Чернобай неторопливо охлопал от песка широкие, заправленные в голенища штаны, поправил шерстяной вязаный поясок на пузе и вдруг сцапал руку Гриньки и разжал её: никакой выручки у мальчика не было. Тогда хозяин ещё больше рассвирепел.
Но только он открыл рот для ругани, как сверху, с моста, послышался страшный треск ломаемой жерди, и в тот же миг и сама толстенная мостовая затворина со свистом прорезала воздух и шлёпнулась в Клязьму. Во все стороны полетели брызги. Купца охлестнуло водой.
С грозно-невнятным рёвом: «А-а!» — Акиндин Чернобай кинулся на расправу.
Проезжий был уже снова в седле.
Не видя всадника в лицо, остервеневший мостовщик сзади схватил его за стремянной ремень и рванул к себе стремя.
Рванул… и оцепенел: он узнал князя.
Долгие навыки пресмыкания перед князьями и боярами подсказали рукам Чернобая совсем другое движение: он якобы не стремя схватил, а обнял ногу всадника.
— Князь!.. Олександр Ярославич!.. Прости… обознался! — забормотал он, елозя и прижимаясь потной, красной рожей к запылённому сафьяну княжеского сапога.
Александр Ярославич молчал. Он только сделал движение ногой, чтобы высвободить её из объятий мостовщика. Тот отпустил сапог и рукавом рубахи отёр лицо.
— Подойди! — негромко произнёс князь.
Этот голос многие знали в народе. В битвах и на вече[1] народном голос Александра Невского звучал, как труба. Он перекрывал гул и рёв сражений…
Купец мигом подскочил к самой гриве коня и выбодрился перед очами князя.
Обрубистые, жирные пальцы Чернобая дрожали, суетливо оправляя поясок и шёлковую длинную рубаху.
— Что же ты, голубок, мосты городские столь беспутно содержишь? — громко спросил Александр.
— Я… я… я… — забормотал, заикаясь, Акиндин.
Князь указал ему взглядом на изъяны моста:
— Проломы в мосту… Тебя что, губить народ здесь поставили? А?
Голос князя нарастал.
Чернобай, всё ещё не в силах совладать со своим языком, бормотал всё одно и то же:
— Брёвен нет, свай… сваи мне везут, сваи…
— Сваи?! — вдруг всем голосом налёг на него Александр, — Да ты паршивец!.. Дармоед!.. Да ежели утре не будет у тебя всё, как должно, то я тебя, утроба, самого по самые уши в землю вобью… как сваю…
При этом витязь слегка покачнул над передней лукой седла крепко стиснутым кулаком. Чернобай похолодел от страха. Ему невольно подумалось, что, пожалуй, кулак этого князя и впрямь может вогнать его в землю, как сваю.
Лицо у купца ещё больше побагровело. Губы стали синими. Он храпнул. Судорожным движением руки оторвал пуговицы душившего его ворота рубахи…
Не глядя больше в его сторону, Ярославич позвал к себе мальчугана. Гринька уже успел унять кровь из расшибленного носа, заткнув обе ноздри кусками лопуха. Услыхав голос князя, он выскочил из-под берега. Вид его был жалок и забавен.
Александр Ярославич улыбнулся.
— Ты чей? — спросил он мальчика.
— Я Настасьин, — отвечал глухим голосом Гринька, ибо лопухи ещё торчали у него в носу.
— Да как же так — Настасьин? Отца у тебя как звали?
— Отца не было.
— Ну, знаешь… Да этакого и не бывает! — И князь развёл руками, — А звать тебя Григорий?
— Гринька.
— А сколько тебе лет?
Этого вопроса мальчуган не понял.
Тогда князь переспросил иначе:
— По которой весне?
— По десятой.
Александр Ярославич удивился:
— А я думал, тебе лет семь, от силы — восемь. Что ж ты так лениво рос? Да и худой какой!
Гринька молчал.
— А чего ж ты это лопухом ноздри себе заткнул? — спросил князь и слегка приподнял ему подбородок, — Вот и голос у тебя невнятный…
Мальчик смутился.
— Ну? — повторил свой вопрос Александр.
— Лопухи эти кровь останавливают, — отвечал наконец Гринька.
— Ишь ты! — произнёс с оттенком изумления князь Александр, — А в какой же это ты битве кровь свою пролил, а?
Мальчуган опустил голову: грозный хозяин стоял тут, рядом, и всё мог услышать. Гринька молчал. Слёзы стали наполнять ему глаза.
— Ну, это, брат, никуда не годится! — голосом, дрогнувшим от жалости, проговорил Александр Ярославич, — Воину плакать? В битве мало ли что может случиться!
— Ударили меня, — пробормотал еле слышно Гринька.
— Так… Ну а ты телёнок, что ли? И ты бы его ударил!
В ответ на эти слова князя Гринька только отрицательно потряс головой и ничего, ничего не сказал.
Князь всё понял и так. Да и слышал он, как Чернобай орал на мальчика.
— Вот оно что… — молвил Александр и с суровым презрением покосился на Чернобая. Затем вновь обратился к Гриньке: — Ну, вот что, Григорий: ты на коне ездить любишь?
— Люблю.
— А воевать любишь?
— Тоже люблю.
— А умеешь?
— Умею… — И лицо у мальчугана повеселело. Он вынул из носа лопухи и отшвырнул их. — Прошло, не каплет! — бодрым голосом сказал он.
