинное, перерезавшее все село озеро Язев, потом, разрезая село на части, налились мелкие, обычно сухие, овражки и долочки, а затем начало затоплять и улицы. Жители пытались бороться, окружая дома и дворы земляными насыпями, но вода все поднималась. Тогда на колодах и воротах (лодок не хватало) начали перевозить на другие улицы повыше домашнее имущество, кур, поросят. Поросята не боялись воды, и, случалось, бойкий хрюшка вырывался и с визгом плыл обратно к дому, опережая хозяина, догонявшего его на своем неуклюжем судне. Некоторые уходили из домов, только когда вода начинала выпирать полы. Иногда это случалось среди ночи.
В разгар половодья незалитой оставалось около трети села. Почти в каждом доме теснились две-три семьи. Жили в половнях, на гумнах, в пожарном сарае, в школе; две семьи ютились на широком крытом школьном крыльце. Когда вода спала, оказалось, что в домах и банях размыты печи, обвалились погреба и колодцы, всюду нанесло разного мусора.
Избы держались, но амбары и бани иногда срывались с места и плыли, подгоняемые незаметным на первый взгляд течением. Хозяева с помощью соседей – на лодке – догоняли их, отводили на буксире поближе к прежнему месту и покрепче привязывали к деревьям.
Отец Сергий сначала перенес свой пчельник с дальнего конца огорода прямо ко двору, потом перетащил ульи на противоположную сторону улицы, в сад одного из прихожан. Там, за домами, вдоль всей улицы, тянулась неширокая, но довольно глубокая долина. Весной в ней собиралась снеговая вода, поившая корни яблонь и ягодных кустарников, но в половодье ее никогда не заливало, она была изолирована со всех сторон. Неожиданно вода прорвалась там, где не думали, на окраине села, и быстро начала заливать долину. Отца Сергия, как на грех, не было дома. Пока его нашли, вода поднялась настолько, что ульи пришлось перевозить на безопасное место при помощи лестницы, превращенной в плотик, причем отец Сергий и помогавший ему старик пчеловод ходили сначала по пояс, а потом по грудь в воде. Когда очередь дошла до последних, выше всех стоявших ульев, вода уже подбиралась к леткам.
При этом знавшие привычки пчел обратили внимание на мелкий, но интересный факт. Только крайность может заставить пчеловода перенести улей днем, когда пчелы разлетелись за взятком. Пчелы примечают не улей, а место, на котором он стоит. Если днем передвинуть улей хотя бы метра на два, возвратившиеся с добычей пчелы уже не найдут его и будут кружиться на старом месте, а потом и совсем растеряются. В другие ульи их не пустит бдительная охрана; в чужой улей могут принять только молодых, в первый раз вылетевших и заблудившихся пчелок. Остальных охранники вежливенько подхватывают челюстями за крылья и «выводят под руки», точно милиция пьяного буяна. Если пришельцев много, то на помощь являются пчелы, занятые работой внутри улья, и начинается борьба. На этот раз ничего подобного не произошло. Прилетевшие пчелы, покружившись над водой, садились на любой улей, и их принимали.
Огород отца Сергия, как и его соседей, был полностью затоплен, вода пробралась даже в сарай. В открытую калитку, ведущую со двора на огород, выставили широкую скамейку с отломленной с одной стороны ножкой. Получились удобные мостки, с которых набирали воду для стирки и мытья полов и полоскали белье. Там было приятно сидеть с книгой или рукодельем, особенно тихим вечером, на закате. Почти круглая чаша Ильменя наполнилась до краев, залила не только капустники, но и сады до самых дворов. Дальше, на север, открывалась водная гладь с зеленеющими, как островки, вершинами осокорей, и за ней маячили старинная церковь и избы Березовой Луки. Вода, как и небо, переливалась разными оттенками голубого, розового и золотистого цветов, и в ней отражались буйно цветущие стоя в воде яблони и вишни; каждую веточку, каждый лепесток можно было рассмотреть в водном зеркале. Пение гнездившихся в них соловьев разносилось по воде особенно звучно и красиво. А ведь вишня вымокла. В этом году она почти не дала ягод, а на следующий и совсем засохла. Сады погибали, радуя глаз своей прощальной красотой.
В последний приезд отца Иоанна разговор получился не совсем обычный – друзья толковали о необходимости собрать окружной съезд. На последнем съезде, собиравшемся в 1923 году Вариным, конечно, не было возможности говорить о чем-нибудь, кроме «Живой Церкви», да и с тех пор прошло почти три года. За это время накопилось много вопросов, подлежащих коллективному обсуждению; съезд был необходим. Но для того, чтобы собрать его, требовалось разрешение из Пугачева, требовалось согласовать кое-какие организационные вопросы с местной властью, разослать по округу приглашения на съезд, – и все за каких-нибудь шестнадцать-семнадцать дней, чтобы собрать духовенство на единственной свободной от праздников неделе, следующей за Преполовением. И не менее необходимо было до того с первыми пароходами съездить в Покровск (Энгельс) к епископу Павлу[90]. Договорились, что туда поедет отец Иоанн, а отец Сергий возьмет на себя организацию съезда.
Съезд был назначен в понедельник 18/31 мая в Острой Луке, ставшей после отделения части сел естественным центром округа. Извещения были разосланы, а вода все прибывала, село оказалось на острове. За священников из сел, расположенных по Чагре, отец Сергий не беспокоился, доберутся на лодках, если не будет бури. Зато легко могло получиться, что приехавшие из степной части округа потолкутся у того места, где дороги уходят в воду, повздыхают или поворчат и уедут обратно. Во избежание этого, с раннего утра в день съезда у брода дежурил один из попечителей с помощниками, несколькими молодыми мужиками и подростками. Приезжавших знакомили с обстановкой и посылали с ними одного из помощников, чтобы, по желанию гостей, проводить их вброд через пески или довести до другой дороги, где на месте затопленного моста почти в самом селе курсировала лодка.
На лодке, которой распоряжались Костя и Миша с товарищами, нужно было проплыть метров двадцать – тридцать, но для степняков, видевших воду только в колодцах да в гнилых прудах, где скапливала снежница, и это казалось страшным. Отец Никита Сидорычев со своими спутниками чуть было не повернул обратно, их едва уговорили другие.
Двое из приехавших привезли сообщения о смерти митрополита Тихона, сразу же после обычных песнопений, которыми всегда открывали съезд: «Царю небесный» и «Днесь благодать Святого Духа нас собра», – соборно отслужили вселенскую панихиду о почившем.
