Но остаются, как будто рождаясь каждый день, из ничего, — любовь и вина. И чем больше любовь, тем больше вина. И чем больше вина, тем больше любовь.
Священник Владимир ЗелинскийОтцовство как исповедание
Отцовство — здесь, в книге, которая лежит перед нами, — и опыт, и состояние души, и философия, и даже исповедание. Но прежде всего оно есть новое качество жизни, обращенной, прикованной к другому человеческому существу. Жизнь, наполненная радостью о другом, называется любовью. «Любовь сорадуется истине», — говорит апостол Павел, ибо одарена тем особым зрением, которое открывает нам истину другого и нас самих. Сразу, с первых же строк своей книги автор вводит нас в «сюжет» этой радостной истины, указывая на религиозный исток своего замысла:
«Отцовство — ближайший и доступный каждому человеку, независимо от профессии и таланта, опыт прямой сопричастности миротворению. Становясь отцами, мы начинаем постигать тайну создания нас самих. Предварить эту книгу хочется словами апостола Павла: „Совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового, который обновляется в познании по образу Создавшего его“ (Кол. 3: 9-10). Рождая и постигая новорожденное во всей его поражающей новизне, отец сам обнаруживает в себе образ предвечного Отца — и обновляется по этому образу вместе со своим творением».
Мировая литература наполнена историями о любви, которые простираются от земли до неба — как «Божественная комедия», оканчиваются гибелью влюбленных — как «Ромео и Джульетта», состоят из разных увлекательных авантюр — как «Манон Леско». Но много ли мы знаем поэм или трактатов, содержанием и двигателем которых была бы любовь отца к своему ребенку? Не ко взрослому чаду, которое уже встало на ноги и обзавелось собственной личностью, волей, судьбой, но к тому созданию, которое еще пребывает в возрасте, лишенном устоявшейся, образующей нашу взрослость памяти? «Перед восходом солнца», если вспомнить о книге Зощенко, считавшего солнцем пробудившееся сознание. Именно этот возраст служит отправной точкой для путешествия автора к новорожденной дочери, но также и к самому себе. Солнце, которое светит в ребенке, притягивает родителей задолго до проблесков зари, до пробуждения мысли, с которой мы готовы вступить в словесное общение. «Любовь, что движет солнце и светила», узнает их свет в чуде бытия человеческого детеныша. Отец вступает в особую беседу с ребенком, и она начинается еще до его рождения. Эта спонтанная беседа, в которую вовлекается и читатель, делает книгу по-своему уникальной.
Русская литература, по давнему наблюдению Виктора Шкловского, состоит большей частью из писем о любви. «Отцовство» в этом смысле следует законам жанра: это нескончаемый разговор с любимым существом. Объяснение в любви нередко переходит в исповедь. Исповедь для того, чтобы ей состояться, нуждается в надежном свидетеле. Свидетель или соглядатай — тот, кто «невидимо стоит, приемля» чужую душу, и ручается за подлинность сказанного. Руссо выбирает свидетелем свою чувствительность, Толстой — совесть, Августин — то интимное «Ты», в котором ему открывается лицо Божие. Надежность, крепость, искренность исповеди подтверждается не столько словами, в нее вложенными, сколько реальным присутствием свидетеля. Исповедание «Отцовства» Михаила Эпштейна обращено к младенцу, который — рождаясь, возникая, собираясь жить — пробуждает внутреннюю речь отца. И тем самым делает его уже отчасти иным по отношению к «ветхому человеку», которого он как бы «совлекается» в исповеди. В таком обновлении — свидетельство того, что исповедь состоялась, «сбылась», как говорит Цветаева. Дитя рассказывает отцу о себе, становясь свидетелем его возникающего отцовства. И в этом фабула книги.
Вглядываясь в ребенка и рассказывая ему и себе о своей любви, человек обнаруживает свое младенчество, и мир словно обновляется в нем. «Мир подобен зеркалу, в котором каждый видит собственное отражение», — говорит романист Пауло Коэльо. Пусть нас не соблазняет эта с виду симпатичная формула: она лишь выражает основной закон падшего мира — закон солипсизма. Тот, что называется «миром», состоит, по сути, лишь из разноцветных проекций нашего ветхого «я». «Совлечение ветхого человека» — по слову Апостола — начинается с открытия ближнего, с узнавания его в Боге и делах «рук Его». Но что бывает ближе рожденного нами ребенка? Автор «Отцовства» учится узнавать его в себе, находит себя в отражениях младенчества, подносит их к свету, разглядывает сквозь «магический кристалл» мыслящего взгляда. Он — мастер любящего наблюдения и словесного рисунка, вырастающего из внутреннего диалога. Диалога с ребенком, но не только. Ибо вся эта книга «безмолвно» обращена к Отцу, Который познает нас в Своем творении. Общение с Ним возникает тогда, когда мы стараемся разгадать Его мысль. Вспомним еще раз апостола Павла: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло гадательно, тогда же лицом к лицу. Теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор. 13: 11–12).
