Оззи. Автобиография без цензуры — страница 2 из 5

Начать сначала

7. Де-Мойн

Внезапно я оказался безработным.

Без особых шансов на трудоустройство.

Помню, как подумал, что у меня в кармане есть еще немного денег, и я в последний раз сгоняю в Лос-Анджелес, а потом окончательно вернусь в Англию. Я действительно решил, что коттедж Булраш придется продать, а самому пойти работать на стройку или завод. Я просто смирился с фактом, что всё кончено. В любом случае, все что со мной происходило и так никогда не казалось мне по-настоящему реальным. Первым делом я поселился в отеле «Le Parc» в Западном Голливуде, который оплачивала компания Дона Ардена «Jet Records». Если честно, я очень удивился, что Дон на него раскошелился. В тот момент, когда он поймет, что я не вернусь в Black Sabbath, сказал я себе, меня оттуда вышвырнут — так что можно кутнуть, пока этого не произошло. В отеле «Le Parc» были не номера, а небольшие апартаменты с кухней, где можно было готовить. Но меня не выгоняли. Я просто сидел на кровати в комнате с закрытыми шторами и смотрел старые военные фильмы. Я не видел дневного света несколько месяцев. Ко мне приходил дилер — приносил кокс или траву, бухло доставляли из магазина «Gil Turner's», да время от времени девчонки приходили потрахаться. Странно, что кто-то из них еще на это решался. Я ел столько пиццы и пил столько пива, что сиськи у меня были больше, чем у жирного старшего брата Джаббы Хатта.

Я сто лет не видел Тельму и детей. Звонил им по телефону, но чувствовал, что они словно ускользают от меня, и из-за этого еще больше впадал в депрессию. Так получилось, что с Black Sabbath я проводил больше времени, чем со своей семьей. Обычно мы несколько месяцев гастролировали, недели три отдыхали, а потом ехали сразу на какую-нибудь ферму или в замок и зажигали на всю катушку, пока не появлялись новые песни. Так мы жили десять лет, и вся наша личная жизнь пошла прахом: брак Билла развалился, брак Тони развалился, брак Гизера развалился. Но я не хотел этого, потому что тогда потерял бы и дом, и детей, а я уже потерял отца и группу.

Я просто хотел закрыться, уйти от всего этого.

Поэтому я спрятался в «Le Parc» и пил, и пил.

В один прекрасный день ко мне в дверь постучал Марк Носиф. Он был барабанщиком и тоже работал под крылом Дона Ардена, играя со всеми, начиная с Velvet Underground и заканчивая Thin Lizzy. Марк сказал, что к нему должна прийти Шерон из «Jet Records» и кое-что забрать — а он жил здесь же, в других апартаментах, — но он должен ехать на концерт. И протянул мне конверт.

— Не мог бы ты оказать услугу и передать ей это? — спросил Марк. — Она позвонит тебе снизу.

— Без проблем, — ответил я.

Как только он закрыл дверь, я взял нож и открыл конверт. Внутри было пятьсот долларов наличными. Черт знает, для чего они были нужны, и мне было всё равно. Я просто позвонил своему дилеру и купил кокса на пятьсот долларов. Через несколько часов пришла Шерон и спросила, есть ли у меня что-то для нее.

— Нет, — ответил я, сделав невинный вид.

— Ты уверен, Оззи?

— Абсолютно.

Не нужно было быть Эйнштейном, чтобы понять, что произошло. На столике лежал большой пакет кокса, а рядом вскрытый конверт, на котором маркером было выведено «Шерон».

Увидев это, Шерон устроила мне основательную взбучку. Она ругалась и кричала, что я чертова ходячая неприятность.

«Кажется, такими темпами я ее не скоро трахну», — подумал я.

Но на следующий день она вернулась и застала меня лежащим в луже собственной мочи и курящим косяк.

— Слушай, — сказала она, — мы хотим работать с тобой, но ты должен взять себя в руки.

— С чего бы кому-то хотеть со мной работать? — удивился я.

Я никак не мог в это поверить. Правда, не мог. Но хорошо, что хоть кому-то есть до меня дело, потому что у меня за душой оставалось всего несколько долларов. О моих гонорарах за работу в Black Sabbath речи не шло, их просто не было, счета в банке тоже. Сначала Дон хотел, чтобы я замутил группу под названием Son of Sabbath, что показалось мне ужасной идеей. Потом хотел, чтобы я что-то придумал с Гэри Муром. От этого я тоже был не в восторге, несмотря на то, что однажды мы съездили в Сан-Франциско с Шерон, Гэри и его подружкой и хорошенько повеселились. Честно говоря, в этой поездке я и понял, что влюбился в Шерон. Но ничего не произошло: в конце вечера она просто вернулась к себе в отель, а я продолжил пускать слюни в пиво.

Худшая идея, которая пришла в голову Дону Ардену, — чтобы мы с группой Black Sabbath давали совместные концерты, выступая по очереди. Я спросил Шерон: «Он что, стебется?» Но потом Шерон начала все больше заниматься моими делами и решила, что мне нужен настоящий сольный альбом.

Я хотел назвать его «Blizzard of Ozz».

И потихоньку всё начало складываться.

Я никогда не встречал человека, которому бы всё удавалось так же, как Шерон. Если она говорила, что что-то сделает, то так и будет. Или, по крайней мере, возвращалась и говорила: «Слушай, я сделала всё возможное, но у меня не вышло». Она была менеджером от Бога, рядом с которым всегда знаешь, что происходит. А вот отец Шерон орал и лез на рожон, как какой-нибудь главарь банды, поэтому я старался его избегать. Конечно, чтобы записать альбом и отправиться в турне, мне нужна была группа. Раньше никогда не проводил прослушиваний и был без понятия, с чего начать. Шерон помогала мне и устраивала встречи со множеством молодых, подающих надежды гитаристов из Лос-Анджелеса. Но я был в неподходящем состоянии, поэтому просто находил диван в углу и на нем вырубался. Однажды мой друг Дейна Страм — который пробовался на бас-гитариста — сказал: «Слушай, Оззи, есть один парень, на которого тебе точно стоит посмотреть. Он играет в группе под названием Quiet Riot, и он очень хорош». И вечером этот тощий американский парень пришел в «Le Parc». Первое, что пришло мне в голову: он либо баба, либо гей. У парня были длинные, словно мокрые волосы, странный глубокий голос, и он был настолько худой, что его почти не было. Он немного напоминал мне Мика Ронсона, гитариста Дэвида Боуи.

— Сколько тебе лет? — спросил я, когда парень вошел.

— Двадцать два.

— Как тебя зовут?

— Рэнди Роадс.

— Хочешь пива?

— Я бы выпил колы, если есть.

— Я принесу тебе пиво. Кстати, ты парень?

Рэнди рассмеялся.

— Я тебя серьезно спрашиваю — сказал я.

— Э… да. С утра был.

Рэнди, должно быть, решил, что я гребаный псих.

Потом мы поехали в студию, чтобы я послушал его игру. Помню, как Рэнди подключил свою гитару «Gibson Les Paul» к маленькому репетиционному усилителю и спросил: «Ничего, если я немного разомнусь?»

— Да делай что хочешь, — ответил я.

И он начал «разогреваться».

— Достаточно, Рэнди, остановись.

— Что не так? — спросил он, обеспокоенно посмотрев на меня.

— Ты принят.

Нужно было слышать, как Рэнди играет, приятель. Я чуть не заплакал, настолько он был хорош.

Вскоре мы полетели в Англию репетировать. Я быстро понял, что, несмотря на то, что Рэнди выглядел как Мистер Крутой, он был очень милым и рассудительным парнем. И настоящим джентльменом — уж этого точно не ожидаешь от американских рок-н-ролльщиков.

Я не мог понять, почему он вообще захотел связываться с опухшим пьянчугой-неудачником вроде меня.

Сначала мы жили в коттедже Булраш с Тельмой и детьми, где и написали нашу первую песню «Goodbye to Romance». Работа с Рэнди и работа с Black Sabbath были, как небо и земля. Однажды я просто бродил по дому и напевал мелодию, которая несколько месяцев крутилась у меня в голове. Рэнди спросил: «Это твоя песня или The Beatles?» Я ответил: «Это не песня, просто что-то в голове застряло». Но он заставил меня сесть и записать мелодию.

Рэнди был невероятно терпелив, и я даже не удивился, узнав, что его мама — учительница музыки. Впервые в жизни я почувствовал себя с кем-то на равных в написании песен.

Еще одно яркое воспоминание о Рэнди связано с тем, как была написана песня «Suicide Solution». Мы были на вечеринке группы Wild Horses на репетиционной базе Джона Хенри в Лондоне. Все были под чем-то, а Рэнди сидел в углу и экспериментировал с риффами на своей гитаре «Flying V». Вдруг он сыграл да-да-да-ла-да, ДА, да-ла-да. Я кричу:

«Эй, Рэнди! Что это было?»

Он только пожал плечами. Я попросил его сыграть это еще раз, а потом напел строчки, которые какое-то время крутились у меня в голове: «Wine is fine, but whiskey's quicker / Suicide is slow with liquor». И всё, почти всю песню мы написали прямо там. Вечер закончился тем, большим совместным джемом.

Там был и Фил Лайнотт из Thin Lizzy. Тогда я в последний раз виделся с ним. У Фила судьба сложилась очень трагично. Я всегда считал, что он не достиг того, чего мог бы достичь. Великолепный, черт побери, артист, прекрасный голос, классный стиль, но в итоге его сгубил старик героин.

Слава Богу, что я не влип в это дерьмо.

♦ ♦ ♦

Рэнди обожал Британию.

Каждые выходные он садился в фургон и ехал куда-нибудь — просто посмотреть новые места. Куда он только не ездил — в Уэльс, Шотландию, Озерный край. Еще Рэнди коллекционировал игрушечные поезда и привозил их отовсюду, где только ни бывал. Он был спокойным, очень сосредоточенным парнем, не любил выделываться, но с ним было весело. Как-то раз мы сидели в баре, а в углу какой-то парень исполнял классическую музыку на пианино. Вдруг Рэнди подошел к нему и сказал:

«Не возражаешь, если я присоединюсь?»

Парень смотрит на Рэнди, смотрит на бар, видит меня и говорит:

«Э… конечно».

Рэнди достает свой «Гибсон», подключает к маленькому комбику и начинает подыгрывать Бетховену или чему-то еще… Ну а потом начинает вплетать туда всякие всякие рок-н-ролльные пассажи, и к концу произведения уже стоит на коленях, с высунутым языком и выпиливает дичайшее соло. Это было чертовски весело. Весь бар просто покатывался.

Забавно, но, как мне кажется, Рэнди никогда особо не нравились Black Sabbath. Он был серьезным музыкантом. То есть многие рок-н-ролльные гитаристы очень хороши, но они эксплуатируют какую-то одну фишку и используют один трюк, и, если не знаешь песню, то по ним можно сразу распознать что такое — кто такой. Но Рэнди мог сыграть что угодно. На него повлияло огромное количество музыкантов, от Лесли Уэста до таких звезд джаза, как Чарли Крисчен, и классических ребят вроде Джона Уильямса. Он не понимал, почему люди тащатся от «Iron Man», считал ее настолько простой, что ее сможет исполнить даже ребенок.

Мы даже спорили на эту тему. Я говорил:

«Слушай, если песня всем нравится, кому какое дело, насколько она простая? Сложно придумать что-то проще риффа песни «You Really Got Me» — но ведь она чумовая. Когда я купил этот сингл, я слушал его, пока не сломалась иголка на отцовской радиоле».

Рэнди только пожимал плечами и отвечал: «Наверное».

Пока мы были в Англии, брат Шерон нашел нам басиста Боба Дэйсли, парня из Австралии, который подписал контракт с компанией Jet в составе группы Widowmaker, поэтому Дэвид был с ним знаком. Боб мне сразу понравился. Он был настоящим рок-н-ролльщиком с пышной шевелюрой, облаченный в джинсовки-безрукавки. Мы вместе были не против и в паб заглянуть, и кокса нюхнуть.

Но Боб был не просто басистом. Он тоже помогал писать песни.

Оттягивались мы с ним здорово, по крайней мере, поначалу. А вот найти барабанщика оказалось не так уж просто.

Прослушав пол-Британии, мы наконец нашли Ли Керслэйка, который играл в Uriah Heep. Он был парнем, что надо. Ли — один из тех верзил, что комфортнее всего ощущают себя в пабе. Очень крутой барабанщик, но вот парень, с которым я действительно очень хотел играть, — Томми Олдридж из группы Pat Travers Band — оказался занят.

Еще одним участником нашего первого состава был клавишник из Ипсвича по имени Линдси Бриджуотер. Он был очень образованным парнем и никогда не имел дела с типами вроде нас. Я сказал ему: «Линдси, ты похож на гребаного школьного учителя. Я хочу, чтобы ты зачесал волосы назад, надел белый плащ, накрасился черной помадой и карандашом для глаз. А когда играешь на сцене, то должен рычать на зрителей».

Бедный парень с нами долго не протянул.

Я бы нагло соврал, если бы сказал, что не чувствовал себя соперником Black Sabbath, когда записывал «Blizzard of Ozz». Я, конечно, желал им добра, но в душе обсирался от страха, что без меня они добьются бо`льших успехов. Их первый альбом с Дио был довольно хорош. Я, конечно, не побежал его покупать, но слышал несколько песен по радио. Он занял девятое место в чартах Британии и двадцать восьмое в Штатах. К тому времени, когда в студии «Ridge Farm» в Суррее мы закончили «Blizzard of Ozz», я уже понимал, что у нас получился крутой альбом. Собственно, к окончанию работы материала было даже на два альбома.

И было просто круто наконец-то держать рычаги управления процессом, мне наконец это удалось. Хотя, даже если тебе самому сделанное кажется по-настоящему клевым, никогда не можешь точно предугадать реакцию публики. Все встало на свои места, когда на радио начали крутить «Crazy Train». Наконец дело было в шляпе. Альбом выстрелил.

Когда он вышел в Великобритании в сентябре 1980 года, то сразу взлетел на седьмое место в чартах. В Америке он появился спустя полгода и хотя занял лишь двадцать первое место в хитах, продался тиражом в четыре миллиона экземпляров, а потом альбом Blizzard of Ozz вошел в топ-100 альбомов-бестселлеров десятилетия по версии «Billboard».

А что рецензии? Не знаю. Я их не читал.

♦ ♦ ♦

За несколько дней до начала гастролей я наконец-то затащил Шерон к себе в постель. Долго же я этого ждал, черт побери. Мы работали в студии «Shepperton» в Суррее и готовились к своему первому концерту, который должен был состояться в Блэкпуле под вымышленным названием The Law. Все мы жили в одном отеле через дорогу, и я просто проводил Шерон до ее номера. Возможно, я даже использовал свой весьма «оригинальный» прием: «Можно посмотреть у тебя телевизор?» Обычно мне на это отвечали: «Отвали, у меня нет телевизора».

Но на этот раз прием почему-то сработал.

Естественно, я был в говно. Как и Шерон — иначе быть не могло. Всё, что я помню, — она решила пойти в душ, а я просто сорвал с себя одежду и запрыгнул к ней. Одно за другое, и вот случилось то, что обычно бывает, когда залезаешь к девушке в душ.

Я очень сильно влюбился в Шерон, чувак.