– Теперь, отцы, прошу ко мне, пообедаем чем Бог послал, – пригласил отец Сергий после окончания съезда. – Гаврила Сафронович, и вас прошу, – обратился он к присутствовавшему на заседании съезда председателю сельсовета.
Отец Федор Сысоев поморщился.
– Зачем это, – шепнул он хозяину, – поговорили бы спокойно в своей компании.
– А чем вы потом докажете, что в этих спокойных разговорах не было ничего противозаконного, – возразил отец Сергий. – Нет, по-моему, так спокойнее.
Только года два спустя присутствовавшие на съезде оценили правильность его поступка. Тогда отец Иоанн, после перевода отца Сергия в Пугачев назначенный благочинным, собрал съезд в Дубовом, и Сысоев пригласил на обед одно духовенство. Вскоре и он, и отец Иоанн были арестованы по обвинению в том, что после окончания съезда на квартире Сысоева состоялось незаконное собрание.
Едва гости уселись за стол, как отец Иоанн, во все время съезда бывший как на иголках, заявил:
– Вот что, отцы! Архиерей у нас голодает. Грех нам будет, если мы его не поддержим!
И рассказал, что ему об этом шепнула квартирная хозяйка епископа Павла; рассказала, как был рад епископ, когда он, отец Иоанн, купил ему большой каравай белого хлеба. «С нас никаких отчислений на епархиальные нужды не требуют, так должны же мы совесть иметь и сами догадаться посылать ему».
Некоторые имели при себе деньги и сразу же передали отцу Иоанну, другие обещали прислать. Присылали не только деньги, но и продукты, собранные прихожанами: масло, яйца, далее муку. После Троицы отец Иоанн повез епископу хорошую помощь. Впоследствии отчисления делались регулярно, и положение епископа несколько улучшилось, хотя и потом он должен был экономить каждую копейку и все-таки нередко сидел без денег.
Глава 43«Если любите Меня, заповеди Мои соблюдете»
– Папа, там тебя кто-то ждет, – предупредил Миша отца, возвращавшегося с рыбной ловли. Отец Сергий открыл калитку. Около стола, на крытом крыльце, поставив между ног палку с серебряным набалдашником и опираясь на нее положенным на руки подбородком, сидел старик определенно городского типа – в пиджаке, со слегка подстриженной седой бородкой. Увидев отца Сергия, он встал и снял фуражку.
– Из Пугачева, член церковного совета кафедрального собора Василий Ефремович Козлов, – отрекомендовался он вполголоса, подходя под благословение.
– Проходите в комнату, – пригласил отец Сергий.
Василий Ефремович с сожалением оглянулся на оставленную скамейку.
– Может быть, мы здесь поговорим, отец протоиерей, на прохладе, – сказал он.
– Что же, давайте здесь. Садитесь, я только на минутку, переоденусь. Сейчас нам дадут чай.
– Мы писали вам, вы получили нашу открытку? – начал Василий Ефремович, когда отец Сергий вернулся.
– Да, получил.
Действительно, приблизительно за месяц до этого отец Сергий получил открытку от церковного совета пугачевского собора с сообщением, что в соборе освободилась вакансия священника второго штата, и с приглашением приехать в Пугачев на пробу, как желательному кандидату на это место. Отец Сергий показал открытку кое-кому из близких и не ответил на нее, высказав в коротких словах свой взгляд, который ему сейчас пришлось повторить гостю.
– По церковным правилам назначение и перемещение духовенства является делом епископа, – сказал он, – а никак не договоренности между народом и каким-то желательным ему священником. Эти пробы, на которых народ все равно ничего не узнает о кандидате, кроме его голоса, противоречат каноническим правилам и просто оскорбительны. Церковь – не базар, а священник – не цыганская лошадь, чтобы ему смотреть в зубы. Василий Ефремович беспокойно заерзал на месте.
– Напрасно вы так говорите, отец протоиерей, – возразил он. – Мы, понятно, не лошадь себе ищем, а пастыря. А пробы не мы выдумали, все так делают. И владыка против них не возражает.
– Владыка не может возражать, потому что сейчас такой порядок. Это уж вы сами должны понять и передать решение в руки епископа, который все решит на основании наших церковных правил, установленных апостолами и соборами. И вот есть такое правило – тринадцатое правило Лаодикийского собора, которое определяет: «Да не будет дозволено сборищу народному избирать имеющих произвестися во священство», – и это очень разумное правило. Священник должен учить, настаивать, добиваться, иногда, может быть, того, что народу неприятно, А как же это возможно, если они его сами на собрании выбрали, а завтра, если захотят, выберут другого, не такого строгого. Еще апостол Павел говорил: Будет время, когда люди здравого учения принимать не будут, а будут по своим приходам выбирать себе учителей, которые льстили бы слуху (2 Тим. 4: 3). Вот она, ваша проба. Что во время пробы можно узнать? Каков голос, да хороший ли оратор, то есть именно то, что льстит слуху. И, бывает, до того льстит, что народ услышит такого батюшку с хорошим голосом и начинает уже не просить, а требовать у архиерея: «Дай нам этого, а больше никого не хотим и не примем». А у архиерея-то, может быть, свои соображения, он и этого священника лучше знает и других имеет в виду и думает о пользе не только этого прихода, а и всей епархии, а ему руки связывают, кричат: «Подай нам такого-то, а больше никого знать не хотим». Нет, к епископу не так нужно идти: в крайнем случае можно просить, что хотели бы мы, если можно, такого-то, а если нельзя, то кого дадите, ваша воля. А лучше с этого прямо и начинать.
– А мы, отец протоиерей, так и сделали! Мы поехали к епископу Павлу и попросили, кого он нам посоветует. Он посоветовал Пентеровского, вас и Фесфитянинова. Тогда мы приглашения разослали. Те два батюшки приезжали, служили пробную службу, очень понравились: а все-таки нам и от вас хочется ответ иметь, мы об вас много хорошего слышали.
– От кого же вы могли слышать? – усмехнулся отец Сергий. – Меня в Пугачеве никто не знает. Разве только считать ту старушку, которая мне булочку дала, когда я в прошлом году, возвращаясь домой, зашел мимоходом в собор.
– Да-да! – обрадовался Василий Ефремович, – и она рассказывала. С Максимом Михеевичем, у которого вы ночевали, разговорилась и догадалась, что это вы. Ужаственно вы ей тогда понравились. Худой, говорит, строгий, в лаптях, в ситцевом подрясничке… И преосвященный Павел вас очень хвалили, и от других слышали. Слухом земля полнится!
– Не всякому слуху можно верить, – нахмурился отец Сергий, не любивший похвал. – А вам не говорили, что я человек скандальный?
