Червяков только пожал плечами.
— Давай попробуем и в этом разобраться… У меня вот в кармане бумажечка есть, которую сегодня медицинская комиссия выдала после обследования твоей жены. В ней сказано, что пуля пробила ногу вот в каком направлении… — И следователь, встав рядом с Червяковой, показал, как прошла пуля. — Видишь?
— Ну, вижу…
— А теперь, — он показал ему место на столике, — положи сюда револьвер, из которого ты чуть не убил свою жену!..
Прокопий Червяков еще не успел раскрыть рта, как Анна заголосила на весь дом.
— Вызывай машину, Ефим, — устало сказал Евгений Константинович Лисянский. — А вы, Червяков, успокойте свою супругу…
12
В Зайковском отделении милиции Червяков рассказал, что револьвер привез, демобилизовавшись после войны.
— По молодости и по глупости притащил за собой. А потом женился, сдавать в милицию побоялся и выбрасывать было жалко. В то время, когда всему случиться, попался он мне на глаза. Решил почистить. За тем самым столиком и сидел… Но, видно, один патрон в барабане оставил. Выстрелил…
Боясь ответственности, убедившись, что ранение у жены легкое, Червяков сделал ложное заявление о нападении на свой дом. А чтобы направить следствие по ложному пути, выбросил на огород завалявшийся случайно патрон от «ТТ» с испорченным капсюлем. Возможно, следствие не заблудилось бы так надолго, если бы происшествие не совпало с отъездом Ширяева и Гилева, пользовавшихся в Красногвардейске славой хулиганов и пьяниц.
После трагического выстрела Червяков в ту же ночь по пути в больницу выбросил револьвер в пруд.
Всех тяжелее эту историю переносил Ефим Афанасьев. В Зайково, куда Червякова взяли под арест, Евгений Константинович был свидетелем их последнего разговора.
— Подлецом ты оказался, Прокопий, — говорил Ефим не столько со строгостью, сколько с сожалением. — И вовсе не оттого, что чуть свою жену не порешил, а из-за того, что трусостью своей мелкой и недоверием к закону столько людей из-за себя в грязную канитель затянул, чуть доброе имя у поселка не отнял, Принес бы это старье ко мне, помог бы я тебе, как человеку сознательному, правильное заявление написать, тем бы и кончилось. А ты свой грех хотел прикрыть, чьим-то именем, а сам чистеньким остаться… И просчитался, так тебе и надо. Теперь срок получишь сразу за все: и за незаконное оружие, и за увечье, которое нанес жене, и за обман органов. Все тебе подытожат. Я, конечно, соберу в Красногвардейске собрание, расскажу людям, какой ты оказался, хотя и жалко мне Анну, ни в чем не повинную… Хорошо, что сын у тебя не дома живет, а учится. А то каково бы ему было от твоей теперешней славы? Трус, в общем, ты и еще — дурак… И не может быть тебе никакого снисхождения.
13
Давно нет Зайковского райотдела милиции. С укрупнением районов отошла его территория к Ирбитскому району. А в милиции расследование Лисянским дела в Красногвардейске помнят.
И важно не то, что тогда из уголовной статистики было исключено тяжкое преступление. Главное в другом: многие увидели тогда, что всякий успех в следственном деле приходит не от умозрительных заключений или оперативного чародейства, а от умения анализировать обстоятельства, исключать все случайное, что сопутствует преступлению. Так и поступил Лисянский, увидев единственное реальное объяснение той загадки.
Примечательно, что в те дни работники уголовного розыска кипели от негодования, узнав, какую кашу заставил хлебать их Червяков целых два года. Даже обвинительное заключение по его делу скорее походило на художественную публицистику, нежели на строгий юридический документ. Правда, все это не пригодилось: накануне передачи дела в суд, откуда Червяков должен был отправиться в тюрьму, вышел Указ об амнистии…
Лисянский отнесся к этому философски.
— Со мной всякое бывало, — сказал он и махнул рукой.
Да. С ним всякое бывало. На «личности» ему везло.
В сто первом цехе, кажется, на Уралмашзаводе, украли у одного типа плащ. Прямо из цеховой раздевалки. Люди, конечно, всполошились: не велика потеря, но сам факт прямо-таки позорный. Орджоникидзевские оперативники все мозги вывихнули, а плащ — как испарился. Было только одно понятно: украсть такой плащ — пара пустяков, потому что — болонья, свернул его, положил в карман и — был таков. Кого тут подозревать? У начальника цеха температура поднялась от этого позора… И кража повисла. И вот Лисянского нанесло на это дело; почитал он его и заскреб в затылке: до чего же можно дойти, если среди бела дня такая ерунда начнет приключаться!.. Стал разбираться. Перевернул все. В итоге оказалось, что плащ у того типа вовсе никто не крал, а просто сделал он ложное заявление о краже, чтобы получить деньги. Деньги он действительно получил. И вот как раз в те дни, когда подлец праздновал в душе успех своей выгодной комбинации, Евгений Константинович и застукал его. Естественно, тот обалдел сначала, перепугался, а потом стал вылезать из этой истории… Правда, на этот раз амнистии-то не было.