Дело в том, что до нашей встречи я никогда не встречал девушки, настолько похожей на меня. Когда мы с ней куда-то ходили, люди обычно думали, что мы брат и сестра. Куда бы мы ни пошли, везде оказывались самыми пьяными и самыми шумными.

В то время мы постоянно творили что-то безумное.

Однажды вечером в Германии мы пошли на большой ужин с главой «CBS Europe», который выпускал альбом «Blizzard of Ozz». Это был большой бородатый парень, который жевал сигару и был совершенным трезвенником. Конечно, я чувствовал себя не в своей тарелке, черт побери. И вот мы все сидим за огромным столом, как вдруг посреди ужина мне взбрело в голову залезть на стол и станцевать стриптиз. Какое-то время всем казалось, что это забавно. Но в итоге я оказался совершенно голым, нассал в винный графин парня из «CBS», встал перед ним на колени и поцеловал его в губы.

Вот это уже смешным никому не показалось.

После этого ни одну из наших песен не крутили в Германии много лет. Помню, как мы летели назад из Берлина, а Шерон рвала контракты и ругалась:

— Минус одна страна.

— Но ведь стриптиз стоил того, правда? — спросил я.

— Оззи, это был не стриптиз. Это была чертова пародия на нацистский парад. Ты оскорбил бедного немца до глубины души. А потом ты еще и свои чертовы шары в вино сунул.

— Вроде я нассал ему в вино?

— Это было до того, как ты нассал ему в вино.

Потом мы отправились в Париж, а я всё еще не отошел от Берлина. Я был до одури пьян, потому что бухло давали нам на халяву. К тому времени все уже узнали о том, что произошло в Германии, поэтому люди из звукозаписывающей компании, которые повели нас выпить в ночной клуб, глаз с нас не спускали. Все говорили о делах, и, чтобы развеять скуку, я повернулся к парню, который сидел рядом со мной и сказал: «Эй, сделаешь мне одолжение?»

— Конечно, — ответил он.

— Дай мне по морде.

— Что?

— Дай мне по морде!

— Я не могу этого сделать.

— Слушай, я попросил сделать мне одолжение, и ты сказал, что сделаешь. Ты обещал. Так что дай мне по роже!

— Нет!

— Просто ударь меня.

— Мистер Осборн, мне жаль, но я не могу этого сделать.

— Ну давай! ТЫ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ОБЕЩ…

— БАМ!

Последнее, что я увидел, — это как к моему лицу летит кулак Шерон, сидящей напротив. После этого я лежу на полу, из носа идет кровь, а я вот-вот выплюну половину зубов.

Открываю глаза и вижу, как Шерон смотрит на меня сверху. «Теперь ты доволен?» — спросила она меня.

Я сплюнул кровь и сопли: «Очень доволен, спасибо».

Той ночью я лежал в номере отеля, и у меня был самый тяжелый отходняк от кокаина, какой только можно себе представить. Меня трясло, я потел, мной овладевали параноидальные мысли. Но как только я повернулся и попытался обнять Шерон, она охнула и оттолкнула меня.

«Шерон, — заскулил я. — Кажется, я умираю». Тишина.

Я попробовал еще раз: «Шерон, кажется, я умираю!» Снова тишина.

Ещё раз: «Шерон, кажется, я…»

— Тогда умирай потише. Мне нужно поспать. У меня утром встреча.

♦ ♦ ♦

Мы с Шерон постоянно заводили друг друга.

Однажды вечером мы пошли вместе выпить в баре отеля. Заняли место в углу, и я пошел к бару за пивом. Но меня отвлек парень в инвалидном кресле — байкер из Hells Angels. Мы с ним немного поржали, и я совершенно забыл, что должен вернуться к Шерон, которая ждала пиво. А потом я услышал голос из угла.

— Оззи! ОЗЗИ!

О черт, подумал я, сейчас мне устроят старую добрую взбучку. И по пути придумал нелепую историю.

— Прости, дорогая, — сказал я, — но ты ни за что не поверишь, что случилось с тем парнем. Он рассказывал мне свою историю, и я не мог не дослушать.

— Дай-ка угадаю: он упал с мотоцикла.

— О нет, — ответил я. — Гораздо хуже. Он страдает от рикошета.

— Страдает от чего?

— Рикошета.

— Что это за херня такая — рикошет?

— А ты что, не знаешь?

Это слово только что пришло мне в голову, и я отчаянно пытался придумать, что же оно может означать.

— Нет, Оззи, я не знаю, что такое рикошет.

— Это просто жесть.

— НУ, И ЧТО ЖЕ ЭТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ТАКОЕ?

— Его можно заработать, если девчонка ублажает тебя руками. Так вот, она тебе дрочит, а потом, когда ты вот-вот кончишь, она кладет большой палец тебе на головку, и иногда — если тебе не повезет так же, как этому бедному парню, — сперма идет по каналам обратно, и, понимаешь…

— В миллионный раз повторяю, Оззи, я не понимаю.

— Ну, это, э… типа она повреждает позвоночник.

— О боже мой! — воскликнула Шерон с неподдельным удивлением. — Это ужасно. Пойди и возьми этому бедному парню еще выпить.

Я поверить не мог, что она купилась.

Больше я об этом не думал, но потом, через пару недель, я как-то сидел у студии «Jet Records», ждал, когда там закончится встреча. Я услышал только, как Шерон несколько раз повторяет слово «рикошет», а парни в комнате гогочут: «Что? Рикошет? Какого черта ты несешь?»

Потом бурей выносится Шерон, вся красная, и кричит: «Ах ты, чертов УБЛЮДОК, Оззи!»

Бум.

На гастролях в поддержку «Blizzard of Ozz» Шерон все держала железной рукой под жестким контролем. Впервые за свою карьеру я видел, что человек настолько тщательно всё планирует. Еще до начала турне она сказала: «У нас есть два варианта, Оззи. Мы можем играть на разогреве у более крутой группы типа Van Halen или давать свои собственные концерты, но на небольших площадках. Я думаю, что лучше начать с маленьких площадок, потому что у тебя всегда будут гарантированные аншлаги, а люди, видя знак «все билеты проданы», сразу хотят пойти на концерт. Кроме того, на афишах ты всегда будешь хедлайнером».

Это была блестящая стратегия.

Куда бы мы ни приехали, залы был забиты до отказа, а на улице стояли очереди.

Надо сказать, что мы вкалывали изо всех сил.

Это был мой шанс, и я понимал, что второго может не представиться. На самом деле, мы с Шерон оба это знали, поэтому соглашались на участие во всех радио- и телепередачах и во всех интервью. Ни одна площадка не была для нас слишком маленькой. Каждая проданная пластинка и каждый билет были на счету.

Я понял, что если Шерон решила чем-то заняться и чего-то добиться, то она окунется в это с головой, отдаст себя без остатка и будет рубиться до самого конца. Если Шерон клюнул жареный петух, то остановить ее уже невозможно. А со мной по-другому: если бы она постоянно меня не пинала, то сомневаюсь, что я смог бы добиться успеха. Если честно, то, конечно, не добился бы.

Шерон ничего не воспринимала как должное. У нее это в крови. Она рассказывала мне, что в семье было либо всё — как из рога изобилия, — либо полный голяк. Сегодня у них «Роллс-Ройс» и цветной телевизор в каждой комнате, а завтра они прячут машину, а банк изымает у них телевизоры. Их семья всю жизнь жила на американских горках.

В вопросах бизнеса я никому не доверял так, как Шерон. Для меня это невероятно важно, потому что в контрактах я абсолютно ничего не понимаю. Наверное, я сам не желаю понимать их, потому что терпеть не могу таящийся в них собачий бред и удары ножом в спину. Но Шерон умела обращаться не только с финансами. Она еще и создала мне новый имидж, моментально преобразив мой неряшливый вид, в котором я пребывал в Black Sabbath. «Когда из Лос-Анджелеса приехала мама Рэнди, то решила, что ты в группе на подхвате», — сказала однажды Шерон, а потом отвела меня к парикмахеру, который осветлил мне волосы. Это было в восьмидесятые — нужно было быть ярким. Люди смеются над этим, но сегодня, когда идешь на концерт, то непонятно, кто из ребят играет в группе, а кто просто зритель, потому что все выглядят, черт возьми, одинаково. А вот раньше, когда кто-то выходил на сцену с вызывающе блестящей прической, то он выглядел по-особенному.

В какой-то момент мои сценические костюмы стали настолько яркими, что люди стали принимать меня за трансвестита. Я носил штаны из спандекса и длинные плащи, усыпанные стразами.

Когда я об этом вспоминаю, мне стыдно не за одежду, а за то, насколько я тогда обрюзг. Я был жирным, вечно пьяным придурком, любителем пиццы. Надо было видеть мою рожу, ее просто чертовски разнесло. Неудивительно, если посчитать, сколько «Гиннесса» я ежедневно пропускал через себя. Чувак, пол-литра «Гиннесса» — это как три обеда.

Еще один человек, которому я стал доверять в том турне, — Тони Деннис. Он был маленьким парнем из Ньюкасла, который приходил на каждый концерт без исключения. Дело было в середине зимы, но поверх футболки у него была всего-то маленькая джинсовая курточка. Он, должно быть, себе яйца отморозил, пока стоял в очереди. Тони приходил на столько концертов, что в конце концов я стал пропускать его бесплатно, несмотря на то, что не понимал ни слова из того, что он, черт возьми, говорит. Только что-то вроде: «А чё, знашь, туни-луми, как ты, мжик, тип». Я знал только, что, возможно, он меня оскорбляет.

Однажды мы были в Кентербери, было минус пять или около того, и я спросил:

— Как ты добираешься на концерт, Тони?

— Афтофтопом, чуфак.

— А где ты спишь?

— На вокзалах. В телефонных будках. Да вефде.

— Вот что я тебе скажу, — ответил я. — Если будешь помогать нам с багажом, у нас найдется для тебя место.

И с тех пор Тони со мной. Он как член семьи, отличный парень и замечательный человек. Я полагаюсь на Тони, он настолько знает свое дело, что это просто удивительно. Он решает проблемы любой сложности, и я полностью ему доверяю. Можно было оставить на столе большую кучу денег, вернуться через два года, и она осталась бы на том же месте. В свое время Тони даже присматривал за моими детьми. Они до сих пор зовут его дядей Тони. И всё это благодаря тому вечеру в Кентербери, когда я спросил, как он добирается на концерт.

♦ ♦ ♦

После той первой ночи в отеле напротив студии «Shepperton» мы с Шерон трахались повсюду. Мы не могли остановиться, и все нам было мало. Даже не утруждали себя закрывать двери. Люди, окружавшие нас, точно знали, что происходит. Иногда вечером Шерон выходила в одну дверь, а Тельма заходила в другую. Я постоянно оставался совсем без сил, с двумя женщинами сразу. Не понимаю, как французам это удается. Например, когда я был с Шерон, я регулярно называл ее «Тэрон», за что получил не один фингал.

Сейчас я понимаю, что, конечно, должен был сразу расстаться с Тельмой. Но этого делать не хотел из-за детей. Я знал, что, когда родители разводятся, дети всегда страдают больше других. И мысль о том, чтобы потерять семью, была мне невыносима. Это было слишком больно, я бы этого не пережил.

С другой стороны, я понимаю, что до встречи с Шерон я ни разу по-настоящему не влюблялся, хотя у нас и не было обычного романа. Шерон была нарасхват, я был женат на Тельме. Сначала Шерон пила почти столько же, сколько я. Когда мы не трахались, мы ссорились. А когда мы не ссорились, мы пили. Но были неразлучны и не могли прожить друг без друга. На гастролях мы всегда жили в одном номере, а если Шерон уезжала по делам, то я часами говорил с ней по телефону и рассказывал о том, как сильно ее люблю и как не могу дождаться, когда же мы снова увидимся. У меня никогда ни с кем такого не было. Честно говоря, до встречи с Шерон я даже не представлял, что такое любовь. Я путал любовь с увлечением или страстью. Потом понял, что, когда ты влюблен, дело не в том, чтобы возиться в постели, а в том, насколько ты опустошен, когда ее нет рядом. А мне было невыносимо, когда Шерон рядом не было.

Но как бы сильно я в нее ни влюбился, я знал, что так продолжаться дальше не может. Какое-то время я думал, что могу жить в обоих мирах — и с семьей, и с любимой женщиной, — но нужно было от чего-то отказаться. И в Рождество, когда мы вернулись с гастролей по Британии, я всё рассказал Тельме, потому что по какой-то тупой причине, пришедшей в мою пьяную голову, решил, что это как-то поможет. Не самая, черт возьми, гениальная идея.

Тельма просто взорвалась, выгнала меня и сообщила, что ей нужно время подумать.

Потом еще и Дон Арден подкинул дровишек. Он позвал Тельму на встречу в Лондоне и сообщил, что мной снова будет заниматься его сын Дэвид и чтобы я держался подальше от Шерон. Но, по правде говоря, ему просто было до усрачки страшно, что Шерон уйдет из «Jet Records» и начнет свое дело. А это обойдется ему в целое состояние, особенно если она прихватит с собой меня, — и именно так она в итоге и поступила. Но Дон должен был знать, что если Шерон что-то задумала, то она это сделает, несмотря ни на что. А если кто-то попытается ее остановить, то она сделает это, приложив вдвое больше усилий.

Дэвид не продержался и пяти минут.

♦ ♦ ♦

Перед тем, как в апреле 1981 года отправиться в турне по Штатам в поддержку «Blizzard of Ozz», мы вернулись в студию «Ridge Farm» и записали «Diary of a Madman». Я до сих пор не понимаю, как мы так быстро обернулись. Думаю, что в студии мы провели чуть меньше трех недель.

Пока мы записывались, все жили в маленькой паршивой квартирке. Навсегда запомню то утро, когда проснулся и услышал потрясающий акустический рифф из комнаты Рэнди. Я ворвался к нему прямо в трусах, а он сидит и занимается музыкой с очень строгим учителем классики.

— Что это ты только что сыграл? — спросил я, пока учитель пялился на меня, как на лохнесское чудовище.

— Оззи, я занят!

— Я знаю, но что ты только что сыграл?

— Моцарта.

— Отлично. Мы стырим этот рифф.

— Мы не можем тырить у Моцарта.

— Уверен, он не будет возражать.

В итоге рифф стал вступлением к «Diary of a Madman», но, когда Рэнди его закончил, от Моцарта там осталось очень немного.

Весь остальной альбом был абсолютно не готов. Мы так спешили, что в конце концов сводили его прямо в дороге. Мой продюсер Макс Норман присылал исходники прямо в номер отеля, а я звонил ему из таксофона и просил добавить басов тут или средних там.

Как раз примерно в это время Боб и Ли начали ныть по любому поводу, чем сводили меня с ума. Как ни посмотрю, они сидят в углу и шепчутся как школьницы. С самого начала Боб хотел, чтобы группа была не командой Оззи Осборна, а имела четкое название. Я этого не понимал. С чего бы мне могло захотеться уйти из одной группы и попасть в другую? Или чтобы все сидели и обсуждали-рассуждали: «Сыграть нам этот концерт или лучше — вон тот. Давайте над этим десять раз подумаем». Если бы Боб и Ли пришли в офис «Jet» и сразу заявили: «Мы хотим быть на равных с Оззи в этой группе», — я бы ответил: «Не-а, спасибо, мне хватило. Главный здесь я. Всего хорошего!» Но Боб бывал настойчив, и, если бы не Шерон, он, возможно, трахал бы мне мозги до тех пор, пока не заставил бы это сделать. Видите ли, моя проблема в том, что я в подобных случаях просто сдаюсь и со всем мирюсь. Иногда мне кажется, это потому, что я не играю ни на одном из музыкальных инструментов и из-за этого не заслуживаю находиться с музыкантами в одной комнате, понимаете?