– Ну уж и скандальный? – недоверчиво повторил Козлов.
– Конечно, скандальный. Уж если я считаю что правильным или неправильным, так буду настаивать на своем, нравится это людям или нет, все равно. А у вас вот, говорят, певчие на клиросе разговаривают и смеются, регент неверующий. Я бы этого не потерпел, а вы будете кричать, что при нем поют хорошо.
– Убрали уж этого регента, отец Сергий, теперь у нас другой, скромный, верующий. А если вы певчих в руки возьмете, так вам никто слова поперек не скажет, все только приветствуют.
– Да у вас, по-моему, не только певчих в руки нужно взять, а в первую очередь церковный совет. Тоже, кажется, много на себя берете. Вот такой серьезный вопрос решаете, приглашаете нового священника, а настоятеля спросили, желает он меня или нет? Ведь ему с новым священником служить, а вы его подписи на письме не попросили. А может быть, он против? Да еще, кажется, он у вас и благочинный? Так это, прежде всего, его дело. Вот тут могут у нас выходить большие неприятности. Я бы вас постоянно одергивал. Нечего церковному совету в алтарь лезть. Их дело у свечного ящика, а у престола духовенство само разберется. На лице Василия Ефремовича расплылась довольная, почти умиленная улыбка. От полноты чувств он даже руки к груди прижал.
– Вот нам такого пастыря и надо. Как хотите, отец Сергий, я теперь от вас не уеду, пока вы мне письменного согласия не дадите.
– Ни письменного, ни устного не дам. Я никуда уходить не собираюсь.
– Почему так? – удивился Козлов. Он откашлялся и привстал, собираясь перечислять все преимущества пугачевского собора.
– Как ни говорите, хоть маленький городок Пугачев, а все-таки город. И люди покультурнее, и жизнь не та. Уж у нас вам самому рыбу ловить не придется и в лаптях ходить не будете. У вас дети подрастают, учить их будет удобнее.
– Может быть, это и так, да я никогда прихода менять не буду. Я вам сказал давеча, что я не цыганская лошадь, а теперь добавлю, что и не цыган. И я удивляюсь, как это архиерей предложил мою кандидатуру. Ведь он знает мой взгляд на этот вопрос. – Какой же ваш взгляд, батюшка?
– А вот! – Голос отца Сергия зазвучал почти торжественно, в этом вопросе заключалось отчасти его исповедание веры. – Вы знаете, что при рукоположении священника его три раза обводят вокруг престола и поют те же песнопения, что и при венчании. Так вот, я считаю, что в это время священник повенчался с церковью, именно с той, которая указана в его ставленой грамоте, и перейти на другое место может только в двух случаях: если епископ сам найдет нужным перевести его или если его выгонят. Переходить по собственному желанию на другой приход так же недопустимо, как менять жену. Василий Ефремович хитро прищурился.
– А вас, отец протоиерей, в это село посвящали? Как будто бы я слышал, что нет. Ушли же вы с первого прихода!
– Меня оттуда выгнали, – просто сказал отец Сергий.
– Все-таки вы, батюшка, обдумайте хорошенько, – продолжал убеждать Козлов. Он выпил уже бесчисленное количество стаканов чая с медом, весь раскраснелся и от чая, и от волнения, не продвинулся вперед ни на йоту, но продолжал уговаривать, хотя и он, и его собеседник уже по несколько раз повторили свои доводы.
– Мне нечего обдумывать, – повторил отец Сергий, с терпением, выработанным беседами с раскольниками, и, нужно сознаться, с большим, чем ему бы хотелось, волнением. – А если бы я и стал взвешивать, все равно мое решение было бы в пользу Острой Луки. Я здесь служу двадцать лет, сроднился со всеми, знаю каждого, кто чем дышит. Здесь я схоронил четверых детей и жену и сам собираюсь, когда придет время, лечь рядом с ней.
– А если архиерей вам прикажет? – вдруг спросил Василий Ефремович.
– Приказание я, конечно, должен был бы выполнить, но думаю, что против моего желания он меня не переведет.
– Ну, так вот, напиши мне это слово! – оживился Василий Ефремович, от волнения переходя на «ты». – Мне больше ничего не надо, поеду и расскажу верующим и архиерею все как есть, только напиши это слово!
– Да зачем же писать? Епископ Павел и так знает, что я не могу нарушить его распоряжения, – пытался протестовать отец Сергий, но Василий Ефремович впился в него мертвой хваткой, и было видно, что он не отстанет, пока не добьется своего. Отец Сергий взял лист бумаги и, перекрестившись, начал писать. Василий Ефремович тоже перекрестился, но молились они о противоположном. В письме отец Сергий кратко изложил все то, что говорилось, и в конце добавил: «Если епископ сочтет необходимым, ради пользы дела, перевести меня в пугачевский Воскресенский собор, я подчиняюсь его распоряжению, но сам желания не выражаю и хотел бы лучше остаться в селе Острая Лука».
– Ты только последнюю букву зачеркни, – снова заволновался Козлов, когда отец Сергий прочитал ему письмо (он имел в виду вторую половину фразы после «но») – только эту последнюю букву зачеркни!
На этот раз сколько он ни спорил, ему ничего не удалось добиться. Отец Сергий подписал, сложил письмо и передал гостю со словами:
– Еже писах – писах![91]
Правда, раньше он спросил тещу и детей, присутствовавших при разговоре, согласны ли они с тем, что он написал. А как они могли быть не согласны, если думали все одними словами и болели одними печалями. У Миши на этот раз печаль была так велика, что он подал голос за изменение другой «буквы» письма – о безусловном подчинении. Но он и сам понимал, что смысла этих слов изменить нельзя, значит, формулировка безразлична. Он кончил тем, что забрался на сеновал и, несмотря на свои семнадцать лет, наплакался там до того, что весь вечер ходил с красными опухшими глазами.
Через несколько дней пришло письмо от настоятеля собора, протоиерея Моченева. Он тоже подтверждал приглашение.
А еще через некоторое время, в субботу после Успения, было получено письмо епископа Павла. Он писал, что общее собрание верующих Воскресенского собора произойдет в воскресенье 18 августа, и предлагал отцу Сергию прислать к этому времени заявление с согласием на переход.
– Це дило треба разжувати! – сказал отец Сергий, скрывая под шуткой свое волнение. Но Соня уже завладела письмом и, посмотрев на даты, сказала, тоже взволнованно:
– Нечего тут и разжевывать и писать нечего. Собрание будет завтра.
