В общем, подведем итог. В случае удачи, мы бы были на коне. Тихо взяли генерала на даче, допросили, получили сведения, и прикинули, как их использовать. И самое главное, разобрались, что ими движет, что задумали заговорщики, и как намерены действовать в дальнейшем. Но получилось по-другому. Твои люди провалили дело. После перестрелки на даче и смерти генерала, давать ход этим документам — себе срок подписывать. Слишком многое не сходится и вызывает обоснованные вопросы. Посадить, может быть, и не посадят, черт его знает, но на почетную пенсию точно спровадят.
— И как мы теперь будем действовать? — Питовранов подобрался. От ответа шефа зависело, списал ли он Евгения Петровича или у него ещё есть шанс.
— Пацана искать, — криво усмехнулся Андропов. — Думаю, он много интересного знает, недаром его наши американские друзья похитить хотели. Слышал?
— Конечно, — кивнул Питовранов, — такое пропустить невозможно. Скандал серьезный. Пять трупов. Один наш военный.
— Это старшина Виктор Попов — бывший водитель Шелестова-старшего, — криво усмехнулся Андропов.
— Так может, под это дело, и оперативную комбинацию сварганим? — оживился Евгений Петрович. Стекла очков руководителя «Фирмы» азартно блеснули.
— Документы об измене генерала у нас есть. Если подумать, можем сделать красивую версию событий. Мол, сначала решился сотрудничать, а потом заартачился, вот ЦРУшники и решили его внука схватить.
— Нет, — голосом Андропова можно было заморозить весь Кремль. — Скандал сейчас начнёт разгораться. Мы тоже получим на орехи. Пока, затихнем, подождём. А документы всё-таки у американцев возьми. Признания, выбитые Остроженко, я тоже тебе передам. Попридержим их до поры до времени. Поймаем мальчишку, выпотрошим его, будет видно, что делать дальше. Не зря же наши американские друзья нацелились на него, а нам ничего не сказали. Я думаю, пацан может много интересного нам поведать.
— Твоя главная задача — мальчишка. Ищи его, Евгений Петрович. Найдешь, можешь считать, наполовину свой сегодняшний промах искупил, — добавил после паузы председатель КГБ.
Питовранов облегченно выдохнул про себя.
«Слава богу, в этот раз пронесло, ещё побарахтаемся».
Но вслух сказал:
— Буду землю рыть, Юрий Владимирович, но этого щенка найду, можете не сомневаться.
26 декабря 1978 годаВечер
— Иэх, — топор безжалостно обрушился на толстое суковатое полено и с хрустом перерубил его на две части. Крепкий седобородый мужик лет шестидесяти выдохнул облако белого морозного воздуха, засадил лезвие топора в чурбан и распрямился. Смахнул серым рукавом телогрейки мутные капли пота, сбив на бок ушанку, оставляя на лбу грязные следы.
Я тихонько постучал по деревянным доскам калитки. Старик обернулся и увидел меня. Глянул из-под косматых седых бровей и хрипло спросил:
— Чего тебе, парень?
— Здравствуйте, Иван Дмитриевич, — дружелюбно улыбнулся я.
— Ну здравствуй, коли не шутишь, юноша, — усмехнулся седобородый. — Чего надобно?
— У меня к вам письмо от Константина Николаевича.
— Какого Константина Николаевича? — прищурился старик. Под его изучающим тяжелым взглядом я почувствовал себя неуютно.
«А старик хватку то не потерял. Матерый волкодав. Именно так и определяются бывшие менты и гебешники. По специфическому, давящему взгляду. На подследственных или подозреваемых так смотрят. Или на подозрительных, незнакомых людей. Профессиональная деформация. Надеюсь, дед, ты знал, что делал, когда писал записку-письмо», — мелькнула в голове тревожная мысль.
— Генерал-лейтенанта, Константина Николаевича Шелестова. Он просил передать, что время отдать должок наступило и ещё вручить вам лично в руки письмо от него, — на одном дыхании выпалил я.
— От Кости, значит? — из взгляда ушла настороженность. — А ты кто, будешь, юноша? Что у тебя с бровью?
Я машинально потрогал пальцем полоску пластыря.
— Так получилось. Я вам чуть позже все расскажу.
Дед продолжал внимательно изучать меня.
— Странный ты, парень. Непонятный. Не на занятиях почему-то. В твоем возрасте молодежь где-то учится или работает, коли постигать науки не хочет. И куртка у тебя интересная. Немного мятая и, похоже, наспех от грязи очищена. Повторю вопрос: Кто, ты такой, юноша?
— Внук Константина Николаевича Шелестова, Алексей.
— Внук, говоришь? — прищурился дед. — А, похож. Вылитый Костя, в молодости. Только пониже да пожиже.
— Мы так и будем стоять на морозе? Или позволите мне в дом войти? — саркастично поинтересовался я. — Мне точить лясы с вами недосуг. Записку вам от деда хотел передать. Но если она вас не интересует, не отнимайте у меня время, скажите и я уйду.
— Ты гляди, какой ершистый, — усмехнулся Иван Дмитриевич, — Костя в твои годы таким же был. Конечно, позволю. Куда я денусь?
Старик неторопливо двинулся навстречу. Хлопья снега сочно хрустели под толстыми серыми валенками. Крепкая мозолистая ладонь сдернула защелку, и распахнула жалобно скрипнувшую калитку.
— Заходи.
Я не заставил себя упрашивать и юркнул во двор, придерживая рукой лямки рюкзака.