В общем, в какой-то момент Шерон пришла очень взволнованная и сказала: «Отличные новости, парни! Билеты на концерты в Palladium» в Нью-Йорке были полностью распроданы за час!» Мы обрадовались, стали свистеть и лупить друг другу «пять». Шерон ушла ответить на телефонный звонок, а когда вернулась, ее улыбка стала еще шире, и она объявила: «Ни за что не догадаетесь: в «Palladium» хотят, чтобы мы в этот день дали у них два концерта».

Я не мог в это поверить: неужели всё и правда получается? Но Боб и Ли вдруг затихли, слились пошептаться. А когда вернулись, то заявили: «Если мы даем два концерта, мы хотим двойную ставку за выступление и удвоить «гастрольные». Мне это показалось немного чересчур. Никто из нас до сих пор не видел наличных, Ардены оплачивали студийное время, отели, еду, оборудование, роуди, да черт знает что еще. А эти ребята думают, что деньги падают с неба? Дело в том, что всё до последнего пенни нужно было вернуть Дону. Но Бобу и Ли не нужно было об этом беспокоиться, потому что, по сути, они были сессионными музыкантами. Поэтому после такого заявления я решил, что им стоит уйти, и сказал Шерон, что если так и будет продолжаться, то такие требования будут возникать каждые пять минут. Мне это дико надоело.

Вот так мы и расстались с Бобом и Ли, хотя я потом еще несколько раз сотрудничал с Бобом, пока он не начал каждый день подавать на меня по иску.

Печально, что деньги делают с людьми. Дело всегда в деньгах. Но я искренне верю, что, если бы Боб и Ли остались, то я не был бы там, где я сейчас. Общая кислая атмосфера точно бы разрушила весь процесс. К счастью, Шерон уже давно искала им замену — они и ее нервировали — и смогла уговорить Томми Олдриджа, барабанщика, которого я хотел взять с самого начала, и басиста по имени Руди Сарзо, который работал с Рэнди в Quiet Riot. Так все и сложилось.

Как только альбом был готов, мы собрали барахло и двинулись в Лос-Анджелес, чтобы неделю порепетировать и встретиться со звукозаписывающей компанией. Ну а потом в Мэриленде начиналось турне.

♦ ♦ ♦

Не спрашивайте, кто купил голубей.

Всё, что я знаю, — Шерон показала их мне в лимузине, по пути в штаб-квартиру «CBS Records» в Сенчери Сити, через несколько дней после того, как мы приехали в Лос-Анджелес.

«Разве они не прекрасны? — сказала она. — Слушай, как воркуют. О-о-о».

Встреча с «CBS» была очень важной.

Несмотря на то, что «Blizzard of Ozz» в Англии стал хитом, нам очень-очень важен был успех в Штатах, потому что все мы были на мели. Всё зависело от этого успеха. Когда мы отправились в тур, то жили на хлебе и воде, ночевали в отелях с клопами, а один из нас был пристегнут наручниками к портфелю, где лежали наши последние деньги, которых было, черт побери, очень мало. Нам даже не выплатили аванс за «Diary of a Madman», потому что Шерон не удалось вырвать его из потных лап своего отца. А Тельма тем временем думала о разводе, и это означало, что я могу снова потерять всё.

— Так для чего тебе там голуби-то? — спросил я Шерон, потягивая из бутылки «Куантро», которое взял с собой.

Шерон одарила меня одним из своих фирменных взглядов.

— Оззи, ты не помнишь разговор вчера вечером? Они для встречи. Когда мы приедем, ты выпустишь голубей, и они будут летать по комнате.

— Зачем?

— Потому что мы так договорились. А потом ты скажешь: «Рок-н-ролл», — и покажешь знак мира.

Я вообще не помнил этот разговор. Было всего одиннадцать часов утра, а я уже был на планете под названием Бухло и не переставал пить с прошлого или даже позапрошлого вечера.

Я даже забыл, зачем мы едем в «CBS». Но Шерон мне напомнила: «Им нужен пинок под зад, потому что они купили «Blizzard of Ozz» у моего отца за ничтожно маленькую сумму. И эти люди ждут, что этот альбом постигнет та же участь, что и два последних альбома Black Sabbath. В этой стране как сольный исполнитель ты ничто, Оззи. Забудь об аншлагах в Великобритании. Здесь ты всё начинаешь с нуля. Когда придешь на эту встречу, то должен произвести впечатление, показать им, кто ты есть».

— С голубями? — спросил я.

— Именно.

Я отложил бутылку и взял птиц у Шерон.

— Почему бы мне не откусить им головы? — спросил я, поднося их поближе ко рту. — Вот это действительно произведет на товарищей впечатление.

Шерон только засмеялась, покачала головой и посмотрела в окно на голубое небо и пальмы.

— Я серьезно, — сказал я.

— Оззи, ты не будешь откусывать им головы.

— Нет, буду.

— Нет, не будешь, дурачок.

— Нет, буду, черт возьми. Я всё утро ничего не ел.

Шерон снова рассмеялась. Звучание ее смеха я люблю больше всего на свете.

Встреча была отстойной. Несколько фальшивых улыбок и вялых рукопожатий. Потом кто-то сказал, как он рад, что в Америку приезжает Адам Ант. Адам Ант? Я чуть не врезал ублюдку по роже. Было очевидно, что ни одному из этих людей нет никакого дела до нашей встречи. Даже пиарщица всё время смотрела на часы. Но встреча всё тянулась и тянулась, а эти пиджаки с золотыми часами сотрясали воздух бессмысленной корпоративной чепухой. Я устал ждать, когда Шерон подаст мне знак выпускать голубей. Встал, прошел через зал, присел на ручку кресла пиарщицы лейбла и достал голубя из кармана.

— О, как мило, — сказала она, фальшиво улыбаясь. А потом снова взглянула на часы.

— Ну, всё, — подумал я.

И широко открыл рот.

Увидел, как Шерон вздрогнула на другом конце зала. Хрясь, тьфу.

Голова голубя упала прямо на колени пиарщице, забрызгав ее кровью. Честно говоря, я был так пьян, что кровь на вкус была как «Куантро». «Куантро» с перьями. И немного клюва. Потом я бросил тушку на стол и смотрел, как она дергается.

Птица обосралась, когда я откусил ей голову, и всюду было дерьмо. Всё платье пиарщицы было в противной черно-белой слизи, а мой пиджак — ужасное желтое творение восьмидесятых с узором, был полностью испорчен. Я до сих пор не представляю, что тогда творилось у меня в голове. Бедный голубь. Но я скажу вам одно: это произвело впечатление, да еще какое.

Долю секунды было слышно, как все одновременно вздохнули, фотограф в углу не мог остановиться — щелк-щелк-щелк.

А потом начался ад.

Пиарщица заверещала: «Фу, фу, фу!»

Один парень в дорогом костюме побежал к мусорке в углу, и его вырвало. Потом сработала сигнализация, потому что кто-то вызвал охрану.

— УБЕРИТЕ ОТСЮДА ЭТО ЖИВОТНОЕ! НЕМЕДЛЕННО!

В этот момент я достал из кармана второго голубя. «Привет, птичка, — сказал я и поцеловал в лобик. — Меня зовут Оззи Осборн. И я здесь занимаюсь продвижением своего нового альбома, «Blizzard of Ozz».

Потом я открыл рот, и все в зале закричали: «НЕ-Е-Е-Е-Е-ЕТ!» Люди закрывали лицо руками и орали, чтобы я прекратил безобразие и убирался к чертям. Но вместо того, чтобы откусить голубю голову, я его отпустил, и он счастливо летал по залу.

«Мир вам», — произнес я, когда два огромных охранника ворвались в зал, скрутили меня под руки и вытащили спиной вперед в коридор.

Паника была просто безумная, приятель.

Шерон тем временем чуть не описалась от смеха. У нее по щекам текли слезы. Думаю, она так среагировала на шок. Шерон очень разозлилась, что «CBS» не проявили должного энтузиазма к альбому, так что, вероятно, тоже была рада, что я напугал этих деятелей до чертиков, несмотря на то, что это самое было ужасное зрелище, которое она видела в своей жизни. «Тебе запрещено появляться в здании «CBS», клоун-уродец, — заявил главный охранник, выталкивая меня из главного входа в здание на 38-градусную лос-анджелесскую жару. — Если еще раз здесь увижу — сядешь. Понял?»

Шерон вышла за мной, а потом схватила за воротник и поцеловала.

— Бедное гребаное создание, — сказала она. — Нам повезет, если CBS не завернет альбом после этого представления. Они могут даже подать на нас в суд. Ты шпана, настоящая шпана!

— Тогда почему ты не устраиваешь мне скандалешник? — спрашиваю я растерянно.

— Потому что прессе это чертовски понравится.

♦ ♦ ♦

В тот вечер мы вернулись в дом Дона Ардена, где жили с Руди и Томми, влившимся в состав. У Дона был большой дом в испанском стиле на вершине каньона Бенедикт над Беверли-Хиллз — с красной черепицей на крыше и большими железными воротами, чтобы маленькие людишки держались подальше. Видимо, Говард Хьюз построил этот дом для одной из своих подружек. Дон купил его, когда заработал тонну бабла на «ELO», и теперь жил как король прямо по соседству с Кэри Грантом. Когда Дон бывал в городе, то селил нас в одном из бунгало внизу. Еще одно из таких бунгало служило штаб-квартирой «Jet Records» в Лос-Анджелесе.

К тому моменту, как наш лимузин подъехал к дому, я уже так нажрался, что забыл, на какой мы планете. Мы с Руди пошли в одну из комнат в задней части дома, где у Дона был телевизор, кабинет с напитками и стойка домашнего бара. С «Куантро» я уже перешел на пиво, так что мне приходилось отливать каждые пять секунд. Но не идти же через весь дом в сортир — поэтому я просто ссал в раковину. И всё бы ничего, если бы один раз в это время Дон в халате не проходил мимо, направляясь в спальню.

Я услышал только голос за спиной, настолько громкий, что его можно было регистрировать по шкале Рихтера. «ОЗЗИ, БЛЯ, ТЫ ЧТО, ССЫШЬ В МОЮ ГРЕБАНУЮ РАКОВИНУ?»

Вот черт.

Я сжал член, чтобы остановить струю.

Он убьет меня, подумал я. Он убьет меня, черт побери.

Тогда мне в голову пришла мысль: если я быстро застегну ширинку и повернусь, всё будет хорошо, и начал осуществлять свой план. Но я был в такое говно, что, когда поворачивался, рука соскользнула с члена, и я брызгаю в сторону Дона мочой.

Он отпрыгнул назад, а капли пролетели в паре сантиметров от него.

Я до сих пор не видел настолько рассерженного существа. Клянусь, я решил, что он отрежет мне голову и засунет дерьмо в трахею. Парень был в ярости: он покраснел, весь трясся и брызгал слюной. Это было ужасно. Когда Дон перебрал все известные ругательства и добавил еще несколько своих, то рявкнул: «УБИРАЙСЯ. УБИРАЙСЯ ИЗ МОЕГО ДОМА, ГРЕБАНОЕ ЖИВОТНОЕ. СЕЙЧАС ЖЕ!»

Потом он потопал искать Шерон. Через пару минут с другого конца дома я услышал крики: «А ТЫ ЕЩЕ ХУЖЕ, ПОТОМУ ЧТО ТЫ С НИМ ТРАХАЕШЬСЯ!»

♦ ♦ ♦

В общем, у меня остались прекрасные воспоминания о нашем первом американском турне.

И не потому, что к концу гастролей альбом «Blizzard of Ozz» разошелся миллионным тиражом. А потому, что меня окружали замечательные люди. Не знаю, что я такого сделал, чтобы заслужить Рэнди Роадса. Он был единственным настоящим музыкантом у меня в группе. Он умел не только писать музыку. Знал нотную грамоту. Рэнди был настолько влюблен в свое дело, что находил учителя классической гитары в каждом городе, куда мы приезжали, и брал у него уроки. Он сам преподавал. Всякий раз, когда мы были на Западном побережье, Рэнди находил время, чтобы пойти в мамину школу и позаниматься с детьми. Он просто боготворил свою маму. Помню, когда мы записывали «Blizzard of Ozz» в «Ridge Farm», Рэнди спросил, можно ли ему написать песню и назвать ее «Dee» в ее честь. Я согласился.

А я переживал с Шерон лучшие мгновения своей жизни. Мы занимались тем, чего я никогда раньше не делал — например, ходили в клубы в Нью-Йорке. Это было совсем не то, что приезжать в Нью-Йорк с Black Sabbath — в то время я даже не выходил из номера, потому что обсирался от страха. В Англии я слышал, что этот город так и кишит гангстерами и злодеями. Но Шерон выводила меня в свет. Мы ходили в бар под названием «PJ's», нюхали кокс, знакомились со случайными людьми и попадали в безумные истории. Мы даже несколько раз тусовались с Энди Уорхолом — он дружил с девчонкой по имени Сьюзан Блонд, которая работала на «CBS». Энди никогда не говорил ни слова. Он просто сидел и сверлил тебя невидящим взглядом. Странный, странный парень, этот Энди Уорхол.

Еще в том турне я закорешился с Лемми из Motörhead. Сейчас он близкий друг моей семьи. Люблю этого парня. Везде в мире, где есть пивная, есть и Лемми. Но я ни разу не видел, чтоб он падал от опьянения, верите? Даже после двадцати — тридцати бутылок. Не знаю, как он это делает. Не удивлюсь, если Лемми переживет не только меня, но и Кита Ричардса[22].

Motörhead играли у нас на разогреве на нескольких концертах. У них был старый хипповый автобус — самый дешевый из всех, что они нашли, а из вещей Лемми в нем был только чемодан, набитый книгами. Это было все его имущество, не считая одежды, которая на нем. Лемми просто обожал читать. Он читал целыми днями. Как-то раз он жил с нами в доме Говарда Хьюза, где целыми днями не вылезал из библиотеки.

Там его однажды нашел Дон Арден и закатил истерику. Он ворвался в гостиную и заорал: «Шерон! Что это за чертов пещерный человек у меня в библиотеке? Убери его! Пусть валит из моего дома!»

— Расслабься, пап. Это же Лемми.

— Мне плевать, кто это. Убери его отсюда!

— Он играет в группе, пап. Они работают на разогреве у Оззи.

— Ну тогда, ради Христа, хотя бы дай ему шезлонг и посади на улице у бассейна. Он выглядит как нежить.

Лемми неспешно вошел в комнату. Дон был прав: выглядел он ужасно. Накануне мы бухали, и у Лемми были настолько красные глаза, что казались лужицами крови.

Но, как только он увидел меня, то резко остановился и заорал: «Черт бы меня побрал, Оззи. Если я выгляжу хоть вполовину так же ужасно, как ты, то немедленно пойду еще посплю.

Вернувшись в коттедж Булраш в конце 1981 года, я приложил все усилия, чтобы уладить дела с Тельмой. Мы даже поехали отдохнуть на Барбадос вместе с детьми.