Приходит этот тип по вызову к Лисянскому, а тот без всякой дипломатии, потому что зол, спрашивает:
— Зачем вы так подло поступили? И товарищей по цеху запятнали, и милицию дискредитировать решились.
— Деньги до зарезу были нужны, — сознается.
— И вы выбрали такой грязный путь? Неужели нельзя было найти возможность выйти из положения иначе?
— Женюсь, — говорит. — И свадьба на носу.
— Интересно, как отнесется ко всему этому ваша невеста, когда я приду в цех и выступлю на общем собрании?
— Только не это! — взмолился тот. — Вы же разобьете мою личную жизнь! Делайте со мной все, что хотите, но не это!
Подумал Лисянский, подумал и решил: черт с ним, с подонком, может быть, после такого урока на всю жизнь зарубит себе на носу. Простил.
Прошло немного времени. Женился тот кавалер. А в один из дней заявляется вдруг к Евгению Константиновичу сам.
— Здравствуйте, — говорит, — Евгений Константинович. Поскольку вы человек добрый и отзывчивый пришел я к вам с просьбой…
— Что ж… Присаживайтесь и выкладывайте, хотя, сами можете понять мое отношение к вам…
— Видите ли, решил я поступать в институт. С производства характеристику требуют, а начальник цеха знает ту историю… Вот и прошу вас поговорить с ним: пусть не упоминает о ней. Понял я все и раскаялся…
— В какой институт поступаете?
— В юридический.
— Что?! — моментально взорвался Лисянский. — Ты, в юридический?! Да я сейчас туда сам позвоню, чтобы тебя, сволочь такую, к порогу там не пускали! Ишь ты, в юридический он захотел! А ну, убирайся из кабинета!..
Так рассказывали о Лисянском. Но после этих рассказов думалось о другом. Думалось о людях, которые, имея дело с подлецами, умеют все-таки с большим тактом отнестись к человеческой стороне дела, не стремятся к одному лишь наказанию виновных, а дают им возможность стать порядочными.
Сам Лисянский далеко не без возмущения вспоминал случившееся с ним, но говорил уже о другом:
— В наши дни еще нередко встретишь этаких философствующих обывателей, которые готовы за всякий пустяк на шею милиции всех кошек повесить. Кухонные скандалы, трамвайное хамство — всюду зовут разбираться милицию, а сами стараются смотреть на все со стороны, как почтенные зрители. Да еще преподносят вот такие ребусы, которые мне пришлось разгадывать, И милиция занимается ими! Да, занимается, потому что обязана помогать людям. Сотни милицейских работников тратят на это знания, время, свои нервы… И вдруг месяцы волнений и тревог заканчиваются… вот такими сказочками с разбитым корытом… Досадно, конечно!
Владимир ШорорПошлите меня в разведку
1
Давным-давно, когда шла война, в мае тысяча девятьсот сорок второго года, я окончил курсы младших лейтенантов и получил назначение в миномётный полк, в падь Урулюнтуй. Почти год мечтал я попасть на войну, а оказался опять далеко в Забайкалье, у самой маньчжурской границы. Голые рыжие сопки окружали эту падь и, расступаясь, открывали выход в плоскую пустую степь. На самом её краю полыхали багровые закаты и каждый вечер таяло дымное облако — след поезда, умчавшегося куда-то на запад.
С утра до вечера в пади шли занятия — с огневыми расчётами, с разведчиками, связистами. И, казалось, всё приближало час, когда мы погрузимся в эшелон и поедем на фронт. Но вскоре наш миномётный полк из резерва Ставки передали командованию Забайкальского фронта. Нам было приказано поддерживать стрелковую дивизию и вместе с ней прикрывать границу: японцы, даже не маскируясь, выдвинули против нас части вторжения, иногда оттуда постреливали, иногда небольшие группы проникали на нашу сторону, резали линии связи, проводили топосъёмки, угоняли колхозный скот, подкладывали мины, на которых потом кто-нибудь из наших подрывался.
А с фронтов приходили вести одна хуже другой. Начавшееся было стремительное наступление на Харьков захлебнулось, и наши дивизии неожиданно оказались в глухом окружении. Рухнул Крымский фронт, шла осада Севастополя, началось наступление немцев на Кавказе, на Центральном фронте, под Ленинградом. Отогнанные от Москвы прошлой зимой, они стояли всё же так близко, что, казалось, могли снова достичь её окраин за день-два.
«Оставили… Отошли… Отступили. Вели ожесточённые бои с превосходящими силами…» — вещал скорбный голос диктора из чёрного круга репродуктора.
И нам хотелось что-то сделать немедленно, чтобы хоть как-то помочь тем, кто держался, должно быть из последних сил, в этих ожесточённых боях и, наверное, ждал, ждал и ждал помощи. А мы, связанные угрозой японского вторжения, не могли никуда двинуться. Многие мои товарищи по школе, по институту, где я успел проучиться два года, или по тем же курсам младших лейтенантов воевали на разных фронтах. И только, казалось мне, один я всё ещё готовился к будущим боям: то служил на погранзаставе после призыва, то учился на курсах, а теперь вот каждый день веду учебные бои со