Войдя на кухню, Ангел поводила глазами и села на табуретку рядом со мной. Нашарила сигарету. Прикурила. Откинула со лба густую русую прядь. Я не нарушал молчания. Мы не поздоровались. С ее стороны происходила какая-то игра. Мой игривый виктимный Ангелочек. Зря она думает, что меня можно перемолчать. Я ходил в караул и имею односуточный опыт глухого молчания. Если б мне платили за молчание, я бы поднял экономику Пермского края до небывалых высот. Чтобы не скучать, я стал думать, о чем думает Ангел. У нее в голове всяко вертится какая-нибудь хрень типа: кто он такой? зачем я согласилась ехать в Москву? простые формовщики так себя не ведут, какие отношения нас связывают сейчас? Эти мысли показались мне жутко правдоподобными, и я решил их озвучить, потому что мне, видимо, нравится быть проницательным. Стряхнув пепел, я нагнал на морду сонное выражение Радищева, беседующего с крестьянами, и уронил:
– Кто он такой? Зачем я согласилась ехать в Москву? Простые формовщики так себя не ведут. Какие отношения нас связывают?
Ангел посмотрела на меня удивленно.
– Нет. Почему он не отхлестал меня плеткой. Почему он не применил дилдо. Когда мы уже повезем прах Бориса в Москву?
Я подавился дымом.
– Ты продавщица из гастронома! Ты перекладываешь трупы животных, чтоб они выигрышно смотрелись в искусственном свете. Ты не можешь рассуждать в таких категориях!
– Ты – формовщик с завода. Ты вообще должен говорить «бе-ме» и просить водки. Твой язык…
– Да?
– Он очень длинный и гибкий. Не прикуси его.
Я упал на колени и взял ножку Ангела в руки.
– Смотри, какие у тебя пальчики красивые, неношеные…
– Как у всех ангелов…
Ангел положила ступню мне на лицо. Краем глаза я заметил колечко дыма, уползающее в потолок. Ступня пахла пылью и кремом. Запах был сладковатым. Лавандовым, наверное. Я в этом не сильно разбираюсь. Обычно людские пятки желтые и твердые. Мне кажется, природа так специально задумала. Если человечество регрессирует и вернется к первобытности, по крайней мере молоток у нас останется. Оголил пятку – бац-бац – дом построил. А гвозди можно из патриотов делать. Это, кстати, очень правильно. У всего должно быть практическое применение, даже у этой придури. У Ангела пятка была розоватой и мягкой, как кожица на ладони. Не на моей ладони. На моей ладони известно, какая кожица. Мне об нее в детдоме трудовик окурки тушил. Он как батя нам был. Мы так думали – нам сравнивать было не с кем. Я в пятнадцать лет избил его табуреткой. Кому-то это может показаться драматическим, но я бы не стал драматизировать пиздюлину. Чем вообще хороша пиздюлина? Она как слово, то есть ее надо отделять от говорящего. Пиздюлина, если вдуматься, сертифицирует жизнь и наличие яиц хотя бы у одной из сторон. Трудовик охерел, а я стал самостоятельным. И то, и другое очень хорошо. Трудовик уже сто лет не охеревал, а тут охерел и как бы заново взглянул на реальность. А я заново родился, типа перерезал пуповину, точнее, перешиб ее табуреткой. Доделал работу акушера, можно сказать. На вопрос: «Что первым появилось – курица или яйцо?» – я обычно отвечаю – пиздюлина. И, знаете, люди кивают, потому что Большой взрыв – это всего лишь кровавый хлопок божественными ладонями.
Пока я всю эту хрень внутри себя думал, мой язык буквально взлизал ступню Ангела и добрался до пальчиков. Я осторожно брал их в рот, облизывал и скользил туда-сюда. Сначала Ангел реагировала равнодушно. Просто курила и смотрела в окно. Потом ее руки перебрали остатки моих волос. Ноготки скребнули шею. Поползла на пол бессмысленная простыня. Ангел откинулась спиной на стол. Отставила правую ногу вбок, не убирая левой с моего лица. Я пополз губами в путешествие. Ступня была Красной площадью. Лодыжка – изящным Петербургом. Наконец я добрался до Гагры. Там было жарко и влажно. Интересный город. Ангел обхватила меня за затылок и вжала в Гагру. Чтобы, видимо, я ее рассмотрел. Чтобы, видимо, я распробовал ее на вкус. Гагра текла по моим губам, а я подумал – какого черта! – и стал дрочить. Взгрустнул-вздрочнул, вздрочнул-взгрустнул. Так и жизнь прошла. Делать куннилингус на табуретке чуть туповато. То есть не оторваться, конечно, но коленям на линолеуме не зашибись. Когда рот в огне, об этом обычно не думаешь. Просто у меня рот частенько бывал в огне, вот я и думаю. Это трагедия опыта, между прочим. Трахаешь, предположим, в миссионерке, по-стариковски, а часть тебя сидит в кресле и как бы говорит внутрь себя, но громко: «Не слишком ли волосатая жопа? Ты пробовал живот втянуть? Надо в спортзал, Олежек, твои бицепсы в принципе не способны возбуждать. Ты, кстати, спину свою видел? Под кожей совершенно не бугрятся анаконды мышц. Совершенно. Знаешь, я думал, наш член как-то побольше…»
В такие минуты я не столько наслаждаюсь трахом, сколько втягиваю живот, надуваю бицепсы, бугрю спину и не думаю плохо про свой член. С чего бы мне плохо думать о Билли Бое? Нормальный крепкий парень. Чуть кривой, но он ведь не граф, а обычный работяга. Шпиль Адмиралтейства не глотал.