– Значит – судьба! – торжественно произнес отец Сергий и написал на обороте письма: «Получено 17 августа, накануне дня собрания, когда уже поздно было писать. Вижу в этом Промысел Божий на то, чтобы дело решилось безо всякого моего участия».
Несмотря на то, что один из трех кандидатов присутствовал на собрании, а другой прислал заявление и только от отца Сергия не было ничего, избранным оказался он. Вернувшись в Пугачев, Козлов так расхвалил несговорчивого кандидата, что сразу привлек на его сторону большую часть прихожан. После стало известно, что, не дождавшись его письма, решили отложить собрание и, напрасно прождав еще неделю, все-таки выбрали его. Епископ Павел утвердил постановление собрания и прислал указ о переводе.
Отец Сергий не имел привычки скрывать от прихо да ни личных, ни церковных дел, особенно последних. О всякой заслуживающей внимания новости он рассказывал, а то и объявлял с амвона. Так было и с переводом. Правда, о первой открытке, которой сам не придал значения, он говорил мало, зато о посещении Козлова, естест венно волновавшего его, говорил многим. И еще задолго до полу чения указа о переводе, в селе начались разговоры об этом. «Правда, что батюшку переводят?» – спрашивал то один, то другой, останавливая самого отца Сергия или кого-нибудь из его семьи. Спрошенный подробно описывал положение дела. Затем начинались предположения: так, почему, будет ли в Пугачеве лучше или хуже!
– Говорят, наш батюшка теперь архиереем стал. Ему уже нельзя в селе жить.
– Не архиереем, а протоиереем, и не сейчас, а в прошлом году, – поправляли более сведущие.
– Ну, все равно, значит, поэтому.
Друг отца Сергия Сергей Евсеевич, узнав о полученном указе, неожиданно заговорил тоже о том, что ставшему протоиереем отцу Сергию «низко» оставаться в не большом селе, что город больше подходит та кому вид ному человеку, что и дети подросли, учить надо, а в Острой Луке как-нибудь обойдутся, пожили вместе и ладно, не солнышко, всех не обогреешь. Для Острой хватит и Субботкина, недаром тот уже ходит по гумнам и поит народ, подготовляет себе сторонников… Его голос дрожал от волнения, и, против обыкновения, в нем чувствовалась язвительность.
Отец Сергий молчал, давая ему высказаться. Он понимал, что предстоящая перемена должна была затронуть и взволновать Сергея Евсеевича больше, чем кого-нибудь. Он страдал вдвойне: как человек, теряющий друга и духовного руководителя, перед которым с юных лет привык раскрывать все изгибы своей души, веря, что всегда получит беспристрастный и бескорыстный совет, – как председатель церковного совета, которому в первую очередь придется вступать в столкновения с новым священником, если тот будет действовать неправильно.
Отец Сергий понимал скорбь друга, а поняв, терпел и то, что его волнение перешло в раздражение, давал ему высказаться, чтобы он, успокоившись, сам понял свою неправоту.
И, прождавши сколько ему казалось нужным, отец Сергий наконец перешел в наступление: «Ну, хорошо, по-твоему, мне самому захотелось перейти в город. Пугачевцам тоже хотелось иметь меня у себя, иначе зачем бы они хлопотали. А вы-то что же молчали? Хотели, чтобы архиерей оставил меня здесь, а сами не то что человека послать, даже и письмом не собрались попросить об этом. А почему он знает, может быть, вы рады от меня избавиться?»
Сергей Евсеевич широко открыл глаза:
– А ведь и правда! Как это мы не догадались? Как же вы не подсказали?
– Разве я могу подсказывать в таком деле? Нужно было самим думать. – А если мы сейчас напишем?
– Нет, это не в мячик играть, такое дело епископ решает только один раз.
– Он прав в том отношении, – сказал отец Сергий, когда Сергей Евсеевич ушел, – что епископ, решая вопрос о моем переводе, не принимал во внимание интересов Острой Луки. Но и здесь никто не додумался просить о моем оставлении. Это я считаю лишним доказательством того, что мой перевод произошел по воле Божией. А о Субботкине нужно подумать. Это серьезная опасность.
Наступило воскресенье, когда отец Сергий должен был служить последнюю литургию. В этот день в маленькую церковку, построенную на месте сгоревшей, набилось столько народу, сколько набивалось только в большие праздники. А как щемило сердце у всех, начиная с самого батюшки и кончая дряхлой полуслепой старушкой, с трудом протиснувшейся в уголок около двери.
Вот уже служба подходит к концу. Вот уже в обычное время отец Сергий, приложившись, как и всегда, к правому углу престола, выходит говорить проповедь. Но на этот раз сторож Ларивон не ставит перед ним аналоя и он виден во весь рост: худощавый, стройный, в аккуратно сидящем поношенном облачении, с аскетическим лицом и покрасневшими от бессонницы, а может, и от тайных слез глазами. Он изо всех сил сдерживает себя, но эти люди, изучившие каждый его жест, знавшие, когда и почему пролегла на его лице та или другая морщинка, – видели, как он волнуется, и его волнение передалось им, и они ждали его слова, как ждут завещания умирающего отца.
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – как и всегда, начал отец Сергий. Лес рук с чуть слышным шорохом взметнулся следом за его рукой, творя крестное знамение, и опять все затихло.
– Сегодня я служу здесь последнюю службу, – продолжал отец Сергий и остановился, потому что ему неожиданно не хватило дыхания. В толпе послышались рыдания, и, как ни странно, это вернуло ему самообладание. Он всегда восставал против рыданий, а тем более причитаний в церкви, хотя бы во время похорон. Он считал, что не всегда можно удержать слезы, но взять себя в руки и не нарушать тишины, благоговейного порядка, не расстраивать других, всегда можно и должно. Тем более что некоторым плачущим и не особенно трудно сдерживаться: они начинают плач ради приличия, ради своеобразного хорошего тона. И поэтому отец Сергий сказал коротко и властно, как говорил обыкновенно на похоронах: – Прекратите! Рыдания прекратились.
– Сегодня я служу последнюю службу здесь, где прослужил уже двадцать лет… – снова начал отец Сергий. Он сказал, что за эти двадцать лет они столько пережили вместе: войну, голод, эпидемии и много другого. На их глазах он схоронил жену и детей, и в жизни каждого из них было много событий и печальных, и радостных, которые известны ему и в которых он, как священник, даже принимал участие. Многие – состарились, все они ему как родные, больно оставлять их, как своих детей, хотелось бы и самому умереть здесь.