Беда в том, что если ты хронический алкоголик, то Барбадос тебе противопоказан. Как только мы прибыли на курорт, я понял, что там можно прибухивать прямо на пляже двадцать четыре часа в сутки. И воспринял это как вызов. Мы приехали туда в пять, а к шести я уже не стоял на ногах. Тельма привыкла, что я вечно в говно, но на Барбадосе я вышел на новый уровень.

Помню только, что в какой-то момент мы купили билеты на однодневную экскурсию по заливу на старом пиратском корабле. Там были музыка и танцы, «прогулка по доске» и всё такое. А взрослым аттракционом служила бочка ромового пунша, которая стояла в баре. Я разве что не нырнул в эту штуку.

Я прикладывался к ней каждые пару минут: буль-буль-буль.

Через несколько часов я уже разделся до трусов и танцевал на палубе, а потом нырнул в воду, кишащую акулами. К сожалению, я был слишком пьян и не смог плыть, поэтому чертовски огромному барбадосскому парню пришлось прыгнуть и спасти мне жизнь. Последнее, что помню, — как меня тащат обратно на палубу, где я засыпаю посреди танцпола, насквозь мокрый. Когда корабль вернулся в гавань, я всё еще лежал там и храпел, а с меня текла вода. Капитан подошел и спросил у детей: «Это ваш папа?», а они ответили: «Ага», — и расплакались.

Чуть-чуть не дотянул до звания отца года.

Когда мы сели в самолет, чтобы лететь обратно домой, Тельма повернулась ко мне и сказала: «Это конец, Джон. Я хочу развода».

Я подумал, что она просто разозлилась из-за случая на корабле и скоро успокоится.

Но она не успокоилась.

Когда самолет приземлился в Хитроу, кто-то из «Jet Records» прислал за мной вертолет, чтобы доставить на встречу насчет тура в поддержку «Diary of a Madman». Я попрощался с детьми, поцеловал их в лобик, а Тельма долго-долго смотрела на меня.

«Всё кончено, Джон, — сказала она. — На этот раз действительно всё».

Я всё еще ей не верил. Я так плохо себя вел все эти годы, что решил, будто она смирится с чем угодно. Залез в вертолет и отправился в отель за городом, где меня ждала Шерон с декораторами и светооператорами.

Меня привели в конференц-зал, где посередине стоял макет декораций для выступлений в турне.

Выглядело все просто невероятно.

— Красота этой сцены, — объяснил мне один из техников, — в том, что ее легко перевозить и монтировать.

— Блестяще, — сказал я. — Просто блестяще. Теперь всё, что нам нужно, это карлик.

♦ ♦ ♦

Эта идея пришла мне в голову на Барбадосе. Каждый вечер в турне, на середине песни «Goodbye to Romance», мы будем казнить карлика. Я заору: «Вешай ублюдка!» — или что-то вроде этого, а маленького парня вздергнут на фальшивой петле.

Это было бы волшебно.

Так что перед гастролями мы проводили прослушивания карликов.

Большинство людей не понимает, что маленькие люди, работающие в сфере развлечений, борются за одни и те же места и постоянно говорят за спиной друг про друга гадости. Во время кастинга они заходят и говорят: «Ой, вы не захотите работать с тем парнем. Мы вместе работали в проекте «Белоснежка и семь гномов» пару лет назад, и он настоящая заноза в заднице». Я всегда ржал до слез, когда карлик рассказывал, что работал в «Белоснежке и семи гномах». Они еще говорили это так серьезно, словно речь шла об очень модном андеграундном проекте.

Через несколько дней поисков нам наконец попался достойный персонаж. Его звали Джон Аллен, и, как ни странно, он был алкоголиком. После концертов он нажирался и бегал за девками. А еще у Джона была паранойя, и он носил в кобуре маленький перочинный ножик. Как-то раз я спросил, для чего, и он ответил: «На всякий случай, если петля соскользнет». — Я сказал: «У тебя рост метр, а ты болтаешься в шести метрах над землей. И что ты сделаешь — перережешь веревку? Ты же превратишься в гребаный блин!»

Забавный парень этот Джон Аллен. У него голова была совершенно нормального размера, и когда он сидел напротив в баре, то ты забывал, что ногами Джон не достает до пола. Но когда он напивался, то терял равновесие. Вот Джон еще сидит, а через секунду ты слышишь, как что-то падает, и карлик уже лежит на полу. Мы постоянно над ним подшучивали. В гастрольном автобусе мы обычно ждали, когда Джон вырубится, а потом клали на самую верхнюю полку, так что, когда он просыпался, кричал: «А-а-а», раздавалось — Бум, стало быть — наш карлик проснулся.

Джон был не лучше меня в том, что касается алкоголя. Как-то раз он так надрался в лос-анджелесском аэропорту, что опоздал на рейс, и нам пришлось отправить за ним одного из роуди. Он взял Джона за ремень и бросил в багажное отделение автобуса.

К нему подбежала какая-то женщина и давай причитать: «Эй, я видела, что вы сделали с этим бедным маленьким человеком! Вы не можете с ним так обращаться!»

Помощник посмотрел на нее и ответил: «Отвали. Он наш карлик».

Потом из-за чемоданов высовывается маленькая голова: «Да-да, отвали, я его карлик».

В конце 1981 года в самом начале турне моя жизнь рушилась. Я был влюблен в Шерон, но в то же время меня разрывало на куски от того, что я теряю семью. Наши ссоры с Шерон стали еще безумнее, чем раньше. Я напивался и пытался ее ударить, а она швыряла в меня что ни попадя. Винные бутылки, золотые диски, телевизоры, да что угодно — всё это летало по комнате. К сожалению, несколько моих ударов достигли цели. Однажды я поставил Шерон фингал и решил, что ее папаня порежет меня на части. Но он лишь сказал: «В следующий раз следи за собой». Позорно — то, что я делал по пьяни. Тот факт, что я вообще поднял руку на женщину, вызывает во мне отвращение. Это чертовски жестокое, непростительное поведение, которому нет никаких оправданий. Но, как я уже говорил, это один из тех поступков, которые придется взять с собой в могилу. Честно говоря, я даже не знаю, почему Шерон тогда не бросила меня..

Иногда она просыпалась утром, а меня уже не было, — я двинул автостопом в коттедж Булраш. Но каждый раз, когда я туда наведывался, Тельма велела мне проваливать. И так продолжалось несколько недель. Мне было плохо, детям было плохо, Тельме было плохо.

Представить не могу, каково было Шерон.

Мне потребовалось много, очень много времени, чтобы пережить разрыв с Тельмой. Меня от этого просто разрывало на части. Я сказал детям: «Не хочу, чтобы вы думали, будто я просто бросил вас, сбежал и сказал «бон вояж». Всё совсем не так. Меня эта разлука уничтожила».

Но в конце концов мои поездки в коттедж Булраш прекратились. В последний раз, когда я туда наведался, лил дождь и уже темнело. Как только я вошел в ворота, из ниоткуда нарисовался здоровенный детина и поинтересовался: «Эй, куда это ты собрался, а?»

— Это мой дом, — ответил я ему.

Парень покачал головой: «Не-а. Это дом твоей бывшей жены. А тебе запрещено подходить к нему ближе, чем на 50 метров. Судебное постановление. Если сделаешь еще шаг вперед, заночуешь в камере».

Наверное, это был судебный пристав.

Из сада я услышал, как в доме смеется Тельма. Думаю, она сидела там со своим адвокатом по разводам.

— Можно мне хотя бы какую-то одежду забрать? — спросил я.

— Жди здесь.

Через пять минут моя старая сценическая одежда вылетела из двери и приземлилась на траву. Пока я ее собрал и сложил в сумку, она уже была насквозь мокрая. Затем дверь открылась снова, и из нее вывалился мой двухметровый медведь гризли — тот самый, у которого голову разнесло в клочья, когда я стрелял из «Бенелли». Этот мишка — чуть ли не единственное, что осталось у меня после развода. А еще обшарпанный старый «Мерс», который любили царапать кошки. Тельма получила дом, подмела всё до последнего пенни с моего банковского счета и еженедельные алименты. Я еще был готов оплатить обучение детей в частных школах. Это было самое меньшее, что я мог сделать.

В тот вечер мне было себя жалко как никогда.

Везти двухметрового медведя в Лондон тоже оказалось нелегко. Он не влез со мной в один кэб, пришлось заказать ему отдельный. Потом мне пришлось оставить его на автобусной остановке у дома Шерон в Уимблдон Коммон, чтобы затащить сумки в прихожую. Но вместо того, чтобы вернуться и забрать медведя, мы с Шерон решили, что будет забавнее надеть на него один из ее фартуков с оборочками, а потом позвать друзей полюбоваться. Но пока мы всё организовывали, кто-то спер нашу игрушку. Я был убит горем, ведь я искренне любил этого мишку.

Что касается детей, то, как ни старайся, травму от развода они всё же получили, хотя мы с ними поддерживаем близкие отношения. В то время развод был гораздо более серьезным делом.

В наши дни в Лос-Анджелесе, если у тебя развалится брак, то твоя жена выйдет за меня, я женюсь на твоей бывшей, мы все вместе замечательно поужинаем, а потом поедем отдыхать в Мексику. Мне это не кажется крутым. Не понимаю, как люди так могут. Я не видел Тельму несколько десятков лет.

И, если быть честным, думаю, что так оно и лучше.

♦ ♦ ♦

К началу турне «Diary of a Madman» по Штатам мы уже стали экспертами в области подвешивания карликов. Но на концертах были и другие трудности — например, средневековый костюм-кольчуга, который я надевал на несколько песен. Стоило мне вспотеть, я словно оказывался в обертке из бритвенных лезвий и к концу вечера был весь порезан, как бифштекс. С реквизитом тоже было много мороки. Например, у нас был занавес театра кабуки, который разворачивался сверху вниз с двух сторон вместо обычного театрального занавеса, раскрывающегося в стороны. В середине концерта наш занавес опускался вниз, а когда снова поднимался, то из-за барабанной установки появлялась механическая рука с гигантской «дланью Господней» и парила над залом, а я сидел на корточках в ее ладони. Когда рука полностью раскрывалась, из одного пальца вырывалось пламя, я нажимал ногой на педаль, и за мной срабатывала катапульта, которая разбрасывала килограммов двадцать сырого мяса по залу.

Потом я вставал и кричал: «РОК-Н-РОЛЛ!» Это было чертовски круто.

Но, конечно, если что-то может пойти не так, то так оно и будет — а на втором концерте в США почти всё сразу пошло не так. Был канун Нового года, мы выступали в Мемориальном Колизее Лос-Анджелеса перед десятками тысяч зрителей. Сначала сломалась дымовая машина. Она отхаркивала столько сухого льда, что мы уже не видели друг друга. Потом по какой-то причине не опустился один из двух занавесов кабуки, и мы не могли подготовить к шоу гигантскую руку. Помню, как стою в этой кольчуге и смотрю, как Шерон буквально повисла на занавесе, пытаясь его опустить. «Падай, зараза, падай!» — кричала она.

В конце концов, когда на этой штуке повисла еще пара помощников, занавес наконец отлип. Но потом механическая рука зацепилась за ковер и начала вытягивать его из-под гигантских колонок за сценой, которые страшно закачались. «АТАС!» — закричал один из роуди. Тридцать самых долгих секунд в моей жизни Шерон, мой ассистент Тони и еще несколько человек боролись с этим ковром, пытаясь отцепить его от механической руки, чтобы та не разрушила всю чертову сцену.

Наконец ковер отцепили, кто-то подтолкнул меня сзади, занавес поднялся, и через секунду я уже сидел в руке, поднимавшейся в воздух, а подо мной колыхался океан кричащих подростков. К тому моменту я твердо знал, что дальше будет больше. Рука полностью раскрылась, я зажмурился и приготовился, что пламя сейчас подожжет мне орехи, но с ним всё было в порядке. Это было такое облегчение, что я чуть не заплакал. Настало время финального фокуса, и я нажал на педаль, чтобы запустить катапульту. Но я не знал, что какой-то придурок из работников сцены зарядил катапульту накануне вечером, а не перед концертом, поэтому эластичный механизм ослаб. Я нажал на кнопку, что-то хлопнуло, и здоровая куча свиных мошонок и коровьих потрохов не полетела в зал, а врезалась мне в затылок на скорости 30 км/ч. Последнее, что я помню, это как закричал: «А-а-а-а-а-а!» — и почувствовал, что кровь и всякая требуха текут по шее.

Зрители внизу решили, что всё это часть спектакля, и просто сбрендили от восторга.

Бросать мясные обрезки в зал — стало одной из наших фирменных фишек. Карлик тоже выходил на сцену с ведрами сырых потрохов и пока его не вздергивали, швырял их в публику. Это наша собственная версия шоу в стиле «тортом в лицо», которые я обожал смотреть по телику в детстве. Но потом зрители тоже подключились к процессу и стали сами приносить мясо и швырять его на сцену. После концерта площадка напоминала Дорогу гребаных слез. Сегодня комиссии по здоровью и безопасности ни за что не дали бы вам такое провернуть.

И удивительно, как быстро всё вышло из-под контроля.

Как-то раз после концерта ко мне подошел коп и спросил: «Вы вообще понимаете, что делаете с американской молодежью?»

Потом показал мне полароидный снимок парня, который стоит в очереди на концерт на улице с бычьей головой на плечах.

— Твою ж мать, — сказал я. — Откуда он ее взял?

— Убил быка по пути на концерт.

— Ну, надеюсь, парень был очень голодный.

Чего только не приносили эти ребята — безумие какое-то. Сначала были просто куски мяса, но потом они стали притаскивать целых животных. Там были дохлые кошки, птицы, ящерицы, кто угодно. Как-то раз кто-то бросил на сцену здоровую жабу, и она упала на спину. Эта чертова штука была такая огромная, что мне показалось, будто это младенец. Я ужасно испугался и закричал: «ЧТО ЭТО? ЧТО ЭТО? ЧТО ЭТО?» А жаба перевернулась и ускакала восвояси.

С каждым концертом атмосфера становилось всё безумнее и безумнее. В конце концов, люди стали бросать на сцену предметы с торчащими из них гвоздями и лезвиями — барахло из магазина приколов вроде резиновых змей и пластиковых пауков. Некоторые из нашей команды стали серьезно бздеть, особенно когда однажды на сцене нарисовалась настоящая змея. А она не на шутку разозлилась тем, что ей выпало оказаться на сцене с Оззи Осборном. Один из роуди поймал рептилию большой сеткой на палке, которыми чистят бассейны.

Тони — который немножко участвовал в концерте — так и подпрыгивал каждый раз, когда видел какую-нибудь ползучую тварь. В общем, всё, что он делал — это надевал костюм-кольчугу и приносил мне на сцену попить, пока меняли декорации. Облачение в кольчугу и обратно занимало у Тони целых полчаса, и он всё время боялся до усрачки, что на сцене в него что-нибудь бросят. И однажды вечером, чтобы немножко его взбодрить, я бросил в сторону Тони резиновую змею, а, когда он отскочил назад, один из помощников положил ему за шиворот гитарную струну. У Тони случилась истерика. Он вылетел из своей кольчуги примерно за три секунды и остался стоять в одних серых колготках. Он так испугался, что, клянусь, его голос поднялся на три октавы.

Зал просто взорвался.

В том турне каждый вечер происходило что-нибудь безумное.