— Это хорошо, — сказал Невский. — Только знаешь: кто воевать любит да умеет, так тот уж так ладит, чтобы не у него из носу кровь, а у кого другого!
Мальчик покраснел.
— Да ведь он хозяин… — смущённо и угрюмо отвечал он.
— Вот то-то и беда, что хозяин! — сказал Александр, — Доброму ты здесь ничему не научишься… А ко мне пойдёшь, Настасьин? — вдруг добродушно-грозным голосом спросил он.
— К тебе пойду! — не задумавшись, ответил Гринька.
Невский удивился.
— Да ты что же, знаешь меня? — спросил он.
— Знаю.
— Ну, а кто я?
Лицо мальчугана расплылось в лукаво-блаженной улыбке.
— Ты, Невшкой, — по-детски шепелявя, произнёс он.
Ярославич расхохотался.
— Ах ты, опёнок! — воскликнул он, довольный ответом мальчугана. И вдруг решительно приказал: — А ну садись!
Вздрогнув от внезапности, Гринька спросил растерянно:
— Куда… садись?
— Куда? Да на коня, за седло… А ну, дай помогу!
И Александр Ярославич протянул было вниз левую руку. Однако опоздал. Быстрее, чем белка на ствол ели, Настасьин, слегка лишь придержавшись за голенище княжеского сапога, мигом вскарабкался на вороного и уселся верхом позади седельной луки.
— Держись за плащ! — приказал ему Невский, — Удержишься?
Но у того уж голосишко перехватило, и он смог только мотнуть головой.
Невский почувствовал, как в его спину колотится маленькое сердце.
Александр тронул коня.
Когда уже прогремел под копытами мост, когда уже всадник был далеко, Чернобай, всё ещё стоявший с запрокинутой головой, распрямился и с неистовой злобой глянул вслед Александру.
— Ужо сочтёмся, князь! — с угрозой прогудел он. — Погоди, Олександр Ярославич, скоро доведёт бог и твоей крови княжеской повыцедить!..
Глава вторая
Великий князь Владимирский Андрей Ярославич, родной брат Невского, моложе его двумя годами, стоял на солнышке посреди огромного благоустроенного псарного двора, окружённый свитою, псарями и сокольничими.
Это был ещё молодой человек, не достигший и тридцати. Снеговой белизны сорочка с распахнутым на смуглой, крепкой груди воротом, заправленная под синие узорные шаровары, лёгкие, лимонного цвета сапожки — весь этот домашний наряд ещё больше молодил князя. От его тёмных вислых усиков, от резкого, тщательно выбритого подбородка веяло удалью и стремительностью.
Андрей Ярославич гневался. Перед ним смиренно, без шапки стоял старый ловчий, правитель всей княжей охоты.
— Обучать собаку надо голодную! — бешено кричал на него князь.
Старик ловчий даже и не пытался оправдываться:
— Преступился, княже, прости!
Но великий князь Владимирский сегодня что-то долго не унимался. По этому крику да по нетвёрдой походке Андрея Ярославича слуги и псари уже знали, что князь, опохмеляясь утром после вчерашней попойки, опять хватил лишнего.
Безмолвно ступала за князем свита: двое нарядных мальчиков, так называемые меченоши, и пять-шесть знатнейших бояр, по возрасту ещё молодых, но которых князь приблизил к себе единственно за то, что они хорошо знали соколиную и псовую охоту.
За это горожане владимирские открыто, на площадях, порицали великого князя.
«Нет, — говорили они, — хотя и родной брат он князю Невскому, а, выходит, далеко не родня! Видно, хоть два яблока и с одной яблони упадут, а далеко друг от дружки откатываются!.. Александр Ярославич — тот о русской земле радеет, о нас, о бедном люде, помнит. А этому только бы пьянствовать, гортань свою тешить да с псами да с соколами по лесам рыскать. Мимоходный!» — так и горестно и насмешливо говорили в народе о великом князе Владимирском. И это прозвище — Мимоходный — утвердилось за ним.
…Князь шествовал по своей псарне.
Собаки — борзые и гончие, старые и молодые, всех шерстей, статей и кличек — одни лежали, другие расхаживали, третьи клацали зубами, выбирая блох. Слышалось лаканье и чавканье. Плескался разливаемый по корытам корм.
Андрей Ярославич внезапно остановился. Князю почудилось, что от жидкой болтушки, которую только что разлил собакам молодой парень — так называемый корытничий, — исходит пар: значит, болтушка не остужена?
Великий князь Владимирский соизволил обмакнуть палец в самое месиво и тотчас же с ругательством отскочил от корыта. Лицо князя даже и сквозь смуглоту побагровело.
— Что творите?! — неистово заорал он. — Я вам носы велю урезать, мерзавцы!
Один из отроков подбежал и поспешно, но бережно стёр княжеский палец шёлковым платком.
— Что же вы, негодяи, — продолжал кричать князь, — али вы не знаете, что от горячей пищи у собаки желудок портится и чутьё?!
Старый хитрец ловчий понял, что дело сегодня может окончиться плохо и для него и для многих. Он подал многозначительный знак одному из псарей.
И тот с почтительным поклоном поднёс князю широкую, отлогую корзину, обтянутую изнутри белым полотном поверх толстой подстилки. В корзине играли и барахтались брыластые[2]