– По вашим лицам я вижу, – продолжал он, – что и вам жалко расставаться со мной, что и вы любите меня. И вот я говорю вам словами, которые сказал Господь наш Иисус Христос Своим ученикам в прощальной беседе: Если любите Меня, заповеди Мои соблюдайте! (Ин. 14: 15). – Заповеди эти известны, они не мои, – говорил отец Сергий, – а Спасителя, о них я постоянно повторял вам и в проповедях, и лично, в частной беседе. Но сейчас я особенно имею в виду одно: вы остаетесь без священника, епископ разрешил вам самим подыскать такого, который согласился бы пойти сюда, но это-то и опасно. Нужно действовать так, как предписывают церковные правила, подчиняться которым я всегда учил вас, да, впрочем, вы и сами понимаете их значение.
Нужно найти священника православного, не запрещенного, и обратиться к епископу за указом о его переводе, а без этого не допускать до служения даже на один раз. А то сейчас много таких, которых епископ за какую-нибудь вину запретил в священнослужении, или им просто не понравилось на старом приходе, и вот они ездят и ищут себе места. Случается даже, по домам ходят, подпаивают и уговаривают принять их, а когда уговорят, советуют не торопиться ехать к архиерею. «Вот поживем, посмотрим, узнаем друг друга хорошенько, а там, когда будет случай, и съездим, чтобы зря не расходоваться».
А об этом вот что сказано в апостольских правилах. В правиле 39-м говорится: «Пресвитеры и диаконы без воли епископа ничего да не совершают, ибо ему вверены людие Господни и он воздаст ответ о душах их». А в правиле 15-м сказано: «Аще кто пресвитер или диакон… оставив свой предел, во иной отыдет, и совсем переместясь, в другом жити будет без воли епископа своего, таковому повелеваем не служити более».
А в «Требнике», в сказании, «какову подобает быти духовнику», сказано еще строже: «Аще кто без повеления местного епископа дерзнет приимати помышления исповеди, таковый по правилам (слав., правильно) казнь (то есть наказание) приимет, яко преступник божественных правил. Ибо не точию себе погубил, но и елика у него исповедашеся, не исповедали суть, и елицах связа или разреши, не исправлени суть».
– Вот до чего можно дойти, – заключил отец Сергий, – встав на эту дорожку. А если только допустить такого лжесвященника временно, потом попробуй от него избавиться; на примере некоторых соседних сел известно, как это трудно.
Не рыдания, а тихие слезы, сверкавшие чуть не на всех глазах, когда он вспоминал пережитое вместе, позволили отцу Сергию заговорить о выполнении его заветов «если любите меня». Все слушали с напряженным вниманием, не отрывая глаз от оратора, не оборачиваясь. Даже сам отец Сергий ни разу не взглянул в дальний правый угол, где среди старух стоял Субботкин, но все чувствовали, что его дело проиграно.
Отец Сергий уже кончал проповедь. Он говорил о взаимных недоразумениях и неприятностях, которые бывали не раз за долгий срок их совместной жизни, о том, что в своих требованиях, какими бы тяжелыми они ни казались, он всегда думал только о пользе людей; если на него обижались, значит, он, может быть, не сумел как следует разъяснить своих требований, не сумел достаточно мягко убедить в их правильности. Может быть, в своих частных отношениях он кого-нибудь обидел, у кого-нибудь осталась против него горечь или скрытое неудовольствие… слова почти стандартные, повторяемые с некоторыми изменениями каждое Прощеное воскресенье, но в них была особенная теплота и искренность. И высохшие было слезы опять потекли но лицам оратора и слушателей, и никто не обращал на это внимания – это казалось таким естественным…
– Простите меня, как и я вас всех прощаю.
Церковь была набита до отказа, так, что почти нельзя было креститься. И трудно понять, как сумели все эти люди рухнуть на колени в ответ на земной поклон священника. Поднимались медленно, с трудом, и, подходя к кресту, вытирали мокрые от слез лица, а иные даже и не вытирали, не замечали, так и шли. Вдоль задней стены образовался узкий промежуток, и по нему из дальнего правого угла прошел к двери человек в черном пиджаке.
– Субботкин. Ушел совсем!
Недаром Сергей Евсеевич так расстроился, когда перевод состоялся. Как он и думал, именно ему пришлось возглавить борьбу за соблюдением «заповедей» отца Сергия. Но он был в этом не одинок. И замечательно, что теперь, когда отец Сергий был далеко, нашлось много людей, одобрявших самые строгие его требования и в вопросе о присоединении из старообрядчества молодежи, и в вопросе о родителях, разрешивших детям обходиться без венчания. И чем строже были эти требования, чем больше споров вызывали они в прошлом, тем настойчивее их защищали теперь.
Глава 44Отъезд
Когда отец Сергий получил распоряжение о переводе и разговаривал о нем с Сергеем Евсеевичем, он (т. е. отец Сергий) вполне искренно сказал, что архиерей не в мячики играет и что возврата быть не может. Однако ни ему, при отъезде на новое место служения, ни его близким не верилось, что все изменилось навсегда. Казалось, что-то произойдет и он опять вернется в Острую Луку. Но время шло, и все постепенно привыкли к мысли, что в жизни нет поворотов назад. Отец Сергий постоянно писал о своих делах. Для него нашли квартиру, хозяйка которой временно согласилась готовить ему обед. Сослуживцы приняли его хорошо. Потом сообщил, что доход оказался меньше, чем он предполагал. Если принять во внимание городские условия – отсутствие своего хозяйства и поступления натурой: маслом, яйцами, хлебом, шерстью, – жить, пожалуй, придется поскуднее, чем в Острой Луке.
«За неделю я получил около семидесяти рублей, – писал он, – но отец настоятель расстраиваться не велит, обещает, что зимой будет больше. Говорит: „Мы живем и вы проживете“».
Впрочем, сообщение о доходе было сделано вскользь, только для того, чтобы дать правильное представление о будущих материальных условиях. Никто из семьи не интересовался этим вопросом, когда начались переговоры о переводе, а сейчас он и вовсе не мог иметь решающего значения.
«Чем дольше я живу здесь, – писал отец Сергий спус тя еще некоторое время, – тем яснее понимаю, что все произошло вполне серьезно и нет никакого смысла тянуть с окончательным переездом. Постепенно готовьтесь нему. Я приеду за вами при первой возможности, может быть, скоро, если будет сухая осень, или по первому санному пути».