20 января 1982 года мы играли в «Veterans Auditorium» в Де-Мойне штата Айовы. Уж точно никогда не забуду название этого места. И то, как оно произносится: «Дээймон».

Концерт шел великолепно. Длань Господня сработала без нареканий. Мы уже повесили карлика.

И тут из зала прилетела летучая мышь. Очевидно, игрушка, подумал я.

Я взял ее, поднес к свету и оскалился. Зрители сходили с ума.

А потом я сделал то, что всегда делал, когда на сцену прилетала резиновая игрушка.

ХРЯСЬ.

Но сразу почувствовал, что что-то не так. Совсем не так.

Во-первых, у меня во рту оказалась теплая вязкая жидкость с худшим вкусом, который только можно себе представить. Я ощутил, как она обволакивает мой рот и стекает по подбородку.

Потом голова у меня во рту дернулась.

Твою мать, я только что сожрал гребаную летучую мышь?

Я выплюнул голову, посмотрел на крылья, потом поднял глаза и увидел, как Шерон с выпученными глазами машет руками и кричит: «НЕ-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-ЕТ!!!!!!!!!!!!!! ОНА НАСТОЯЩАЯ, ОЗЗИ, НАСТОЯЩАЯ!»

Следующее, что я помню, — как мчусь в кресле-каталке в отделение скорой помощи. А врач между тем объясняет Шерон: «Да, мисс Арден, мышь была живая. Вероятно, она оцепенела от того, что попала на рок-концерт, но определенно была живая. Велика вероятность, что мистер Осборн заразился бешенством. Симптомы? О, знаете, недомогание, головная боль, лихорадка, сильные судороги, неконтролируемое возбуждение, депрессия, патологическая боязнь жидкостей…»

— О, ну это вряд ли, — буркнула Шерон.

— Одним из последних симптомов, как правило, является маниакальное расстройство. Затем пациент становится вялым, впадает в кому и перестает дышать.

— Боже мой.

— Вот почему поедание летучих мышьей — идея неудачная, особенно, с медицинской точки зрения.

— У вас есть вакцина?

— Как правило, лучше применять ее заранее, но, конечно, мы сделаем укол. Даже несколько уколов.

А потом доктор пошел и взял шприц размером с фаустпатрон.

— О'кей, мистер Осборн, — сказал он. — Вам нужно снять штаны и наклониться.

Я послушался.

— Может быть немножко больно.

Это последнее, что я услышал.

Каждый вечер на протяжении всего турне я искал врача, чтобы мне сделали еще уколы от бешенства: по одному в каждую ягодицу, в каждое бедро и каждую руку. Это было чертовски больно. Во мне было больше дыр, чем в гребаном швейцарском сыре. Но, наверное, уж лучше это, чем бешенство. Хотя, если бы я взбесился, никто бы существенной разницы не заметил. Пресса между тем сходила с ума. На следующее утро со слов «и наконец…» в каждой новостной передаче шел сюжет обо мне. Все решили, что я специально откусил летучей мыши голову, хотя на самом деле всё произошло абсолютно случайно. Какое-то время я волновался, что нас прикроют, и на паре площадок наши концерты действительно отменили. Фанаты тоже не особенно помогали справиться с ситуацией. Как только они услышали про летучую мышь, то стали притаскивать на концерты что похуже. Выходить на сцену стало всё равно что участвовать в съезде мясников.

Тут же подтянулись члены Американского Общества Противодействия Применению Насилия против животных. Оно было вне себя от ярости и принялось засылать своих людей «следить» за нашими концертами. Роуди над ними нещадно стебались. Например, ребята могли ляпнуть: «О, сегодня вечером Оззи бросит в зал восемнадцать зверят и не начнет петь, пока их всех не зарежут».

Активисты из ASPCA неизменно велись.

Они даже однажды остановили наш автобус в Бостоне. Помню, как все эти святоши запрыгнули внутрь, увидели йоркширского терьера Шерон — мистера Пука, — и у них чуть припадок не случился. Один из парней крикнул: «О'кей, этот автобус дальше не поедет. Я хочу, чтобы собаку взяли под охрану. Сейчас же!»

Что, они думали, мы собираемся делать? Расстреливать йоркширских терьеров из автомата во время песни «You Lookin' at Me Lookin' at You»?

Через несколько дней мы играли в «Мэдисон-сквер-гарден» в Нью-Йорке. Вся площадка пропахла дерьмом. Оказалось, что неделю назад там выступал цирк, и животные так и остались в клетках под трибунами. Один из организаторов концерта подошел и позвал всех на них посмотреть. Но, увидев меня, добавил: «Кроме вас».

— Почему? — спросил я.

— Вас нельзя подпускать к животным.

Я ушам не верил.

— Какого хрена, вы думаете, я сделаю? — спросил я. — Откушу голову слону?

♦ ♦ ♦

Если бы вы спросили любого члена команды «Diary of a Madman», кто, вероятнее всего, не доживет до конца гастролей — я, Рэнди, Руди или Томми, — то все поставили бы на меня.

Как поется в песне, я совершал алкогольное самоубийство. Это было всего лишь вопросом времени.

Шерон была уверена, что до добра все это не доведет. Так что, когда мы пили в отеле, она забирала у меня всю одежду, чтобы я не нашел на жопу. Разве что спущусь в бар вестибюля абсолютно голый.

В большинстве случаев это помогало.

Но потом мы приехали в Сан-Антонио в Техасе. Я нажрался в отеле, как и обычно. И, как и обычно, Шерон сныкала всю мою одежду. Но она совершила ошибку, оставив в номере свое вечернее платье. Оно было темно-зеленое с оборочками, и, разорвав парочку швов, я в него влез. Потом нашел кроссовки и вышел на улицу.

Иду я в вечернем платье Шерон на голое тело и с бутылкой «Курвуазье» по улицам Сан-Антонио и ищу приключений. Кажется, в тот день у нас еще была фотосессия, я точно не помню. Но знаю, что был в говно. И вдруг мне резко захотелось отлить, как это бывает, когда ты в таком состоянии. На самом деле, это было больше, чем нужда, потому что мой мочевой пузырь превратился в раскаленное пушечное ядро. Мне нужно было отлить прямо здесь и прямо сейчас. Но я оказался посреди этого странного города в Техасе и понятия не имел, где у них тут общественный сортир. Я огляделся, нашел тихий уголок и стал отливать на какую-то рыхлую старую стену.

А-а-а-а-а. Так-то лучше.

И тут я услышал голос за спиной.

— Это омерзительно.

— Чего? — я обернулся и увидел старика в ковбойской шляпе, который смотрел на меня так, будто я только что приставал к его бабуле.

— Ты позорище, понимаешь?

— Моя подруга украла у меня одежду, — начал объясняться я. — Что мне еще, черт побери, надеть?

— Дело не в платье, ты, педрильный английский кусок дерьма. Ты облегчаешься на стену Аламо!

— Ала-чего?

Не успел он ответить, как из-за угла выбежали, пыхтя, двое техасских копов с потрескивающей рацией.

— Вот он, — сказал один парень. — Этот… в платье. БАМ!

Я лежу лицом в землю, и на мне защелкивают наручники.

Всё произошло в один момент. Я определенно слышал об Аламо — несколько раз смотрел фильм с Джоном Уэйном. Так что знал, что это какое-то важное место, где погибло много американцев, сражавшихся с мексиканцами. Но я не провел параллель между старой стеной, на которую помочился, и руинами священного национального памятника.

— Ты же британец, да? — сказал мне один коп.

— И что?

— Как бы ты себя почувствовал, если бы я помочился на Букингемский дворец?

Я немного подумал. Потом ответил:

— А хер его знает. Я же, черт возьми, в нем не живу.

Это немного разрядило обстановку.

Через десять минут я уже сидел в клетке со ста двадцати килограммовым мексиканцем, который только что убил свою жену кирпичом. Наверное, он решил, что у него глюки, когда появился я в зеленом платье. Я подумал: «О Боже, он сейчас решит, что я призрак его благоверной, которую он захочет напоследок трахнуть в задницу».

Но он только пялился и что-то бормотал.

Я провел за решеткой около трех часов. Несколько копов и их друзей приходили на меня посмотреть. Может, они купили альбом «Blizzard of Ozz», уж не знаю. Но отделался я довольно легко. Мне выдвинули обвинение за распитие алкоголя в общественном месте, но не упомянули осквернение почитаемого объекта, за что могли влепить год тюряги. И выпустили как раз вовремя — я успел на концерт. Хотя шеф полиции лично спустился ко мне и велел, чтобы, как только концерт закончится, я валил из города и больше никогда не показывал здесь поганую рожу.

Отлил я всего один раз, но это стоило мне целого состояния из-за будущих несостоявшихся концертов в Сан-Антонио. И правильно. Думаю, что ссать на Аламо — не самый умный поступок. Это не то же самое, что поссать на Букингемский дворец, — скорее, как поссать на один из памятников на побережье Нормандии. Просто непростительно. Несколько лет спустя я лично извинился перед мэром города, пообещал, что этого больше не повторится, и пожертвовал десять штук Дочерям республики Техаса. После этого он снова разрешил мне выступать в городе, но концерт состоялся лишь через десять с лишним лет. А после концерта ко мне подошел тощий мексиканский паренек.

— Оззи, это правда, что тебя арестовали за то, что ты поссал на Аламо? — спросил он меня.

— Ага, — ответил я. — Правда.

— Черт, приятель, — сказал он. — Мы ссым на него каждый вечер по дороге домой.

8. Пока я спал

Когда мы ехали в гастрольном автобусе из Теннесси во Флориду, Рэнди выдал новость.

«Кажется, я хочу завязать с рок-н-роллом», — сказал он. Я ждал, когда он улыбнется. Но он не улыбнулся.

Мы сидели за небольшим обеденным столиком в кухне автобуса, который был обустроен как пятизвездочный отель на колесах. Там были телевизоры на потолке, ковры с ворсом, кондиционер, окна, как в лимузине, всё покрашено в золотой и белый цвета, и довершал все это полностью укомплектованный бар.

Всю ночь я пил джин. После того события с Аламо я на какое-то время завязал с «Курвуазье».

Рэнди курил сигареты и потягивал колу из банки. Он практически не прикасался к алкоголю. Ему нравилось только какое-то ужасное анисовое дерьмо. Как оно называется? «Анисетт». Типа густого молочного ликера. И наркотики Рэнди тоже не принимал. Он догонялся сигаретами и мог бы выиграть золотую медаль на Олимпиаде в беге за раком легких.

— Ты стебешься, что ли? — спрашиваю я, чуть не поперхнувшись своим джином.

— Нет, Оззи, я серьезно.

Я не мог поверить своим ушам.

Было уже давно за полночь — наверное, три-четыре часа ночи — и только мы с Рэнди еще не ложились. Шерон была в спальне в задней части автобуса. Руди и Томми растянулись на своих двухъярусных койках. Спали и члены команды, которые ехали вместе с нами, например Рэйчел Янгблад, пожилая негритянка, занимавшаяся нашими костюмами, прическами и гримом. Меня просто поражало, что они могут спать, когда автобус гремит, трясется и скрипит, будто вот-вот рассыплется на части. Нам надо было проехать тысячу сто километров из Ноксвилла в Орландо, и водитель гнал как угорелый. Помню, как посмотрел в окно на фары проносящихся навстречу машин и грузовиков и подумал, что в любую минуту у нас могут отвалиться колеса. Я понятия не имел, что водитель вжарил кокса и узнал об этом только потом, из отчета экспертизы.

Я вообще ни о чем не знал и был не в себе от бухла, кокса и, черт знает чего еще, что я заталкивал в себя двадцать четыре часа в сутки.

Но я знал точно, что не хочу терять Рэнди.

— Как ты можешь уйти сейчас? — спросил я его. — Все только начинается, чувак! Шерон говорит, что «Diary of a Madman» может разойтись еще бо`льшим тиражом, чем «Blizzard». Нас ждет фантастический мировой успех. Завтра вечером мы играем с Foreigner!

Рэнди только пожал плечами и ответил: «Я хочу поступить в университет. Получить диплом».

— Ты совсем сбрендил? — воскликнул я. — Еще пару лет, и ты сможешь купить себе собственный университет.

По крайней мере, он улыбнулся.

— Послушай, — продолжил я. — Ты просто устал. Почему бы тебе не отдохнуть, устроить себе небольшой отпуск, а?

— Я бы хотел то же самое сказать тебе, Оззи.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты пьешь уже четвертую бутылку джина за последние двадцать четыре часа.

— От этого я всё время счастлив.

— Оззи, зачем ты так много пьешь? В чем смысл?

Правильным ответом на этот вопрос было бы: потому что я алкоголик, потому что у меня склонность к зависимостям, потому что, что бы я ни делал, я отдаюсь этому полностью. Но тогда я ничего такого не думал.

Я знал только, что хочу еще выпить. Так что просто посмотрел на Рэнди пустыми глазами.

— Ты ведь убьешь себя, понимаешь? — сказал Рэнди. — Рано или поздно.

— Спокойной ночи, Рэнди, — сказал я, осушив стакан. — Пойду на боковую.

Когда я открыл глаза спустя несколько часов, уже светлело. Шерон в халате лежала рядом со мной. Моя голова была забита кучей токсичного дерьма.

Я не мог понять, почему проснулся так рано. Джин должен был вырубить меня до середины дня.

А потом я услышал шум.

Был такой звук, как будто движок работает на полных оборотах. Я подумал, что мы, наверное, обгоняем грузовик.

Б-Б-Б-Б-Б-Б-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-М — М-М — М…

Что бы то ни было, звук словно отдалялся от автобуса, а потом вдруг возвращался и становился еще сильнее.

Б-Б-Б-Б-Б-Б-Б-Б-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-РР-Р-Р-Р-М — М-М — М-М — М-М — М-М — М-М — М-Б-Б-Б-Б-Б-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-М — М-М — М-М — М-М — М…

— Шерон? — сказал я. — Что это за чертов зву…

И тут я врезаюсь головой в спинку кровати, у автобуса вылетают окна.

Острый запах бензина.

Секунду я не видел ничего, кроме темноты.

Следующее, что увидел, — это круглое окно слева от меня. В нем черный дым, люди бегают, держась за голову, и кричат. Я выпрыгиваю из постели — в одних старых грязных трусах — и резко открываю дверь спальни. Всюду разбитое стекло, а в крыше чертовски огромная дыра. Потом я понимаю, что автобус согнулся пополам.

Первое, что приходит мне в голову, — это что водитель, должно быть, потерял управление на автостраде и мы попали в аварию.

От едкой копоти из топлива и дыма я начинаю кашлять.

И думаю: огонь и бензин. Твою мать.

— ВСЕМ ВЫЙТИ ИЗ ГРЕБАНОГО АВТОБУСА! — закричал я. — ОН ВЗОРВЕТСЯ! ОН СЕЙЧАС НА ХЕР ВЗОРВЕТСЯ!

Паника. Ноги онемели.

Шерон кричит.

Я всё еще не протрезвел от джина. Голова пульсирует. В глазах мутно. Я ищу аварийный выход, но его нигде нет. Бегу к открытой двери в передней части автобуса, толкая Шерон перед собой. Потом оглядываюсь и ищу остальных, но все койки пусты. Куда, черт побери, все подевались? Где, черт возьми, Рэнди?

Я выскочил из автобуса и упал на траву.