Дед ещё раз окинул меня внимательным взглядом, развернулся и зашагал к дому. Я шёл следом, смотрел на маячившую впереди широкую спину в старой серой телогрейке с вылезшими на плече нитями ваты и прикидывал, как построить разговор. Чувствовал, что человек явно не простой. Да и дед кое-что о нём рассказал, когда письмо передал.
Дверь оказалась не заперта, старик дождался меня, распахнул её и жестом пригласил зайти.
— Обувку свою в тамбуре скидывай, грязь не заноси. У меня слуг нет, сам убираюсь, не барин, чай, — ворчливо предупредил меня хозяин.
Из раскрытой двери потянуло теплом и домашним уютом. Меня немного развезло, и дед это сразу заметил.
— Давно на морозе бегаешь? — усмехнулся он, закрывая дверь.
— Часа два, — честно признался я. — До Авдеевки автобусом добирался, а потом пришлось к вам шагать. Вы, как партизан, Иван Дмитриевич, в такую глушь забрались, что так просто не добраться.
— Знаю, — улыбнулся дед. — У нас транспорт редко ходит. Мало людей здесь осталось. В Авдеевке, и клуб, и магазин большой, и колхоз под боком. Школа с библиотекой имеются. Вот народ туда и потянулся к цивилизации поближе. А здесь уже мало кто живет. Умирает Терехово. И до войны всего лишь несколько семей жило. А сейчас вообще, только я, да ещё пара старух соседок осталось. Да семья одна выбрала дом, получила ордер у председателя, и сюда перебралась. Отчего, не ведаю. Неудобно тут. Даже в магазин нужно в соседнюю деревню идти минут пятнадцать. Кстати, тебе нужно было до Боровков доехать, а не в Авдеевке сходить. Быстрее бы добрался.
— Ага, — ухмыльнулся я. — Уже знаю. Просветили люди добрые по дороге. С одной из ваших соседок тоже познакомился. Она мне и подсказала, как ваш дом найти.
— Это какой соседкой? — нахмурился дед, — высокой и худой или низкой и полной?
— Со второй. Сидела на лавочке у дома, закутанная в серый платок почти до самых глаз. Марьей Тимофеевной представилась. Перед тем как рассказать, как к вашему дому пройти, выспрашивала, по какому делу приехал, и кем вам прихожусь.
— И что ты ей сказал? — дед ухмыльнулся уголками губ и с интересом ждал ответа.
— Что родственник ваш — внучатый племянник, и приехал навестить. Иначе бы не отстала, и как дом найти не рассказала. Дед такую ситуацию предусмотрел и предупредил, как и что говорить. Он знал, что вы живете один, изредка сын приезжает, и с местными особенно не откровенничаете.
— Костя меня как облупленного знает, — ухмыльнулся Иван Дмитриевич, — считай, с тридцатых годов знакомы. И виделись часто, пока я в это захолустье не уехал. Как он там поживает?
— Умер сегодня утром, — перед глазами встало улыбающееся лицо деда, к горлу подкатил ком, грудь сперло спазмом. Я резко выдохнул, всхрипнул, и стиснул челюсти, пытаясь держать себя в руках. Горечь свежей потери рвала душу. Когда я об этом не думал, все было относительно нормально. Как только вспоминал деда, хотелось выть и крушить всё вокруг. Было очень больно. Даже в прошлой жизни я так не переживал его смерть.
— Мои соболезнования, — посерьезнел хозяин. — Светлая память Константину Николаевичу. Настоящим мужиком и человеком был. Таких сейчас уже не делают.
Старик замолчал, насупившись и задумавшись. Даже лицо немного обмякло и осунулось, возле губ проступили трагические складки, резче обозначились морщины на лбу и под глазами. Известие о смерти старого товарища его явно расстроило.
— Ладно, — вздохнул Иван Дмитриевич. — Не стой на пороге. Ботиночки свои скидывай, куртку на крючок вешай, и в комнату проходи. Там обо всём поговорим.
— Ага, — кивнул я, повесил куртку и присел, развязывая шнурки на ботинках.
— Надевай, — возле меня с глухим стуком упали войлочные тапочки.
— Спасибо, — поблагодарил я. Ногам сразу стало тепло и уютно.
— А чего шапку не снимаешь? Боишься, продует? Так и будешь в ней по дому ходить? — дед иронично поднял бровь.
— Вы, Иван Дмитриевич, слишком много вопросов задаете. Как на допросе. Похоже, задавать вопросы когда-то было вашей профессией, — пробурчал я.
— Ты смотри, и тут угадал, — криво усмехнулся старик. — И ведь не поспоришь. В точку попал. Из бывших я.
— Ментов или гебешников?
— Откуда вы такие шустрые беретесь? — притворно удивился старик. — Тебе вопросы мои не понравились, а сам допрос мне устраиваешь. Вот, посидим чайку с баранками откушаем, я письмо Кости прочту. После, может, и отвечу тебе, коли нужным сочту. Ты шапочку-то снимай. Не стесняйся.
«Петушок» снимать не хотелось, но пришлось. Я вздохнул и стянул шапку.
— Мда, всё страньше, и страньше, как когда-то говорил мой начальник, — протянул дед, рассматривая мою макушку, залепленную тонким слоем бинтов и держащуюся на пластырях у висков и на шее. — И как это понимать?
— Получилось так, — смущенно пробормотал я. — Потом расскажу. Вы записку сначала прочтите.