Ангел кончила. Я встал во весь рост и кончил ей на живот. Закурил. Дружелюбно посмотрел на Ангела. Ангел улыбнулась. Молчание было не игрой. Видимо, Ангел просто любит молчать. Качество, выбрасывающее ее вон из шеренги женщин. Едва я это подумал, Ангел заговорила:
– Я шла на кухню по тонкому льду. И сидела тут, как на тонком льду. А теперь подо мной почва.
– Почему?
– Я думала, ты меня прогонишь.
– Ты довольно дерзко говорила для думающей, что ее прогонят.
– Если все равно прогонят, чего стесняться?
– Тоже верно. Это вообще причина не стесняться на земле. Смысл стесняться, если нас всех прогонят на полтора метра под землю?
Ангел усмехнулась.
– Какой ты филосо́ф. Давай уже решим, когда и как мы поедем в Москву.
– Давай.
Я раскрыл ноутбук. Он лежал на столе. Самолет мы отмели сразу, потому что нам хотелось прочувствовать прахо-медовое путешествие. А как его прочувствовать, когда только сел, а через два часа уже выходить? На самолете Бориску можно вообще за два дня развеять. Мне хотелось растянуть квест. Ангелу тоже, хотя мы с ней об этом не говорили. Я спросил – самолет? А она сказала – не смеши меня, милый. Слово «милый» мне понравилось. Тон, которым Ангел его произнесла… От него пахнуло какой-то декадентщиной, коньячным поцелуем, барной посиделкой с любовницей в разгар беременности жены. Ощущение греха как выхода за пределы нормы усилилось. Нам удалось купить купе на тот же вечер. Безумная трата денег. Хотя, если вдуматься, только безумие и способно оправдать деньги. Сбербанковские тыщи я потратил с безразличием, достойным тыщ заработанных. Плевать. С работы отпрашиваться я не стал. Формовщики мантулят: день, ночь, отсыпной, выходной. Отсыпной был вчера. Завтра меня ждали в цеху. Подождут. Я позвонил знакомому врачу и попросил его нарисовать мне двухнедельный больничный. Коррупция, казалось бы. На самом деле никакая не коррупция. В пермском климате каждому пермяку надо предоставлять один больничный в год не по болезни. Осенью. Чтобы пермяк мог спокойно посидеть у окна и поплакать на солнце. Он ведь его потом семь месяцев не увидит. Нет, увидит, но это будет свет, а не тепло.
Пока я оплачивал билеты и звонил врачу, Ангел поднялась к себе и собрала большой рюкзак. Знаете, из тех рюкзаков с красным крестиком, авторство которых приписывают Швейцарии. У меня такой же. У всех такие же, потому что больно уж мы предсказуемые твари. Я не стал спрашивать – ты берешь так мало вещей? Или – где твой громоздкий чемодан на колесиках? Или – почему вы с Бориской так и не завели детей? Лет пять назад я бы все это спросил. А еще я мог спросить совсем уж кошмар. Например – тебе хорошо со мной? Или – я достаточно нежно тебя лизал? Или – ты выйдешь за меня, когда мы вернемся? Пять лет назад я чуть не женился на официантке из-за ямочек и остроумия. Теперь я сосредотачиваюсь на сути. А суть простая – я и Ангел едем в Москву, чтобы развеять на Красной площади щепотку Бориски. Потом мы поедем в Питер и развеем щепотку Бориски над Невой. Затем мы учухаем в Адлер (чух-чух – это я поезд так слышу), а оттуда – автобусом в Гагру. Я был однажды: эвкалиптами пахнет, как в аптеке. Короче, довеем Бориску над Черным морем. А чего? Возвышенная миссия. Она даже не такая тупая, как поиск святого Грааля или вызволение Гроба Господня. Бориска ведь действительно нигде не был. То есть я понимаю, что урна с прахом не совсем Бориска, но в то же время я понимаю, что это не совсем не он.
Это вообще не важно. Важен миф. Урна с Борискиным прахом – отличное основание для мифотворчества. Я свою Пермь так мифологизировал и мифологизирую, что она у меня то Чикаго, то Троя, то гномье королевство. Гномы – они очень привязаны к горе. А пермяки привязаны к Перми. Они ее клянут с утра до вечера, но никуда не уезжают. Такие ворчливые гномы уральских руд. Один пермяк ко мне зашел две недели назад и говорит: «На заводе не платят, помоги найти работу, Олег». Нашел. Трактористом в совхоз «Гордость России». Кировская область. Зарплата – пятьдесят пять тысяч рублей. Иногородним предоставляется квартира. Имеется детский сад, лес, кабак, школа и каток. Все, что нужно невзыскательному человеку для счастья. Езжай, говорю, пермяк. Корми детей, езди на тракторе, налаживай быт. А пермяк ни в какую. Куда, говорит, я, это самое, от родни и родных могилок? Родня, мать, мертвый дедушка. Все здесь. Нет уж, говорит. Лучше я за пятнашку в месяц на заводе подохну, чем куда-то уеду. И тут же патриотизм приплел, как бы обосновывая и легитимизируя мейнстримной идейкой свою хтоническую долбанутость. Подыхай, говорю. А сам думаю – ты-то, Олежек, чего не уезжаешь? И тут же отвечаю – моя долбанутость под кожу вшита, я и по Лиссабону с кислой мордой хожу. Только в Лиссабоне это неорганично, а в Перми органично. В каком-то смысле я выбираю не между Пермью и Лиссабоном (и чего ко мне привязался этот Лиссабон?), а между искусственностью и естественностью. Белым медведям, может, тоже хочется в саванну, но ведь они туда не идут.