Траву?

В этот момент я решил, что мне снится сон.

Где дорога? Где машины? Я ждал, что увижу покореженный металл, кровь, вращающиеся покрышки. Но мы оказались посреди поля, а вокруг стояло несколько роскошных особняков, как у кокаиновых баронов. Я увидел знак с надписью «Flying Baron Estates». А потом, рядом с одним из домов, гигантский огненный шар — как в каком-нибудь фильме про Джеймса Бонда. Вот откуда шел дым. Вокруг него были разбросаны обломки. А вон то похоже на…

О, Господи Иисусе. Меня чуть не вырвало, когда я увидел это дерьмо. Мне пришлось отвернуться.

Если не считать дыма, то был ясный день, раннее утро, в воздухе висела туманная дымка.

«Где мы? Что происходит?» — повторял я снова и снова. Никогда в жизни еще не чувствовал себя таким чертовски потерянным. Это было хуже всех кислотных приходов в моей жизни. Потом я заметил что-то вроде взлетной полосы и ангара. Мимо ангара шла женщина в конном снаряжении и, как ни в чем не бывало, вела лошадь, будто все происходящее для нее вполне обычная ситуация. Думаю: «Мне приснился кошмар. Ну, не бывает такого».

Я стоял будто в трансе, а наш клавишник Дон Эйри побежал в автобус, нашел где-то маленький огнетушитель, выпрыгнул из автобуса и направил его на огонь.

Огнетушитель только без толку брызгал и булькал.

Шерон тем временем пыталась посчитать людей, но все разбрелись по полю. Показывают на огонь и рыдают.

Я стал различать в пламени остатки гаража. Казалось, что в нем находилось две машины.

Должно быть, в гараж что-то врезалось.

И, что бы то ни было, видимо, это оно пробило дыру в крыше автобуса и по пути снесло пару деревьев.

Потом Шерон подошла к Дону — «Эль-Дум-О», как мы его называли, потому что он вечно ожидал худшего, — и крикнула: «Что случилось? Скажи мне, черт побери, что случилось?» Но Дон согнулся пополам и не мог говорить. Тогда Шерон обратилась к Джейку Дункану, нашему шотландскому гастрольному менеджеру. Но он тоже ничего не мог сказать. Следующее, что я увидел, — это как Шерон сняла туфлю и стала бить ей Джейка по голове.

— Где Рэнди и Рэйчел? Где Рэнди и Рэйчел?

Джейк только показал рукой на огонь.

— Я не понимаю, — сказала Шерон. — Я ничего не понимаю.

Я тоже ничего не понимал. Никто не сказал: «Кстати, Оззи, по пути в Орландо мы остановимся в автобусном депо в Лизбурге, чтобы починить кондиционер». Никто не сказал: «И кстати, Оззи, автобусное депо находится в каком-то богатом поселке со взлетной полосой». Никто не сказал: «Ах да, а твой водитель — который не спал всю ночь и которому снесло башню от кокаина — еще и летчик с просроченной медсправкой. Он возьмет чужой самолет без разрешения, а когда ты будешь спать, позовет твоего соло-гитариста и гримершу полетать над автобусом и потом врежется в него».

Никто ничего подобного мне не говорил.

♦ ♦ ♦

И тут загорается дом рядом с гаражом, и я, недолго думая, бегу к нему — всё еще полупьяный, в одних трусах — чтобы убедиться, что в нем никого нет. Подбегаю к входной двери, стучу, жду примерно две секунды и вламываюсь внутрь.

На кухне старичок варит кофе. Он чуть со стула не падает при виде меня.

— Кто ты такой, черт возьми? — орет он. — Убирайся из моего дома!

— Пожар! — кричу я ему. — Вали отсюда!

Старик был явно сумасшедший, потому что взял в углу метелку и стал выталкивать меня ей из дома.

— Убирайся из моего дома, маленький ублюдок! Убирайся, урод!

— ТВОЙ ГРЕБАНЫЙ ДОМ, НА ХРЕН, ГОРИТ!

— ПШЕЛ ВОН! ПШЕЛ ВОН, ТВОЮ МАТЬ!

— ТВОЙ ДОМ ГО…

Тут я понял, что старик глухой. Он бы не услышал, даже если бы взорвалась вся гребаная планета. И он не услышал ни слова из того, что ему кричал длинноволосый придурок-англичанин в трусах. Я не придумал ничего лучше, как пробежать через кухню и открыть дверь, которая вела в гараж. Распахнул, и она чуть не слетела с петель от силы огня, который ворвался в кухню.

После этого старик больше не велел мне убираться из его дома.

Всю историю от начала до конца мы узнали гораздо позже. Водителя автобуса звали Эндрю С. Айкокк. За шесть лет до этого он был замешан в крушении вертолета в Объединенных Арабских Эмиратах. Потом получил работу у Calhoun Twins, группы в жанре кантри-вестерн, у которой также была транспортная компания, которая и занималась нашими гастролями. Когда мы остановились в автобусном депо, чтобы починить кондиционер, Айкокк решил испытать удачу и снова полетать. И без разрешения взял самолет своего приятеля.

Сначала с ним полетали Дон и Джейк. Всё было хорошо: взлет и посадка прошли гладко. Потом в самолет сели Рэнди и Рэйчел. Есть фотография, где они вдвоем стоят у этого самолета перед взлетом. И улыбаются. Однажды я увидел этот снимок, но больше никогда не смог на него смотреть. Мне сказали, что Рэйчел согласилась полетать только после того, как Айкокк пообещал не исполнять в воздухе никаких трюков. Если действительно пообещал, то он — чертов лжец, а еще и кокаиновый псих: все, кто был на земле, сказали, что Эндрю два или три раза пролетел очень низко, прямо над автобусом, пока не врезался в крышу в нескольких сантиметрах от места, где мы спали с Шерон. Но самое безумное во всем этом — и чего я до сих пор никак не могу переварить, хотя прошло уже тридцать лет, — в то время парень переживал тяжелый развод, и его будущая бывшая жена стояла как раз рядом с автобусом, когда он врезался в него на самолете. Очевидно, Айкокк подобрал ее в одном из городов, где мы выступали, и подвозил домой. Подвозил домой? Женщину, с которой разводится?

В то время было много разговоров о том, не пытался ли Эндрю случайно ее убить, но кто теперь знает, черт возьми? Что бы он там ни пытался, но Айкокк спустился так низко, что, даже если бы не задел автобус, то всё равно врезался бы в деревья за ним.

Дон наблюдал за происходящим.

Я ему очень сочувствую, потому что, должно быть, это было ужасное зрелище. Когда самолет задел крылом автобус, Рэнди и Рэйчел выбросило через лобовое стекло. Потом самолет — уже без крыла — врезался в деревья, упал в гараж и взорвался. Пожар был настолько сильным, что полицейским пришлось опознавать тела по зубам.

Я до сих пор не люблю говорить или даже думать об этом.

Если бы я не спал, то тоже оказался бы в этом гребаном самолете, это точно. Зная меня, я бы стоял на крыле, в говно пьяный, на руках или исполнял бы сальто. Но я не понимаю, почему там оказался Рэнди.

Он ведь ненавидел летать.

За несколько недель до этого мы с ним пили в баре в Чикаго. Мы как раз должны были сделать перерыв в гастролях на десять дней, и Рэнди спросил, сколько времени ехать на машине из Нью-Йорка в Джорджию, где будет следующий концерт. Я спросил, какого черта он собирается пилить из Нью-Йорка в Джорджию на машине, если существует такое изобретение, как самолет. А он ответил, что боится лететь, потому что недавно самолет компании «Air Florida» врезался в мост в Вашингтоне. Погибло семьдесят восемь человек. Так что Рэнди вряд ли бы захотелось развлечься полетом на четырехместном куске дерьма. Он даже на самолете большой коммерческой авиакомпании лететь не хотел.

В то утро происходило какое-то странное необъяснимое чертово дерьмо, потому что Рэйчел тоже не любила самолеты. У нее было слабое сердце, так что вряд ли ей бы захотелось войти в «мертвую» петлю. Многие говорят: «Ой, да они просто страдали херней, как это обычно бывает у гребаных рок-звезд». Я хочу всё прояснить: Рэйчел было далеко за пятьдесят, и у нее было сердечное заболевание, а Рэнди был очень уравновешенным парнем и боялся летать. Это просто не имеет никакого смысла.

Когда приехали пожарные, огонь уже догорел. Рэнди погиб. Рейчел погибла. Я наконец-то что-то надел и взял пива из той груды, которая осталась от холодильника в автобусе. Я не мог справиться с ситуацией. Шерон бегала и искала телефон. Она хотела позвонить отцу. Потом приехали копы. Такие старые добрые копы. Они нам не слишком сочувствовали.

«Оззи Озз-берн, а? — сказали они. — Псих, который ест летучих мышей».

Мы поселились в какой-то дыре под названием «Hilco Inn» в Лизбурге и, как могли, прятались от прессы, пока полицейские делали свое дело. Нам нужно было позвонить маме Рэнди и лучшей подруге Рэйчел — Грейс, и это было просто ужасно.

Мы все хотели поскорее свалить из гребаного Лизбурга, но пришлось остаться там, пока не оформят все документы.

Никто из нас не понимал, как это вообще произошло. Сначала всё было волшебно, а потом вдруг обернулось страшной трагедией.

«Знаешь что? Я думаю, это знак, что я больше не должен этим заниматься», — сказал я Шерон.

К тому времени у меня наступило полное физическое и психическое расстройство. Пришлось вызвать врача и вколоть мне успокоительное. Шерон чувствовала себя не намного лучше. Она была в ужасном состоянии, бедняжка. Единственным утешением было сообщение от AC/DC со словами: «Если мы можем чем-то вам помочь, дайте нам знать». Для меня это многое значило, и я всегда буду благодарен им за это. Вот уж действительно — друзья познаются в беде. На самом деле ребята из AC/DC хорошо нас понимали, потому что всего за пару лет до этого их вокалист Бон Скотт умер от отравления алкоголем, и тоже в трагически молодом возрасте.

Наутро после аварии я позвонил своей сестре Джине, которая рассказала, что наша мать ехала в автобусе и увидела в киоске газетный заголовок: «ОЗЗИ ОСБОРН — СМЕРТЬ ПРИ КРУШЕНИИ САМОЛЕТА». Моя бедная старая мама чуть с ума не сошла. В тот же день я вернулся на место происшествия с зятем Рэнди. Автобус всё еще был там, скрученный в форме бумеранга, рядом с руинами гаража. И там, в углу, на груде пепла и обломков, лежал совершенно чистый клочок футболки Рэнди с логотипом «Гибсон», в которой он погиб. Только логотип, больше ничего. Я не верил своим глазам — настолько это было жутко.

Тем временем у отеля разгуливали какие-то подростки. Я заметил, что некоторые из них одеты в костюмы с шоу Diary of a Madman, и спросил у Шерон: «Мы ведь не продаем такие костюмы, правда?» — а она ответила, что нет. Я подошел к парню и спросил:

— Откуда ты взял этот костюм?

— О, я залез в автобус и взял его там.

Я чуть не взорвался от злости. Чуть башку ему не оторвал.

В конце концов все бумаги были готовы — единственным наркотиком в теле Рэнди был никотин — и копы разрешили нам уехать. Думаю, они были рады, что мы свалили.

Потом нам нужно было провести двое похорон за одну неделю, и чертова ответственность за них легла на всех нас, особенно на Шерон, которая ужасно страдала. Она не могла слушать «Diary of a Madman» еще много лет.

Похороны Рэнди проходили в Первой лютеранской церкви в Бербанке. Я был в числе тех, кто нес гроб. На алтаре стояло много крупных фотографий Рэнди. Помню, как подумал: всего несколько дней назад мы с ним сидели в автобусе, и я говорил, что он, должно быть, с ума сошел, если собрался поступать в университет. Мне было очень плохо. Рэнди был одним из лучших людей, которых я встречал в своей жизни. И я чувствовал свою вину, потому что, если бы он не играл со мной в группе, то не погиб бы. Не знаю, как мать Рэнди пережила похороны — она, должно быть, очень крепкая женщина. Ее малыш умер. Делорес была разведена, и ее дети были для нее всем. А Рэнди так любил ее — просто всем сердцем обожал. Еще много лет спустя, каждый раз, когда мы с Шерон виделись с Ди, то чувствовали себя просто ужасно. Ну что тут скажешь? Должно быть, это самый страшный кошмар любого родителя — потерять своего ребенка.

После службы кортеж отправился из Бербанка в Сан-Бернардино, дорога заняла примерно час. Рэнди похоронили на кладбище Маунтин-Вью, недалеко от могил его бабушки и дедушки. Там и тогда я поклялся, что каждый год в день его смерти буду посылать цветы. В отличие от большинства своих клятв, эту я сдержал. Но ни разу не приходил к могиле. Я бы хотел как-нибудь навестить Рэнди, еще до того, как встречусь с ним по другую сторону.

Похороны Рэйчел проходили совсем по-другому. Их устроили в церкви Евангелия для чернокожих где-то на юге Лос-Анджелеса. Рэйчел много значила для этой церкви. И во время службы все пели госпелы, падали на колени и кричали: «Иисус любит тебя, Рэйчел!» — а я думал, какого хрена здесь происходит? Довольно радостная церемония эти афроамериканские похороны. На ней нет места унынию.

На следующей неделе я был приглашен на шоу Дэвида Леттермана. Это было нереально, приятель. Как только я сел и музыка затихла, Дэйв сказал мне: «Давай сразу проясним, Оззи. Из того, что я слышал, ты откусил голову…»

Я поверить не мог, что он собирается об этом говорить. — «Давай, не будем об этом», — сказал я. Но было уже слишком поздно.

Дэйв в целом очень хорошо ко мне отнесся — он был вежлив и проявил сочувствие, — но я был вообще не в настроении рассказывать про летучую мышь. Шок — очень странная вещь, да и похороны прошли тяжело.

В конце интервью Дэйв сказал мне: «Я знаю, что в твоей жизни недавно произошла личная и профессиональная трагедия. Честно говоря, я удивлен, что ты не отменил нашу договоренность об этой встрече, и я это очень ценю и хочу, чтобы ты сказал об этом пару слов».

— Всё, что могу сказать, — что потерял двух замечательнейших людей в своей жизни, — сказал я, сдерживая ком в горле. — Но я не собираюсь останавливаться, потому что рок-н-ролл — это мое, и потому что играю рок-н-ролл — для людей, а я люблю людей. Я продолжу, потому что Рэнди и Рэйчел хотели бы, чтобы я не останавливался, и я не остановлюсь, потому что рок-н-ролл не убьешь.

Если это звучит уже слишком пафосно, то потому, что я тогда нажрался в ноль.

Только так я и мог существовать в это время.

Скажу по секрету, я не был так уж уверен, что рок-н-ролл нельзя убить.

— Так не должно быть, — говорил я Шерон. — Давай закончим на этом.

Но она и слушать не хотела.

— Нет, мы не будем ничего заканчивать. Это твоя судьба, Оззи, и ты для нее предназначен. Ничто нас не остановит.

Если бы Шерон несколько раз не убеждала меня в этом, я бы никогда снова не вышел на сцену.

