Голоса, вновь обретшие силу; братское пробужденье всей мощи оркестра и хора и мгновенные их приложенья: возможность, которая второй раз не представится, освободить наши чувства.
Продаются бесценные Тела, ни к какой расе не относящиеся, не принадлежащие ни к какому миру, полу, линии рода! Сокровищ фонтаны на каждом шагу! Бесконтрольная распродажа алмазов! Продаётся анархия − массам; высшим же ценителям чего бы то ни было – чувство глубочайшего удовлетворенья, которое никакими репрессиями подавить невозможно; правоверным и любовникам − жестокая смерть! Продаются разрешенья на въезд и виды на жительство, спортивные состязанья, феерии и совершенный комфорт, шум и движенье и то будущее, которое они создают! На продажу – бухгалтерские приложенья и неслыханные скачкú гармонии! В немедленное владенье – находки и сроки поставок, о которых не подозревали,
Бесконечный, лишённый всякого смысла порыв к незримым великолепьям, к наслажденьям неосязаемым, − и для всякого порока пагубные порыва этого тайны, − и его восторг, толпу повергающий в ужас −
Продаются Тела, голоса, и никем не оспариваемое всеобщее изобилье, всё то, что никогда не продашь. Торговцы не кончили распродажу! Коммивояжёрам ещё рано считать свой процент!
Fairy
Pour Hélène se conjurèrent les sèves ornementales dans les ombres vierges et les clartés impassibles dans le silence astral. L’ardeur de l’étè fût confiée à des oiseaux muets et l’indolence requise à une marque de deuils sans prix par des anses d’amours morts et de parfums affaissés.
– Après le moment de l’air des bûcheronnes à la rumeur du torrent sous la ruine des bois, de la sonnerie des bestiaux à l’écho des vals, et des cris des steppes. —
Pour l’enfance d’Hélène frissonnèrent les fourrures et les ombres, – et le sein des pauvres, et les légendes du ciel.
Et ses yeux et sa danse supérieurs encore aux éclats précieux, aux influences froides, au plaisir du décor et de l’heure uniques.
Fairy
Ради Елены слились взошедших орнаменты севов в сумерках девичьих и к юдоли сует равнодушные светочи в звёздном безмолвии.
Жар лета был птицам немым препоручен, а безучастность, приличий соблюдения ради, − бесценной ладье похоронной посредством уключин любовей, угасших навеки, ароматов едва различимых.
– В свой черёд дровосеков подруги свои арии спели в сопровожденьи ворчливом ручья, в руинах темнеющих леса, звякал скот бубенцами, с пастбищ гонимый под вечер эхом долин, степей остывающих криками. —
Ради детства Елены дрожь охватила меха и пугливые тени − и впавшую грудь бедняков, и неба легенды.
И очи её и танец даже выше взорвавшихся самоцветами капель, выше влияний холодных, наслаждения выше единственными в своём роде декором и мигом.
Guerre
Enfant, certains ciels ont affiné mon optique: tous les caractères nuancèrent ma physionomie. Les Phénomènes s’émurent. – À présent, l’inflexion éternelle des moments et l’infini des mathématiques me chassent par ce monde où je subis tous les succès civils, respecté de l’enfance étrange et des affections énormes. – Je songe à une Guerre de droit ou de force, de logique bien imprévue.
C’est aussi simple qu’une phrase musicale.
Война
В детстве оптический механизм моих глаз сделался изощрённей от постоянного наблюденья за изменчивым разнообразием небес. Всех характеров черты добавили нюансов к моей физиономии. Ожили Фенóмены. Ныне мгновений вечная инфлексия[7] и математическая бесконечность преследуют меня повсюду в этом мире, где я на себе ощущаю гражданского общества всевозможные успехи, где странное детство моё предо мною склоняет главу рядом с мимолётными, выходящими за привычные рамки, увлеченьями. − Я грежу о Войне, мною развязанной, по праву или с позиции силы, по логике, которую невозможно предугадать.
Это так же просто, как музыкальная фраза.
Jeunesse
IDimanche
Les calculs de côté, l’inévitable descente du ciel, et la visite des souvenirs et la séance des rythmes occupent la demeure, la tête et le monde de l’esprit.
– Un cheval détale sur le turf suburbain, et le long des cultures et des boisements, percé par la peste carbonique. Une misérable femme de drame, quelque part dans le monde, soupire après des abandons improbables. Les desperadoes languissent après l’orage, l’ivresse et les blessures. De petits enfants étouffent des malédictions le long des rivières. —
Reprenons l’étude au bruit de l’oeuvre dévorante qui se rassemble et remonte dans les masses.
IISonnet
Homme de constitution ordinaire, la chair n’était-elle pas un fruit pendu dans le verger, – o journées enfantes! le corps un trésor à prodiguer; – o aimer, le péril ou la force de Psyché? La terre avait des versants fertiles en princes et en artistes, et la descendance et la race nous poussaient aux crimes et aux deuils: le monde, votre fortune et votre péril. Mais à présent, ce labeur comblé, – toi, tes calculs, – toi, tes impatiences, – ne sont plus que votre danse et votre voix, non fixées et point forcées, quoique d’un double événement d’invention et de succès + une raison, – en l’humanité fraternelle et discrète par l’univers sans images; – la force et le droit réfléchissent la danse et la voix à présent seulement appréciées.
