– А как я узнаю, что эта комната – моя? – напряженный голос Гро зазвенел, грозя сорваться.
– Узнаешь. Если пройдешь через Дом. А теперь – иди!
И Гро вышел. В узорчатую белую – нет, теперь уже бледно-розовую дверь.
Вышел и не вернулся.
…Я никогда точно не знал, как течет время в Доме по отношению к окружающему миру (или мирам?), но когда за окнами стемнело, мы с Эйнаром забеспокоились.
– Что-то случилось, Сарт, – бросил Эйнар, вставая. Это не было предположение. Это была уверенность. – Пошли, мы должны отыскать парня.
И мы тоже вышли из зала Нашедших в бледно-розовую – нет, теперь уже пурпурную дверь, за которой много часов назад исчез Грольн Льняной Голос.
На пороге я обернулся и увидел: тройные бронзовые шандалы, горящие ароматические свечи и сброшенные тоги на наших пустых креслах…
Шутки шутишь, Дом, Дом-на-Перекрестке?
…Мы уже долго брели по привычным знакомо-незнакомым комнатам, коридорам и лестницам Дома и удивлялись, почему Дом все не выводит нас на Гро или хотя бы к его телу.
А потом совсем рядом послышались спотыкающиеся шаги, и я ринулся в боковой переход с криком «Грольн!», а Эйнар отстал… и когда я, никого не найдя, попытался вернуться, то понял, что остался один.
И услышал Голос.
Голос Дома.
Это было, как на Испытании – моем давнем Испытании – только гораздо страшнее, и я пошел прочь, а потом побежал, сжимая гудящую от Голоса голову руками – потому что знал, что лишь в одном месте я могу спастись от того, чего хочет от меня Дом… Я должен был успеть, добежать, дойти, доползти…
Человек идет по Дому. Невидимые сквозняки колышут занавеси вдоль стен, прозрачные языки тюля хлопают, извиваются, перекручиваются жгутами…
Человек бежит по Дому.
– Меня зовут Грольн! – кричит человек. – Меня зовут Грольн! Меня зовут…
– О-о-о!… – отзывается Дом, и множество имен – незнакомых, непроизнесенных – запутываются в занавесках и сползают вниз по стенам бесконечного коридора.
Поворот. Еще один. Человек бежит по Дому. Маленький человек.
«Меня зовут Грольн… Только меня так уже никто не зовет. Очень давно. И поэтому я зову себя сам. Я бегу по этому безвыходному Дому и зову себя: „Гро!… о-о-о…“ – и только эхо дробится сотнями отголосков, словно Дом дразнится чужими именами, которые гонятся за мной, которые хотят быть моими, которые…»
Человек бежит по Дому. Маленький человек. В развевающейся рубахе и с зачехленным леем на боку, с высохшими соломинками в волосах.
Бежит. Спотыкается. Падает.
«Я не хочу выбирать. Ты слышишь, Дом-на-Перекрестке? – я не хочу!… Не слышит. Молчит и меняется. Вон – был кирпич, а теперь – ковры какие-то… И я меняюсь вместе с ним. Я чувствую себя дорогой, дорогой с дурацким и дорогим именем „Грольн“, по которой идут люди, люди Дома – они идут по мне, они идут через меня, они ждут, когда я выберу себе имя одного из них, и забуду себя, и тоже стану человеком Дома; а я иду через Дом…»
Человек идет через Дом.
Поворот. И пустые доспехи на подставке у стены.
Человек оглядывается. Ни одна занавеска не полощется на стенах. Ковры, ковры, ковры… Тяжелые, двухслойные ковры в бордовых тонах, и никакому сквозняку не сдвинуть с места их пыльную тяжесть.
Человек стоит у пустых доспехов. Человек трогает шлем с узким гребнем, привстав на цыпочки и по-детски шевеля припухшими губами. Он – подросток, этот человек…
«Я. Я – подросток. Идущий по коридорам, бегущий по коридорам, стоящий в коридоре… Но если я расслаблюсь – вот я уже мужчина, бородатый мужчина, безбородый мужчина, маленькая женщина, еще одна женщина, очень красивая… Люди Дома. И их имена волочатся за мной шлейфом, мне больно их отдирать; я – подросток, я – Грольн, а они все кричат на меня, и Дом кричит, кричит, кричит…»
– Выбери!…
Человек идет по Дому. Останавливается. Смотрит в зеркало. И лицо человека не отражается в зеркале. Словно у человека нет лица. Или Дому не нравится это лицо.
В зеркале отражается Дом. Переходы, комнаты, залы, двери, лестницы…
Человек и Дом смотрят друг на друга. Через стекло с блестящей, холодной амальгамой.
Дом-на-Перекрестке.
Человек-на-Перекрестке.
– Чего ты хочешь? – тихо спрашивает человек, моргая и стряхивая слезу, повисшую на реснице. Капля срывается и беззвучно падает на пол.
В зеркале появляется лицо. Чужое лицо. Взрослое. С крупными, резкими чертами. Со складками у рта.
Человек не убегает. Человек примеряет чужое лицо.
Лицо хмурится, собирая многочисленные морщины в напряженную маску, словно тот, в зеркале, что-то вспоминает.
Человек примеряет чужую память.
Лицо в зеркале одними губами произносит имя.
Человек примеряет чужое имя.
Имя. Махиша. Предстоятель Инара-Громовержца.
Человек вглядывается в чужое прошлое. Примеряя предложенную жизнь.