Не представляю, кто начал поиски нового гитариста. Шерон была не в себе и совершенно разбита, так что, возможно, поисками занялся офис ее отца в Лос-Анджелесе. Но в конце концов эти заботы помогли развеяться и немного отвлечься от грустных мыслей. Помню, как-то я позвонил Михаэлю Шенкеру, парню из Германии, который играл в UFO. А он сразу: «Я окажу тебе такую любезность, но хочу и частный самолет». Ну и дальше — «дай мне это, дай мне то». Я спросил: «Почему ты с ходу предъявляешь требования? Отыграй со мной хотя бы один концерт, и мы всё обсудим». Но он всё знай твердил свое: «Ой, мне нужно вот это, и это, и это». Так что в конце концов я сказал: «Знаешь что? Иди-ка ты на хер».

Шенкер, в любом случае, не слишком в ладах с головой, так что я на него обиды не держу.

Нашим первым гитаристом после Рэнди стал Генри Торме, высокий светловолосый ирландец, который играл в группе Иэна Гиллана. Заменить Рэнди было невозможно, но он нам очень помог. Попал к нам с места в карьер, просто великолепно отыграл несколько концертов, а затем уехал записываться со своей группой. Потом мы наняли Бреда Гиллиса из Night Ranger, и он остался с нами до конца турне.

Честное слово, не представляю, как мы вообще выступали после смерти Рэнди. Все были в состоянии шока. Но, думаю, лучше уж выступать, чем сидеть дома и погружаться в мысли о двух невероятных людях, которых мы потеряли и которых нам уже не вернуть.

♦ ♦ ♦

Через несколько недель после смерти Рэнди я сделал Шерон предложение. «Если и будет хоть что-то хорошее во всем том дерьме, через которое мы прошли в этом турне, — сказал я ей, — то только если ты станешь моей женой».

Она согласилась. Я надел ей кольцо на палец, и мы назначили дату. Потом протрезвел и передумал.

После всего пережитого с Тельмой я был в ужасе от того, что мне придется проходить через это снова. Но потом я преодолел этот страх. Я любил Шерон и знал, что хочу быть только с ней. Так что через несколько недель я снова сделал ей предложение.

— Ты выйдешь за меня? — спросил я ее.

— Пошел на хер!

— Ну, пожалуйста!

— Нет.

— Ну, пожалуйста!

— Ну ладно, да.

Так продолжалось несколько месяцев. У нас было больше помолвок, чем у нормальных людей гостей на свадьбе. Потом расторгать помолвки начала уже Шерон. Как-то раз, когда мы ехали на встречу в Лос-Анджелесе, она выбросила кольцо из окна машины, потому что накануне я не ночевал дома. Тогда я вышел и купил ей новое. Потом нажрался и потерял его, но обнаружил это только тогда, когда уже встал на одно колено.

Так что та помолвка тоже не удалась.

Через пару дней я купил еще одно кольцо, и мы снова обручились. Но однажды я шел домой через кладбище после круглосуточной попойки. Там была свежевыкопанная могила с букетом цветов. Очень красивых цветов. Я их спер и подарил Шерон. Она чуть не расплакалась, настолько ей это показалось трогательным.

Потом она тихонько шмыгнула носом и сказала: «О, Оззи, ты даже открытку написал, как мило!»

Тут я призадумался: какую открытку? Не помню, чтобы я писал какую-то открытку.

Но было уже слишком поздно. Шерон открыла конверт и достала открытку.

«Светлой памяти нашего дорогого Гарри», — прочитала она. Очередное кольцо полетело в гребаное окно. А я обзавелся фингалом для профилактики.

В итоге я делал ей предложение семнадцать раз. Меня можно было выследить по следу из выброшенных колец. А они были чертовски недешевые. Правда, под конец все-таки брал те, что побюджетнее.

Потом, как только я подписал какой-то документ — как он там, хер его знает, называется, — который узаконил наш с Тельмой развод, Шерон назначила свадьбу на 4 июля, чтобы я никогда не забывал о годовщине.

— Ну, хотя бы не первое мая, — сказал я ей.

— А что?

— Эту дату выбрала Тельма, чтобы я никогда не забывал о годовщине.

Раз наши отношения стали серьезнее, Шерон начала прессовать меня в отношении кокаина. Она нормально относилась к выпивке, но кокс не терпела. Тот факт, что наш психопат-водитель был под порошком, когда угробил Рэнди и Рэйчел, только усложнял дело.

Каждый раз, когда у меня появлялся кокс, я получал взбучку, и дошло до того, что я стал его ныкать от Шерон.

Но это вызывало еще больше проблем.

Как-то раз мы остановились в одном из бунгало Говарда Хьюза, и я только что купил у своего дилера мешок на двести граммов.

«Тебе от него просто башню снесет», — заявил он мне.

Как только я вернулся в дом, то сразу же спрятал пластиковый пакет в толстый роман в книжном шкафу. «Третья полка снизу, шестая книга справа», — повторял я себе, чтобы не забыть. Я планировал приберечь его для особого случая, но в тот вечер мне необходимо было взбодриться, и я решил принять хотя бы дорожку. Убедившись, что Шерон спит, на цыпочках вышел из спальни, подошел к шкафу, нашел третью полку и шестую книгу и открыл роман. Кокса нет. Вот черт.

Может, шестая полка снизу и третья книга слева? Кокса нет.

Я тихонько вышел из бунгало и постучал в окно Томми. «Пс-с-с! — шепнул я. — Эй, Томми! Ты не спишь, приятель? Я не могу найти чертов кокс».

В ту же секунду, как я это сказал, я услышал грохот за спиной.

Шерон распахнула окно нашего бунгало.

— ТЫ НЕ ЭТО ИЩЕШЬ, ДОЛБАНЫЙ НАРКОМАН? — крикнула она и высыпала пакет кокса на листок бумаги.

— Шерон, — сказал я. — Полегче. Не делай глу…

Но тут она подула на листок, и весь порошок разлетелся по саду. Прежде чем я успел как-то среагировать, из своего загона прибегает немецкий дог Шерон и начинает слизывать кокс с травы, как будто это лучшее, что он пробовал в своей жизни. Ой, это не очень хорошо. Потом его хвост встает вертикально — ПИМ! — и дог откладывает огромную кучу. Я в жизни не видел такой огромной кучи. Она заняла весь фонтанчик во дворе. А потом пес срывается с места. Это чертовски здоровая псина, немецкий дог, так что, когда он бежит, то сшибает всё на своем пути, опрокидывает цветочные горшки, оставляет вмятины на машинах, затаптывает клумбы, — и так он носился три дня и три ночи подряд, с высунутым языком и вертикально стоящим, как антенна, хвостом.

К тому времени, когда эффект кокса прошел, клянусь, пес похудел килограмма на два. При этом, правда, реально подсел на порошок и все время искал, где бы им поживиться.

♦ ♦ ♦

Свадьбу мы сыграли на Гавайях по дороге на концерт в Японии. Устроили небольшую церемонию на острове Мауи. Приехал даже Дон Арден, но только затем, чтобы Шерон подписала какие-то бумаги. Моя мама и сестра Джина тоже приехали. Томми был моим шафером. Самое смешное в свадьбе в Америке то, что нужно сдать анализ крови, прежде чем вам выдадут свидетельство. Я бы не удивился, если бы парень из лаборатории перезвонил и сказал: «Мистер Осборн, кажется, мы нашли следы крови у вас в алкоголе».

На свадьбе было много выпивки, не говоря уже о семи бутылках «Хеннесси» в свадебном торте. Если после кусочка такого торта пройти на дороге проверку на алкоголь, то можно запросто угодить за решетку. А еще мы курили какую-то убийственную траву.

«Мауи-вауи», — назвал ее местный дилер.

Мальчишник — просто прикол. Я так нажрался в отеле, что пропустил его. Есть фотография, где я лежу трупом в номере, а все собираются выходить. Классика жанра. Брачная ночь была еще хуже. Я даже не дошел до номера, чтобы провести ночь со своей женой. В пять утра менеджеру отеля пришлось позвонить ей в номер и сказать: «Вы не могли бы забрать своего мужа? Он заснул в коридоре и не дает горничным пройти».

♦ ♦ ♦

Вскоре после того, как я чуть не обоссал своего тестя, он перестал называть меня Оззи. Вместо этого он стал звать меня овощем. Типа «отвали, овощ», или «сдохни, овощ», или «убирайся на хер из моего дома, овощ». Я понимал, почему парень так расстроился, — никто не любит, когда кто-то ссыт в его сторону, — но, по-моему, это было уже чересчур.

И, кстати, это еще ничего по сравнению с тем, как он разговаривал с Шерон. Я даже представить себе не могу, каково это, когда собственный отец беседует с дочерью в таком тоне. Но Шерон воспринимала это нормально. Она была невероятно жесткой. И, думаю, просто к этому привыкла. В основном расстраивался я: сидел и удивлялся, как вообще человеку в голову приходит такое дерьмо? Не говоря уже о том, как у него поворачивается язык говорить все это своему собственному ребенку. Это были самые подлые слова из самых темных уголков души. А потом они снова становились не разлей вода. Так была воспитана Шерон — и в этом ее особенность.

Но мне в жизни нужен был кто-то с таким характером, потому что она могла меня поддержать. На самом деле, поддерживать меня — ничто по сравнению с тем, чтобы поддерживать ее отца.

В конце концов, то, что произошло между Шерон и ее стариком, было трагично. В то время я постоянно был пьян или под наркотой и точно не понимал, что происходит, да и сейчас я не вправе многое об этом рассказывать. Мне только известно, Шерон узнала, что Дон завел роман с девушкой моложе нее. Мы ушли из «Jet Records», из-за чего Дон обосрался от злости настолько, что нам пришлось выкупать у него за 1,5 миллиона долларов свой контракт, чтобы он перестал доводить нас до банкротства своими исками. Между ними всегда было не всё гладко, но на этот раз просто вышло из-под контроля. В конце концов они перестали общаться и не разговаривали почти двадцать лет.

Если что-то хорошее и можно найти в этой ситуации, так это то, что мы заняли столько денег, сколько смогли, и выкупили все мои контракты, так что нас больше никто не контролировал. Помню, как Шерон пришла на встречу с «Essex Music» и сказала: «О'кей, сколько нужно, чтобы вы отвалили? Игра становится грязной, потому мы больше не играем. Просто назовите цифру, и мы заплатим».

Через неделю все права на мои песни были у меня.

Дон, возможно, и считал меня овощем, но с того момента, как Шерон выкупила мой контракт, он всё время пытался его вернуть — попутно пытаясь, к чертям, разрушить наш брак. Мой тесть быть очень хитрым, когда хотел. Например, как-то раз мы с Шерон остановились в отеле «Беверли-Хиллз» и арендовали броский белый «Роллс-Ройс Корниш», чтобы ездить по городу. Но потом я нажрался, мы сильно поссорились из-за чего-то, Шерон свалила и сказала, что возвращается в Англию. Буквально через две минуты после того, как она ушла, позвонил телефон. Это был Дон. «Мне нужно с тобой поговорить, ово… э… Оззи, — сказал он. — Это срочно».

Сейчас я понимаю, что, должно быть, он заставил кого-то следить за отелем, и этот кто-то увидел, как Шерон едет в «Роллсе» одна. Иначе откуда бы он узнал, что я один? Разговор с ним был последним, чем бы мне хотелось заняться в этом мире, но я не смог отказать. Этот парень меня пугал. Если верить слухам, у него в столе лежал заряженный пистолет.

Дон пришел и начал рассказывать о моей жене самые гнусные вещи, которые только можно себе представить. Это самые отвратительные слова, какие я только слышал. То, что он говорил, было просто омерзительно. А ведь он говорил о своей собственной дочери.

В конце концов он остановился перевести дыхание и спросил: «Ты это знал, Оззи? Ты знал, какая твоя жена на самом деле?» — Очевидно, он хотел, чтобы я взбесился, ушел от Шерон, вернулся в «Jet Records» и начал всё сначала.

Но я не собирался доставлять ему такое удовольствие.

Он не имел права приходить ко мне в номер и выдумывать всю эту отвратительную херню о моей жене. Я не поверил ни одному гребаному слову. Во всяком случае, что бы там ни делала Шерон, это не могло быть хуже того, что делал я. И уж точно ее жизнь и близко не была похожа на то, что совершил сам Дон. Но я подумал, что лучший способ взбесить его — сделать вид, что в этом нет ничего страшного.

— Ага, Дон, — ответил я. — Я это всё про нее знаю. — Правда?

— Ага.

— И?

— И что, Дон? Я ее люблю.

— Если хочешь расторгнуть брак, то мы всегда можем это устроить, знаешь?

— Нет, спасибо, Дон.

Поверить не могу, как этот парень готов был так поступить со своей семьей. Несколько лет спустя мы узнали, что, когда он был моим менеджером — и еще до того, — то использовал Шерон в качестве прикрытия. Все его компании, кредитные карты, банковские счета и кредиты были оформлены на ее имя. В общем, сам Дон на бумаге даже не существовал, ему не нужно было оплачивать счета, и на него нельзя было подать в суд. В том числе и налоговые счета, которые он, мать его, просто игнорировал, тоже были не на его имя — и в Англии, и в Америке. И оказалось, что за всё отвечает Шерон, хотя сама она об этом даже не догадывалась. И вдруг ни с того ни с сего ей приходит письмо от «IRS», в котором говорится, что она должна им крупную сумму. Когда мы посчитали сумму всех неуплаченных налогов, процентов и штрафов, число стало семизначным. Дон ее просто развел.

«Не знаю, из чего сделан твой отец, — сказал я ей, — но я бы никогда так не поступил со своими детьми».

Шерон чуть с ума не сошла из-за этой налоговой задолженности.

В конце концов, я сказал: «Послушай, сколько бы там ни было, заплати, потому что я не хочу жить ни дня, когда над нами висит эта гребаная штука. Налогов не избежать, поэтому просто заплати их, а мы урежем расходы и как-нибудь да выкрутимся».

Такое часто случается в музыкальном бизнесе. Когда умер Сэмми Дэвис-младший, он оставил своей жене налоговый счет на семь миллионов долларов, и его выплата заняла у нее целую вечность.

С этим ничего не поделаешь. Нужно просто собраться с силами и хорошенько поработать.

Но моя свобода стоила того, чтобы пройти через всё это дерьмо с Доном. Вдруг я наконец смог делать всё, что захочу, положив с прибором на его мнение по этому вопросу. Например, однажды я встречался в Нью-Йорке со своим адвокатом Фредом Эйсисом — отличным парнем и бывшим военным. Он сказал, что потом у него встреча с другими клиентами — группой Was (Not Was), которые вне себя от того, что их вокалист не пришел на запись в студию.

— Я могу его заменить, если хочешь, — сказал я полушутя. Но Фред воспринял меня серьезно.

— Хорошо, я их спрошу, — ответил он.

И вот я уже в студии в Нью-Йорке — читаю рэп в песне «Shake Your Head». Я хорошенько посмеялся — особенно когда услышал финальную версию песни, в которой поют молодые горячие бэк-вокалистки. До сих пор люблю эту вещь. Забавно, потому что я всегда восхищался тем, что The Beatles начинали как попсовая группа, а потом с каждым альбомом становились всё тяжелее и тяжелее, а я вот почему-то двигался в противоположном направлении.