В это время мальчиков уже не было дома, они, как и намечалось раньше, учились в Спасском. Женщины перекладывали бельем застекленные иконы, посуду, укладывая в ящики книги и все вещи, без которых кое-как можно было обходиться. В промежутках между сборами ходили прощаться с близкими людьми, а девочки – еще и с любимыми местами. Изо всех сил старалась Соня запомнить облитую вечерней зарей излучину реки, кусты и песчаный противоположный берег, золотые листья, тихо опускающиеся на освещенную осенним солнцем лесную дорогу; пушистый, сверкающий снег, окутывающий молодые сосенки, гладкий, не тронутый между деревцами даже заячьими следами.
«Запишите на скрижалях сердца», – вспоминалась ей любимая фраза отца. Да, только на скрижалях сердца это и останется. Без нее никто не придет сюда вот так, зимой, и она больше не придет. С людьми, может быть, удастся еще встретиться, а этого больше никогда не увидишь. Будет другое, что, может быть, тоже станет родным, но прошлого ничто не заменит. Думать об этом все равно что сказать дорогим сейчас людям, так ласково разговаривающим с ней при последних встречах: «Для чего нам прощаться с вами, жалеть о вас? Скоро у вас будут другие друзья».
Зимний путь рано установился в этом году. Отец Сергий приехал за семьей с расчетом прожить с недельку в Острой Луке и к Николе[92] вернуться в Пугачев. Конечно, за неделю много нужно было сделать: оформить продажу дома, продать коз, разный хозяйственный инвентарь, – но в первый день он смог только разговаривать. Услышав о его приезде, заходили Сергей Евсеевич, Николай Потапович, сторож Ларивон, Маша Садчикова, Иван Ферапонович и многие другие. Кто только наведовался, чтобы поздороваться и сказать несколько слов, а кто сидел с утра до ночи, слушая рассказы хозяина и сообщая о своих новостях и заботах.
«Собор там – красота, – говорил отец Сергий, – только что отремонтирован, светлый, высокий. Даже слишком высокий, резонанс чересчур силен, слова сливаются, зато служить легко. Вот здесь, в нашей маленькой церковке, очень трудно служить, особенно в большие праздники, когда народ битком набьется. Кричишь, что есть голоса, а толку мало. А там скажешь „и во веки веков…“, а „аминь“ за тебя собор допоет.
Ну, конечно, обстановка совсем не та, что здесь. Там послушание нужно. С настоятелем отцом Александром Моченевым отношения у нас хорошие, а все-таки здесь я был хозяин, а там на втором штате: как скажет, так и делай.
Всего нас там пять человек – два священника, диакон и два псаломщика; один из них вдобавок регент. Он с настоятелем служит. Парень как будто хороший, мягкий, сговорчивый, но как регент неважный. Зовут его Михаил Васильевич. А со мной служит Димитрий Васильевич, с ним иногда трудненько приходится. Совсем еще молодой, самолюбивый, ершистый, чуть его против шерсти погладишь, так и вспыхнет, как спичка. А молчать тоже нельзя: если теперь, когда мы только начинаем вместе работать, не поправить, после труднее будет, да и у него дурные привычки укоренятся. Торопится очень за службой. И в конце, еще только „Господи, сохрани!“ – поют, а у них обоих уже шапки в руках, последние слова чуть не на ходу допевают. А скажешь – буря. Я уж немного начал приспосабливаться. Пойдем вместе с Димитрием Васильевичем домой, я и начинаю рассказывать, как у нас, бывало, в семинарии служение шло, при ректоре Боголюбском или при архимандрите Вениамине, как епископ Гурий порядка требовал. Смотришь, кое-что и намотает себе на ус. Бывает, что ненадолго, потом опять по-старому начинает действовать, но после этого уж говорить легче. А вы как с отцом Тимофеем ладите?»
Вопрос был задан не попусту. Еще в письмах отцу Сергию сообщали, что многие недовольны новым священником, отцом Тимофеем Кургаевым, сыном бывшего миссионера Афиногена Антоновича. И голос не такой, как у батюшки Сергия, и кадилом взмахивает, перекидывает его, по мнению некоторых, неблагоговейно. И со Святыми Дарами не так выходит, а в боковой двери один раз даже ризой зацепился. Конечно, с непривычки, тесно здесь очень, а все-таки батюшка Сергий не зацеплялся.
– И тон правильно не задает, – возмущался Никита Иванович Амелин, ведущий тенор, еще молодым парнем начавший ходить на спевки к отцу Сергию и на клирос.
– Вот, бывало, мы ектению за здравие и за упокой в «до-ми-соль-до» пели, а «помолитеся, оглашении, Господеви», ты, батюшка, на «ре-си-соль» переходил, и мы за тобой. А он все в одном тоне дует. И тяжело, и красоты такой нет.
– Он не переходит, вы бы перешли, а он бы подхватил за вами. Слух у него есть. Не всегда священники тон задают, чаще наоборот бывает.
Отцу Сергию пришлось проводить целую беседу на тему о том, что у каждого священника своя манера служения и обижаться на то, что отец Тимофей не похож на отца Сергия, так же нелепо, как на то, что Николай Потапович ниже ростом, чем Трофим Поликарпович, поет басом, а не тенором, как Никита Иванович. Они двадцать лет вместе прожили, привыкли, поэтому им и нравится больше служение отца Сергия, а пройдет несколько времени и отец Тимофей понравится. А если уж очень хочется что-нибудь наладить или по-старому оставить, пошли бы к отцу Тимофею да поговорили. Конечно, по-хорошему, без обиды, а в виде просьбы. Отец Тимофей человек разумный, может навстречу пойти, если с ним мирно потолковать, а то ведь, как говорится, и у воробья самолюбие есть. Тем более что он больной, нужно стараться его по пустякам не расстраивать[93].
– Так-то оно так, а нам такого соловья, как ты, больше не видать, – вздохнул кто-то из женщин.
– Послушали бы вы, как в Пугачеве смеялись, когда я сказал, что меня здесь соловьем считают, – усмехнулся отец Сергий. – Вы помните, какой у меня был голос, когда я сюда приехал, и не заметили, что за двадцать лет от него почти ничего не осталось… Да что это я? – вдруг спохватился он. – Самое-то интересное не рассказал. Ведь я, когда в Пугачев ехал, с Вариным и Апексимовым разговаривал.
– Как так?
– А вот так. В Селезнихе на постоялом дворе встретился. Они из Пугачева ехали. Сначала кое о чем, о пустяках разговаривали, а потом Варин не выдержал, говорит: «Так, так… Значит, в пугачевском Воскресенском соборе собирается штаб контрреволюционных элементов… Ну что же. Сейчас ты протоиерей; будешь архиерей – за решеткой».
– Ну?
– А я отвечаю: посмотрим, может быть, у власти на виду лучше будет, они сами увидят, что я за человек. А то издали какой-нибудь прохвост наплетет с три короба, а они верят, или хоть проверять должны.