МАХИША-ПРЕДСТОЯЩИЙ
…В мир приходим мы нагими и беспомощными, и, уходя,
ничего не уносим с собой. Можно жить Предстоятелем, но
умереть Предстоятелем – нельзя. Последнее право и
последний долг Предстоящих – право выбора смертного часа и
долг передачи дара своего тому, кто идет следом. И пусть
Идущий следом поможет уйти опустевшему Предстоятелю за
грань между миром и небом, поможет и проводит; и запомнит
день и час сей.
Посему нет Предстоящему подлинного покоя вне его воли
и в одиночестве…
Они стояли рядом. Почти рядом. Они были невероятно, невозможно похожи друг на друга.
Дряхлый волхв Хаом, взметнувший к провисающему небу обглоданные временем руки, руки аскета и провидца, и Грозовое дерево, Древо-у-алтаря, с его черными, навеки обугленными ветвями, покрытыми крикливой листвой воронья, и лишь сучья, сучья…
Эх, жизнь, сучья жизнь!… Ударит, опалит… Стократ благородней тот, кто не скажет при блеске молнии: «Вот она, наша жизнь!…»
Они стояли рядом. Они ждали. Ждали того ослепительного мгновения, когда набрякшая холстина небес прорвется водой и огнем.
Приехавший на рассвете князь – Ликский Великий князь; хоть молодо-зелено, а взгляд властный, с рысьим прищуром, с холодным азартом – лениво сидел на пригорке и вполглаза поглядывал на волхва и его мертвое дерево. Князь тоже ждал. Он хорошо умел ждать, и трупы нетерпеливых братьев ступеньками ложились к престолу Большого Лика; братьев, так и не научившихся ждать, а теперь – поздно.
Учиться надо вовремя.
Все надо делать вовремя. Время камни разбрасывать и время собирать, как любил говаривать покойный наставник при дворе, удавленный за неучтивость. Разбрасывать так, чтоб падали, куда положено и на кого положено (князь вспомнил свой полк легких пращников и довольно пожевал губами), и собирать тоже надо с умом. Без ума собрал, свалил в кучу – холм получился, а кому тот холм нужен? Разве что на могилу, для вечной памяти, и то…
А попадется толковый каменщик – и лягут камни в основу столичного храма Инара-Громовержца; поклонятся людишки грозному князю неба, глядишь – и ему, земному князю охотней кланяться станут.
Хорошая вещь – вера. Полезная, дорогостоящая… сколько запросит Хаом за слово о храме?… не базар здесь, не поторгуешься…
«Вера… – думал молодой послушник Махиша, разглядывая своего знатного ровесника. – Ишь, словно купец: весы вынул и прикидывает, сколько барыша достанется… Шалишь, князюшка, с огнем играешь! Будет барыш, да не тебе…»
Послушник хмуро глядел, как напускное безразличие застывает на лице гостя равнодушно-приветливой маской династии, выдержавшей и вой степняков, и каменные ножи староверов, и многое другое… ох, многое, бессчетное, гулевое; веками выдержанное, отстоянное!…
А плащ княжеский; алое, золотом шитое корзно волочилось по грешной земле, в пыли – пойдет дождь, и пыль станет грязью, а плащ станет неотличим от дерюжной накидки послушника Махиши…
Где князь, где холоп?… Не запутаться бы, не ошибиться…
Именно эта мысль – глупая, пустая, ядовитая – занозой сидела в мозгу ученика несговорчивого волхва Хаома; сидела и упорно не хотела вылезать.
Махиша глядел на князя и вспоминал изнурительные часы медитаций под Грозовым деревом, когда он из последних сил прорывался внутренним взором к тайному Алтарю Инара-Грозовика, вне дорог человеческих, вне реальности и понимания – где сливаются воедино все алтари в храмах и капищах, где вера людская становится бытием, как весенние ручьи, ручейки и просто талые струйки сливаются в страшную, упругую стихию взбунтовавшегося половодья…
Ах, вера, вера, вера людская! Кто тебя хоть раз вкусил… жрецы, маги, шаманы, ясновидцы, пророки – Предстоятели!…
Трижды видел он – словно в бреду – тот Алтарь, и косматое, гневно-смеющееся лицо над ним; и оба первых раза это было знакомое лицо волхва Хаома, а в третий… Махишу вновь сотряс озноб лихорадочного возбуждения – он вспомнил!
Вспомнил невероятное чувство всесилия, вспыхнувшее в нем в тот сладостный миг.
Он видел свое лицо.
Махиша, скрестив ноги, сидел под Грозовым Древом, и лопались нити между его сущностью и существованием; и закрытые глаза послушника видели Всеобщий Алтарь, над которым хохотало лицо нового Махиши в обрамлении беснующихся молний… Тогда он впервые понял – глядя одновременно снизу вверх и сверху вниз – понял две истины.
Нет, не две – три.
Он понял, что богов – нет. Нет Стоящих над миром – но есть Предстоящие. Молчащие в тени. Те, кого ждут князья.
И эта истина, в ее бесстыдной наготе, заставила его покачнуться.
И еще он понял, что время волхва Хаома прошло. Насовсем. Новое нынче время. Предстоящее. Его время, Махиши – сегодняшнего Предстоятеля Инара-Громовержца.
И эта истина вновь позволила ощутить опору и устойчивость.
А потом он понял, что наставник сам назначил день откровения, сам выбрал время дара и час ухода – и последняя истина обожгла предчувствием грядущего.