Автор книги пытается, насколько это возможно, узнать себя в отражениях младенчества. Но, оставив младенческое, его взрослое узнавание проходит через этапы, начиная от диалога с ребенком, еще пребывающим во чреве, вплоть до нового узнавания — чуть подросшей героини книги, но уже как будущей старшей сестры. «Авторы, пишущие о детстве, — говорит Михаил Эпштейн, — обычно обходят стороной или минуют самое его начало…» К тому же авторы, пишущие о детстве, чаще всего пишут о себе, переносят свой взгляд с другого на себя. Старательно, страстно они делают раскопки в самих себе, чтобы добыть давно ускользнувшие воспоминания, интересуясь другим лишь как зеркалом. В этой книге земной отец также наблюдает за собой, но прежде всего хочет понять и увидеть по-настоящему своего младенца. И он находит тот младенческий язык вещей, взглядов, прикосновений, который позволяет ему встретиться на несколько мгновений с миром лицом к лицу, с миром, каким он был создан.
Эти мгновения заботливо собраны в книге. Они уложены в своего рода мозаику, или, скорее, витраж с удивительными и довольно прихотливыми изображениями, в которых какая-то непреходящая старина, старина как покой и вечность, соединяется с утонченностью, взволнованностью, рефлективностью нашего современника. Но главное все же заключается не в этом рисунке, но в том свете, который проникает через него, просачиваясь через отдельные слова, неожиданные открытия. Таких открытий здесь множество; изумительно, например, истолкование заповеди любви к ближнему как любви к ребенку в нем или молитвы как самопожертвования. Впрочем, автор довольно осторожен, по-своему целомудренно боязлив в обращении с «божественными словами» или богословскими экскурсами, он дает Богу высказываться в розановской «частной жизни», не навязывая Ему наших мыслей и звучных имен, но лишь следуя по следам Его, оставленным в собравшемся жить существе по имени Оля.
«Становление бытия» этого существа хранит в себе тайну, которая раскрывается, не переставая быть самой собой, лишь тогда, когда мы узнаем ее не в себе, не в своем зеркале, а в другом. Вглядываясь сквозь тусклое стекло, гадательно, в чудо творения, автор так близко подносит его к своим и нашим глазам, что позволяет нам узнать самих себя — не только в своем детстве, конечно, но в вечном детстве Бога, вложенном во всякого ребенка. Как и всякое настоящее открытие, оно совершается любовью, хотя автор не так уж часто поминает о ней, ибо объяснять и провозглашать то, что уже вложено в образ, было бы избыточным, чтобы не сказать болтливым.
Эта книга выходит в свет, когда общественные разговоры о кризисе семьи становятся все более частыми и как бы само собой разумеющимися. «Отцовство», понятно, не вступает в эти разговоры и не собирается с кем-либо спорить. Оно лишь рассказывает о том новом качестве, пожалуй даже призвании, которое пробуждается в человеке вместе с появлением ребенка и ставит отца в особые отношения с тайной существования человека. Задача этой книги, нигде, конечно, не заявленная громогласно, — в том, чтобы разделить с читателем опыт самопознания автора в любимом существе и тем самым научить нас любить. Научить узнавать себя в качестве отцов, но также и матерей, чье соприкосновение с Богом в акте творения жизни еще интимнее и глубже. Когда-нибудь и эта глубина должна будет найти себя в исповедании материнства, подобно тому как о даре отцовства рассказано в этой книге.
Указатель имен и мотивов
Римские цифры указывают на номер главы, арабские — на номер фрагмента.
Бердяев, Николай («Самопознание») VI, 2
Бесовство XIV, 6-8
Богатырство V, 3
Болезнь VII, 4
Боль IX, 6; XIII, 1
Братство и сестринство XVI, 1-5
Бунин, Иван («Жизнь Арсеньева») VII, 9
Бутылка и ложка IX, 2
Вечно-дочернее IV, 7
Вещи (в окружении и восприятии ребенка) VIII, 1; IX, 1; Х, 2; XI, 2, 7; XIV, 1; XV, 1
Взгляд, глаза V, 10; VII, 3
Взрослый как дитя XIII, 5-9
Влага, вода, жидкость V, 5, 11; XI, 6
Возраст VII, 2; XIII, 2
Воскресение XIII, 3
Воспитание IX, 2-5
Время V, 4; XI, 1; XIII, 2, 8; XV, 8
Второй ребенок XVI, 3-5
Гипербола V, 3
Глотание, поглощение XI, 3-5
Гнев, ярость XIV, 4-8
Гость, гостеприимство II, 8
Грех XV, 2-3
Данте, Алигьери IV, 7; XIII, 2
Дача и город III, 6, 8
Дедушка Х, 3, 4
День и ночь III, 1–3; VII, 7, 8
Детство как страдание VII, 9, 10
Дневник (жанр) II, 4; XIII, 9; XIV, 1
Дочь, дочернее IV, 3, 7; дочь и сын II, 6
Дрожь XIV, 2-3
Душа и тело IV, 4; V, 9; IX, 1
Дыры и щели XI, 7
Дыхание I, 1; II, 9
Еврейство VI, 3, 4
Жесты, позы, телодвижения
«взлет» II, 5
лизание XI, 2
навзничь и ничком V, 5; VIII, 2
ползание IX, 9
потуги и потягивание V, 2