– А они что?
– Ничего, скушали. Не выдавать же себя. А ведь это и на самом деле так, – добавил отец Сергий. – Вот в прошлый раз, на Пасху… Случилось такое дело в городе, вызвали бы и поговорили, всего часа два семья бы волновалась. А отсюда чуть не неделю нервы мотали. А пока… – Отец Сергий встал. – Вы здесь посидите, а я на часок к отцу Тимофею загляну.
У отца Тимофея со своей стороны оказались претензии к новым прихожанам.
Идя навстречу еще не высказанному желанию гостя, он сам предложил отцу Сергию послужить в будущее воскресенье. Народу в церкви собралось, как в большой праздник, и отец Сергий, воспользовавшись этим, сказал примирительную проповедь для предотвращения возможных недоразумений. За проповедь отец Тимофей поблагодарил, хотя и расстроился немного – не ожидал, что могут быть недовольные.
На следующий день после приезда отец Сергий побежал в Березовую Луку к куму, а еще через несколько дней отец Григорий с матушкой явились в последний раз повидать отъезжающих.
Двадцать лет прожили рядом эти два, так не похожие один на другого батюшки. Даже друзьями они не назывались, а только год за годом все вновь кумились между собой, год за годом устраивали в складчину елки для детей, да по делу и без дела, вовремя и не вовремя, ходили и ездили друг к другу не только сами, а и их матушки и дети.
– Что это ты ушла? – шутливо ворчал отец Григорий на жену, которой не оказалось дома, когда отец Сергий однажды явился к ним. – Разве не видишь, какой буран, значит, кум приедет.
Отец Григорий был лет на десять старше отца Сергия, гораздо спокойнее его, и не отличался крепкой памятью. В горячую пору обновленчества он не брал на себя ответственных поручений – поездок, опасаясь забыть что-нибудь важное, но так, без поручений не раз ездил и в Самару, и к брату своей жены, епископу Павлу. Возвращался он, как и другие, начиненный новостями, но рассказывал их по-своему, не торопясь, припоминая то одну, то другую подробность. После нескольких часов рассказов еще раз перебирал все в памяти – не забыл ли чего? Разговор переходил на другие темы, не имеющие ничего общего с предыдущим, и вдруг отец Григорий вспоминал еще что-нибудь интересное.
У отца Сергия выработалась особая манера извлекать из друга все, что тот мог дать. Просидев чуть не целый день в Березовой, он назавтра снова собирался туда.
– Пойду опять кума подою, – объяснял он, – может быть, еще что-нибудь скажет. И почти всегда возвращался с новостями, которые отец Григорий за это время успевал припомнить.
Знали батюшки друг друга чуть ли не лучше, чем самих себя, со всеми достоинствами и недостатками; гораздо лучше, чем знали родных братьев. Но даже теперь, в последнее свидание перед разлукой, которая легко могла оказаться вечной, не было сказано ни одного громкого слова о любви, о дружбе, о том, как каждому будет не хватать кума. Только, как в день похорон Евгении Викторовны, хотелось, насколько возможно, оттянуть минуту расставанья.
Наконец гости поднялись. Как будто не они уезжали домой за три версты, а вот сейчас провожали хозяев в дальнюю дорогу, на новую, неизвестную жизнь, все истово помолились перед иконами. Отец Григорий простился с отцом Сергием и подошел к Юлии Гурьевне.
– Давайте и с вами поцелуемся! Мы старики, нам можно, – сказал он и трижды, со щеки на щеку, расцеловался со смущенной и тронутой старушкой[94].
Живя в Острой Луке, отец Сергий послал подводу за мальчиками. Зимние каникулы еще не наступили, но ему хотелось, чтобы вся семья в полном составе простилась со старой родиной и познакомилась с новой.
Выезд был назначен на крайний срок, ранним утром 4 (17) декабря. Подводы с мебелью, домашними вещами и коровой двинулись накануне, а утром оставалось только погрузить и хорошенько укутать ульи с пчелами, которые отец Сергий на всякий случай хотел сопровождать сам, и выехать налегке.
Утром, еще затемно, изба наполнилась народом. В пустой комнате, где оставался только кухонный стол, по положению проданный вместе с домом, было неуютно и холодно. Утром, когда выносили из подвала пчел, жарко натопленную с вечера комнату выстудили, а подтопить было нечем: все дрова и пригодные на дрова деревяшки были запроданы, и отец Сергий не считал себя вправе пользоваться ими. Но собравшиеся женщины рассудили по-своему.
– Мало, что ли, на дворе всяких палок валяется! – заявила Маша Садчикова. – Бабы, кто помоложе, подите наберите да растопите подтопок; разве можно из холодного помещения уезжать. Сейчас задрогли, а дорогой что будет! Вы хоть поели? – спросила она, когда в печке затрещали сухие прутья и комната стала быстро нагреваться.
– В такую-то рань? Не хочется.
– А на голодный желудок выезжать нельзя, сразу закоченеете… что закоченеете… – по перенятой от матери привычке повторила она. – Да уж я так и знала, пораньше печку истопила, горяченькой картошки принесла. Она развернула закутанный в чистое тряпье чугунок, и с горячим паром распространился аппетитный запах тушенной с луком картошки.
– Садитесь, из одного блюда поедите, я и блюдо захватила, и ложки, вы уж свое, наверное, все попрятали, – распоряжалась она в то время, как соседки расставляли около стола принесенные от себя табуретки. – Да батюшку крикните, бабы, пусть поест горяченького, без него там увяжут. А я вам еще мешулечку тыквенных семечек захватила на дорогу. Мороз-то сейчас не сильный, днем и вовсе разогреет, все погрызете от скуки… Так, согретые горячей Машиной картошкой, с мешочком тыквенных семечек, и оставили отъезжающие свою дорогую родину. Попрощались с плачущими женщинами и нахмурившимися мужчинами; поднявшись на увал[95], в последний раз оглянулись на занесенные снегом избы и сады; поискали глазами скрытые за этими избами дорогие могилки, место которых теперь можно было определить только по церковному кресту. Промелькнули последние знакомые овражки, кустики, повороты. Слез нет, да и не хочется плакать, а сердце болит, словно оно разодрано надвое…
– Ну-ка, достаньте Машиных семечек, – говорит отец Сергий.
Как живые, представляются мне удивленные лица некоторых из тех, кому приходилось говорить, как тяжело было расставаться с родным селом.
– Что же тут жалеть? Деревня, глушь, никаких культурных развлечений…
На других лицах выражается самое искреннее сочувствие.