IIIVingt ans
Les voix instructives exilées… L’ingénuité physique amèrement rassise… – Adagio – Ah! l’égoïsme infini de l’adolescence, l’optimisme studieux: que le monde était plein de fleurs cet été! Les airs et les formes mourant… – Un choeur, pour calmer l’impuissance et l’absence! Un choeur de verres de mélodies nocturnes… En effet les nerfs vont vite chasser.
IV
Tu en es encore à la tentation d’Antoine. L’ébat du zèle écourté, les tics d’orgueil puéril, l’affaissement et l’effroi.
Mais tu te mettras au travail: toutes les possibilités harmoniques et architecturales s’émouvront autour de ton siège. Des êtres parfaits, imprévus, s’offriront à tes expériences. Dans tes environs affluera rêveusement la curiosité d’anciennes foules et de luxes oisifs. Ta mémoire et tes sens ne seront que la nourriture de ton impulsion créatrice. Quant au monde, quand tu sortiras, que sera-t-il devenu? En tout cas, rien des apparences actuelles.
Юность
IВоскресенье
Расчёты в сторону, небес неизбежный десант, воспоминаний визит и ритмов сеанс заполняют обитель, голову и мир духа.
− Лошадь во весь дух несётся на скачках в предместье вдоль взошедших посевов и лесных насаждений, пришпоренная карбонной чумою. Вызывающая жалость героиня драмы томится где-то в этом мире, вздыхая по тем, кто оставлен был ею ко всеобщему удивленью. Те же, кому нечего терять, в изнеможеньи от пьянства и ран после грозы пребывают. Малые дети тушат проклятий пожары вдоль рек. −
Вернёмся к занятиям под шум всепоглощающего творенья, массы которого собираются и движутся вверх.
IIСонет
Муж обыкновенной конституции, плоть не была ли плодом, висевшим в саду, − о дети-дни! тело – сокровищем, которое ещё только тратить и тратить; − о любить, гибель это или сила Психеи? Плодоносящие принцами и артистами склоны имела земля, а потомство и род толкали нас к преступленьям и бедам: мир, ваше богатство и ваша погибель. Но теперь, долгих трудов завершенье, ты, расчёты твои, ты, твои беспокойства – это лишь танец ваш и ваш голос, ничем не стеснённые и совсем без нажима, хотя и с двойною развязкой инвенции и счастливой концовки + мораль, − в ставшем братством притихшем человечестве во вселенной без образов; − сила и право отражают танец и голос, только теперь оценённые.
IIIДвадцать лет
Голоса дающих указанья отправлены в ссылку… Наивность тела, горестно обретшая зрелость… Адажио – О! бесконечный эгоизм взросления, прилежный оптимизм: как много было в мире цветов этим летом! Арии и формы умирают… − Хор, для того, чтобы стихли бессилье и боль утраты! Хор бокалов мелодий ночных… В самом деле, нервы вот-вот сорвутся с цепи.
IV
Ты всё ещё во власти Антониева искушения. Веры слепой на выгуле пёс куцехвостый, гордыни ребячливой нервные тики, подавленность, страх. Но ты всё-же возьмёшься за эту работу: все возможности гармонии и архитектуры придут в движенье вокруг престола твоего.
Совершенные созданья, возникшие неожиданно, сами предложат себя для твоих опытов. Вокруг тебя грёз потоком будут нестись и любопытство древних столпотворений, и летучая роскошь дворцов. Память твоя и чувства твои станут лишь пищей для пульсирующей твоей креативности. Что касается мира, что же с ним станет, когда ты покинешь его? Во всяком случае, ничего общего с нынешней видимой сутью вещей.
Promontoire
L’aube d’or et la soirée frissonnante trouvent notre brick en large en face de cette Villa et de ses dépendances qui forment un promontoire aussi étendu que l’Epire et le Péloponnèse, ou que la grande île du Japon, ou que l’Arabie! Des fanums qu’éclaire la rentrée des théories, d’immenses vues de la défense des côtes modernes; des dunes illustrées de chaudes fleurs et de bacchanales; de grands canaux de Carthage et des Embankments d’une Venise louche, de molles éruptions d’Etnas et des crevasses de fleurs et d’eaux des glaciers, des lavoirs entourés de peupliers d’Allemagne; et les facades circulaires des «Royal» ou des «Grand» de Scarbro ou de Brooklyn; et leurs railways flanquent, creusent, surplombent des talus de parcs singuliers penchant des têtes d’Arbre du Japon; et les facades circulaires des «Royal» ou des «Grand» de Scarbro’ ou de Brooklyn; et leurs railways flanquent, creusent, surplombent les dispositions de cet Hôtel, choisies dans l’histoire des plus élègantes et des plus colossales constructions de l’Italie, de l’Amérique et de l’Asie, dont les fenêtres et les terrasses à présent pleines d’éclairages, de boissons et de brises riches, sont ouvertes à l’ésprit des voyageurs et des nobles – qui permettent, aux heures du jour, à toutes les tarentelles des côtes