– И вообще-то, какая тяжелая жизнь! Горе за горем!
Унылая, беспросветная… А в молодости ведь хочется повеселиться!.. Целая серия обвинений. Тяжелая, унылая жизнь, без культурных развлечений, без проблеска веселья… Это целый обвинительный акт против бедной Острой Луки, так обездолившей своих питомцев. Но, может быть, свидетель сказал не все или судьи неправильно его поняли?
Тяжелая жизнь. Горе, утраты, всевозможные испытания размечают ее, как вехи. Но не нужно их забывать, вехи потому и заметны, что резко отличаются от окружающей их ровной поверхности, и тем заметнее, чем ровнее эта поверхность. И не обойтись здесь без фразы, ставшей банальной как раз благодаря своей бесспорности, что счастье, как и здоровье, не замечается, пока оно есть. Зато, чем полнее было счастье, тем тяжелее терять его.
В последний год своей жизни Евгения Викторовна, может быть, уже бессознательно подводя итоги этой жизни, сказала бабушке Наталье Александровне:
– Шестнадцать лет прожили мы с Сережей, и он ни разу меня даже дурой не назвал.
Разве это не значит, что, несмотря на множество острых, тяжелых испытаний, которыми была наполнена их жизнь, супруги прожили шестнадцать лет большого, чистого счастья? Такого счастья, которому могли бы только позавидовать другие, те, чья жизнь внешне сложилась гораздо более удачно.
И разве не счастливые дети, прожившие сколько-то лет в атмосфере любви и согласия? Ведь даже ссоры в период ломки характеров так болезненно действовали на них именно потому, что были необычны, что нормальным состоянием всей семьи были мир, единодушие и непринужденное веселье. Вот именно веселье, а не уныние и скука. Даже в этот, внутренне самый тяжелый период их жизни, бурные вспышки так и оставались вспышками на фоне спокойных, дружелюбных отношений, оживленных разговоров, шуток и смеха. Тем более так было в другое время. Недаром сам отец Сергий никогда не мог долго пассивно подчиняться горю, не мог видеть около себя угнетенных, опустивших руки людей. Всегда он старался подбодрить их, оживить, найти какой-нибудь выход, средства для борьбы, вызвать хоть печальную, но улыбку. Потому и о безвозвратно потерянном счастье он вспоминал не с тоской, а с благодарностью, и в самых тяжелых условиях находил возможность увидеть малейший проблеск радости, воспользоваться им независимо от того, что будет дальше. Это не легкомыслие, не себялюбивая теория: «Хоть день, да мой!» Это нормальная потребность здорового человеческого духа, для которого нет ничего противоестественнее уныния, отчаяния, недаром признаваемого христианством за один из тяжелейших грехов.
Даже постоянное беспокойство за отца в период борьбы с обновленчеством и другие подобные моменты доставляли детям счастье, доступное немногим, – счастье уважать в отце стойкого, убежденного и неподкупного борца.
Конечно, эти свойства характера могли бы проявляться не только в Острой Луке, но, возможно, ее роль была тут гораздо серьезнее, чем могло показаться с первого взгляда. Едва ли будет ошибкой признать, что причиной этой стойкой жизнерадостности в семье С-вых в значительной степени было и общение с природой.
Острая Лука располагалась в одном из прелестных уголков Среднего Поволжья, и дети с самого рождения привыкали видеть вокруг себя красоту – красоту тихую и скромную, не бьющую в глаза, но проникающую в душу, очищающую, укрепляющую. Беспрестанно меняющаяся водная ширь весной; летом и осенью цветущие луга, озера, перелески, где за каждым поворотом открывались картины, одна другой чудеснее; сверкающие белоснежные просторы зимой, – сделались для всех членов семьи необходимыми – там рассеивалось горе, там обдумывались серьезные жизненные вопросы, там складывались и крепли убеждения. Недаром, уезжая, дети проёщались с любимыми местами, как с лучшими друзьями; недаром впоследствии эти места являлись мерилом красоты. Слова «похоже на Острую Луку» являлись величайшей похвалой.
Теперь о культурных развлечениях. Главным из них, безусловно, было чтение. Правда, выбор книг в двух-трех личных библиотеках, своей и знакомых, был невелик, зато подбирались они внимательно и, за немногими исключениями, имели действительную литературную ценность. Не следует забывать, что в это время и в помине не было не только телевизоров, а даже и радиоприемников. Значит, и в городах из «культурных развлечений» оставались только малодоступные театры, да кино. Вдобавок кино заполнялось боевиками с хлесткими названиями «Женщина с миллиардами» в восьми сериях, «Вулкан любви» и т. п. И уж конечно, более полезно в культурном отношении, более интересно и даже более человечно было вместо ознакомления с авантюрами «женщины с миллиардами» посвятить эти восемь вечеров знакомству с Достоевским и Тургеневым, Диккенсом и Бичер-Стоу, Гоголем и Лермонтовым, даже с Майн Ридом и Дюма. Небольшие размеры библиотек были полезны еще и тем, что, перечитав всю художественную литературу, молодежь волей-неволей бралась за популярно-научную и специальную. А начав по необходимости, постепенно входила во вкус серьезного чтения.
Кроме того, была музыка, шахматы, катание на коньках и на лодках, купанье, длинные прогулки по лесу и лугам – каждый выбирал то, что для него было интереснее и по силам. Вместо футбола и хоккея, которыми городские ребята «культурно развлекаются» на пыльных улицах, рискуя попасть под автомашину, или на чуть-чуть менее пыльных стадионах, – лапта, горелки, шары (т. е. тот же хоккей) и множество других игр на зеленой траве, при безукоризненно чистом воздухе. Даже полевые работы, пока они не доводят до изнеможения, тоже доставляют удовольствие здоровым молодым людям.
И у каждого, начиная с отца Сергия и Юлии Гурьевны и кончая Наташей, в селе оставались друзья, с которыми трудно расстаться. Да и родные сюда нет-нет да и заглянут; не все, которые съезжались раньше, а Санечка К-ва и Наденька С-ва бывали почти каждое лето.
В Пугачев-то Надежда Евгеньевна едва ли поедет, дорога туда гораздо сложнее, чем до Острой Луки. И самим отъезжающим, по той же причине, путь в Самару теперь почти что отрезан. А ведь даже деловые поездки туда были желанны и радостны, потому что являлись одновременно и встречей с родными.
Словом, было много причин жалеть об Острой Луке, и, хотя молодежи свойственно любить перемены, они ехали со смешанным чувством ожидания и грусти, и грусть преобладала даже у них. Нечего и говорить об отце Сергии.