Но всю историю целиком я услышал только спустя годы. Я жил в отеле «Sunset Marquis» в Западном Голливуде, и там же жил Дон Уоз. К тому времени он уже стал одним из величайших продюсеров в музыкальной индустрии, и Was (Not Was) были очень популярны. Помню, как он подбежал ко мне, задыхаясь, и сказал: «Оззи, мне надо рассказать тебе кое-что про ту песню, которую мы записывали, «Shake Your Head». Тебе просто башню сорвет».

— Давай, — ответил я.

— Помнишь, у нас там были бэк-вокалистки?

— Ага.

— Одна из них сделала сольную карьеру и записала несколько альбомов. Возможно, ты о ней слышал.

— Как ее зовут?

— Мадонна.

Я не мог в это поверить: я записывался с Мадонной. Предложил Дону переиздать этот сингл, но по какой-то причине он не смог получить разрешение. Так что в итоге мы ее перезаписали, и место Мадонны заняла Ким Бейсингер.

В восьмидесятых у меня было несколько дуэтов. Один с Литой Форд — «Close My Eyes Forever», — который вышел в топ-10 синглов в Америке. Я даже исполнял песню «Born to be Wild» с Мисс Пигги, но очень расстроился, когда узнал, что мы не будем находиться в студии одновременно (возможно, она узнала, что я работал на скотобойне Дигбет). Я просто развлекался, понимаете? Не денег ради. Хотя, когда мы выкупили контракт у Дона Ардена и издателей и оплатили налоговые счета, у нас наконец-то появились деньги. Помню, как однажды открыл конверт от Колина Ньюмана и боялся, что там будет какой-нибудь очередной иск. Но там был чек на авторский гонорар размером 750 тысяч долларов.

Это самая большая сумма денег, которая у меня когда-либо была.

♦ ♦ ♦

Когда развод с Тельмой закончился, меня хотелось ей сказать: «Пошла к черту. Посмотри на меня — у меня всё супер!»

Так что я купил дом под названием коттедж Аутлендс в Стаффордшире, недалеко от нее. У него была соломенная крыша, и первым делом, сразу после переезда, я поджег эту гребаную крышу. Не спрашивайте, как я это сделал. Всё, что помню, — как приехал пожарный на своем грузовике, насвистывая сквозь зубы, и сказал мне: «Вечеринка по случаю новоселья, да?» А потом, когда он потушил огонь, мы с ним вместе нажрались. С таким же успехом лучше бы он дал чертову дому догореть, потому что вонь от паленой соломы просто ужасна, думаю, что она до сих пор так и не выветрилась.

Шерон ненавидела коттедж Аутлендс с самого начала. Она сваливала в Лондон и не желала возвращаться домой. Думаю, какая-то часть меня ждала, что Тельма позвонит в слезах и будет умолять вернуться к ней. Но она не звонила. Хотя неправда — однажды позвонила, сказала: «Вижу, ты снова женился, ГРЕБАНЫЙ УБЛЮДОК», — и повесила трубку.

В конце концов, я стал понимать, что, насколько бы мне ни нравилось жить под боком у Джесс и Луиса, жить рядом с бывшей женой — плохая идея. В какой-то момент даже пытался выкупить коттедж Булраш. Я совершил ошибку, взяв с собой Шерон, когда навещал детей. Всё было хорошо, пока мы не отвезли их домой и не пошли выпить в отеле. Тогда я напился и расчувствовался. Я сказал Шерон, что не хочу возвращаться в Америку, что скучаю по детям, скучаю по пабу «Hand & Cleaver» и хочу уйти на пенсию. Когда я отказался садиться в машину и ехать домой — вообще-то это была «БМВ» нашего бухгалтера Колина Ньюмана, которую мы взяли у него на денек, — Шерон слетела с катушек. Она села за руль, завела машину и опустила педаль газа в пол. Было чертовски страшно. Помню, как отпрыгнул с дороги и упал на газон перед отелем. Но Шерон переехала клумбу и надвигалась на меня, колесами взрыхляя газон и разбрасывая всюду куски дерна.

И я был не единственным, кого она чуть не убила.

Тогда на меня работал парень по имени Пит Мертенс. Он был старым школьным приятелем — тощий, забавный, и всё время носил дикие клетчатые пиджаки. В общем, когда Шерон переехала клумбу, Питу пришлось броситься в сторону, и он упал в розовый куст. Помню, как Пит встал, отряхнул пиджак и сказал: «К черту всё — это не стоит двух сотен фунтов в неделю. Я ухожу». Правда, потом он передумал и вернулся. Полагаю, работать на нас было хоть и опасно, зато интересно.

В конце концов, вышел менеджер отеля, а кто-то вызвал полицию. Я спрятался в живой изгороди. Шерон вышла из машины, подошла к ней и выбросила все свои кольца и украшения. Потом развернулась, потопала к дороге и поймала такси.

На следующий день, вонючий и с похмелья, я просеивал там землю в поисках камня от «Тиффани» за пятьдесят кусков.

В коттедже Аутлендс тоже происходили всякие дикости, пока я наконец не понял, что Шерон была права и нам стоит переехать. Однажды вечером я встретил в пабе очень строгого парня — кажется, он был бухгалтером, — а потом он пришел со мной в коттедж выкурить косячок и вырубился на диване. И, пока он спал, я снял с него одежду и бросил в огонь. Бедный парень проснулся в шесть утра совершенно голый. Я отправил его домой к жене в одном из своих костюмов-кольчуг. Мне до сих пор смешно представлять, как он поплелся, гремя кольчугой, к машине, придумывая на ходу, как будет объясняться дома.

Еще одно мое любимое развлечение в коттедже Аутлендс — сбривать людям брови, пока они спят. Поверьте, нет ничего смешнее, чем парень без бровей. Обычно люди не осознают, что брови отвечают за большинство выражений лица, так что, когда их нет, очень сложно выразить опасение, удивление или любую другую из основных человеческих эмоций. Но требуется какое-то время, чтобы понять, что именно здесь не так. Сначала они смотрят в зеркало и думают: «Боже мой, дерьмово же я сегодня выгляжу». Один парень, над которым я так подшутил, в конце концов пошел к врачу, потому что четко понимал, что что-то здесь не так, но так и не понял, что именно.

С кем только я не проводил сеансы терапии бровей: с агентами, менеджерами, помощниками, ассистентами, друзьями, друзьями друзей. Всякий раз, когда кто-то приходил на собрание к руководству с лицом, с которым что-то не так, было понятно, что они провели выходные у меня дома.

Пит Мертенс часто оказывался невольным сообщником в моих пьяных розыгрышах. Например, как-то на Рождество мне стало интересно, что будет, если напоить собаку. Мы с Питом взяли кусок сырого мяса и положили его на дно миски с хересом, потом позвали Баблса — йоркширского терьера Шерон — и ждали, что же будет. Естественно, Баблс вылакал миску хереса, чтобы добраться до мяса. Примерно через пять минут он окосел, начал сшибать углы и подвывать музыке, которая у нас играла. Мы сделали это: Баблс был в говно. Это было блестяще — пока бедный старый Баблс не вырубился посреди гостиной. Я испугался, что убил его, поэтому снял гирлянду с ёлки и обмотал пса, чтобы сказать Шерон, что он случайно ударил себя током. Но, слава Богу, с ним всё было в порядке — правда, на следующее утро у него было страшное похмелье, и он очень сердито смотрел на меня, как бы говоря: «Я знаю, что это всё ты, ублюдок».

Баблс — не единственное животное у нас в коттедже Аутлендс. У нас еще была ослиха по имени Салли, которая любила посидеть со мной в гостиной за просмотром по телевизору «Матча дня». А еще немецкий дог и немецкая овчарка. Мое самое яркое воспоминание об этих собаках — когда я принес домой из мясной лавки свиные ножки и положил их в банку на кухонном столе, планируя сделать хорошенькую поджарку. Но, когда вошла Шерон, то закрыла рукой нос и сказала: «Оззи, какого черта так воняет? И что это за отвратительные штуки на столе?» А когда я ей объяснил, ее чуть не вырвало.

— Ради Христа, Оззи, — сказала она, — я не смогу это есть, лучше отдай собакам.

Я отдал ножки собакам, и им сразу поплохело. Потом одну вырвало, а вторая уделала все стены дерьмом.

Бедный Пит Мертонс дошел до того, что больше не мог этого выносить. Ведь он с нами жил, а сумасшествие просто не прекращалось. Последней каплей для него стало то, что как-то раз я принял слишком много снотворного после того, как всю ночь пил, и меня пришлось везти в больницу прочищать желудок. Когда доктор спросил, как меня зовут, я сказал: «Пит Мертенс», — а потом об этом забыл. Но через пару месяцев, когда Пит пришел к врачу проверить здоровье, доктор отвел его к себе в кабинет, закрыл дверь и сказал ему: «Ну, мистер Мертенс, вам стоит себя поберечь».

Пит не понял, какого черта врач имеет в виду, а врач решил, что Пит притворяется, будто ничего такого не делал. Кажется, доктор даже заставил его проконсультироваться с психотерапевтом. В конце концов, Пит нашел свою карту, в которой наверху было написано «передозировка снотворным», и чертовски разозлился на меня.

Клевый парень, этот Пит Мертенс. Очень клевый.

После коттеджа Аутлендс мы столько переезжали, что я не помню половины мест. Примерно тогда я понял, что мою жену хлебом не корми — дай купить и обустроить новый дом. А так как ремонтировать и обустраивать дом очень долго, в итоге мы всегда снимаем другое жилье, пока в доме всё не будет готово. Потом, примерно через три секунды после переезда, Шерон становится скучно, мы продаем этот дом и покупаем новый — и снова снимаем жилье, пока не доделают дом. Так продолжается уже несколько десятков лет. Иногда кажется, что все наши деньги уходят на ремонт домов всего гребаного Западного полушария. Как-то раз я заставил Шерон сосчитать все эти дома, и оказалось, что за двадцать семь лет брака мы переезжали двадцать восемь раз.

Как я уже говорил, сначала Шерон не смущало, что я пью. Она считала, что, когда я пьяный, то очень забавный — возможно, потому, что она тоже была не прочь попарить на синих крыльях. Но скоро она изменила точку зрения, и выпивка стала казаться ей таким же страшным врагом, как и кокс. Утверждала, что если я раньше пьяным был добрым и веселым, то сейчас превращаюсь в озлобленного алкаша. Но одна из многих проблем алкоголиков в том, что, когда люди говорят тебе, какое ты дерьмо, когда пьяный, ты уже обычно в дерьмо пьяный. Так что ты просто продолжаешь пить.

Самое смешное, что мне даже не нравится вкус выпивки. Если только он не теряется в каком-нибудь фруктовом соке или другой сладкой херне. Мне всегда нравился именно эффект. То есть время от времени я мог насладиться кружкой хорошего пива. Но я никогда не ходил в паб, чтобы просто выпить, я ходил с одной целью — нажраться в говно.

Я долго пытался пить как нормальные люди. Например, когда я еще был женат на Тельме, то ходил на дегустацию вин в Национальный выставочный центр в Бирмингеме. Тогда там как раз была рождественская ярмарка или что-то вроде того. Я подумал: «Ни черта себе, ведь дегустация вин — это то, чем развлекаются взрослые цивилизованные люди». На следующее утро Тельма спросила: «Что ты купил?» А я ответил: «О, да ничего». Она не поверила: «Ой, правда? Ты точно что-то купил». И я сказал: «Да — кажется, я купил пару ящиков».

Оказалось, я купил 144 ящика.

Я так нажрался, что думал, что покупаю 144 бутылки. А потом у ворот коттеджа Булраш остановился грузовик размером с танкер, и из него стали выгружать ящики с вином, которых хватило бы, чтобы заставить все комнаты коттеджа до потолка. Несколько месяцев понадобилось нам с техниками, чтобы выпить всё это вино. Когда мы, наконец, опустошили последнюю бутылку, то отправились это отметить в паб «Hand & Cleaver».

Кстати, вино — какое-то полное разводилово, да? Это же какой-то уксус с пузырьками, что бы там ни говорили дегустаторы. Я-то знаю, у меня как-то даже был винный бар: он назывался «Osbourne's». Ну и дерьмовое же место. Помню, как спросил одну продавщицу: «Послушайте, объясните, как отличить хорошее вино?» А она ответила: «Мистер Осборн, если вам нравится «Блю Нан» за два фунта, то это хорошее вино. А если вам нравится «Шато Ванкер» за девяносто девять фунтов, то тогда это хорошее вино». Я ее не слушал. Тогда вино заказало мое эго. Я взял самую дорогую бутылку из имеющихся в наличии, просто чтобы хвастаться. Утром я проснулся с похмельем на двести фунтов. Но, в конце концов, я понял кое-что о похмелье за двести фунтов: оно, мать его, точно такое же, как и похмелье за два фунта.

Только когда Шерон узнала, что беременна, она решила всерьез изменить мой образ жизни.

Мы тогда были на гастролях в Германии. «Кажется, что-то не так, — сказала она. — Мне в последнее время как-то нехорошо». Я поплелся покупать тест на беременность, и он показал, что моя благоверная в положении. Я не мог в это поверить, потому что всего несколько месяцев назад у Шерон случился выкидыш после того, как на нее напала собака ее мамы. Я получил за это хорошую взбучку, потому что стоял прямо за ней, когда это произошло. Я услышал, как доберман зарычал, и застыл на месте, не двигаясь, вместо того, чтобы броситься на пса и откусить ему голову. Я не знал, что Шерон беременна. Мы узнали об этом, только когда поехали в больницу, и это сообщили врачи.

Так что в Германии, после того, как выяснилось, что тест положительный, это стало большим событием. «Давай сделаем еще один тест, чтобы убедиться окончательно», — предложил я.

И в этот раз результат тоже был положительный.

«Вот что я скажу, — сказал я, держа эту бумажку на свет. — Давай пройдем еще один, чтобы убедиться наверняка».

В общем, мы сделали пять тестов. Когда мы наконец удостоверились, что это правда, Шерон сказала мне: «Хорошо, Оззи, я скажу это тебе всего один раз, так что лучше послушай. Если ты когда-нибудь, хоть когда-нибудь принесешь в этот дом кокаин, я сама вызову полицию, и тебя посадят в тюрьму. Понял меня?»

У меня не было никаких сомнений, что она говорит серьезно.

— Понял, — ответил я.

— А как насчет ружей, Оззи?

— Я от них избавлюсь.

Ружья были проданы на следующий день. Я знал, что никогда себя не прощу, если что-нибудь случится с Эйми. И вот: прощай, полуавтоматическая «Бенелли», из которой я валил куриц в коттедже Булраш, и весь мой остальной арсенал.

Но вот бухать я не перестал. Пить стал даже больше, поскольку в доме не было кокса. Я не мог остановиться. Но потом Шерон потеряла терпение. Когда я входил в дверь, она стояла на пороге и кидала предъявы.

Вы не поверите, чего я только не делал — и сколько времени и усилий прикладывал к тому, чтобы тайком выпить у нее за спиной. Я «выходил в супермаркет» рядом с домом, проходил овощной отдел, заходил на склад, вылезал в окно, перелезал через забор, пробирался через кусты и шел в паб. А потом, влив в себя шесть кружек пива, проделывал то же самое в обратном порядке.

Самое невероятное во моем поведении то, что я был уверен, что оно, черт возьми, абсолютно нормально.

Потом я начал пытаться пронести выпивку в дом. Как-то раз купил огромную 15-литровую бутылку водки — такую обычно выставляют на витрине в баре, — но не знал, куда ее сныкать. Целую вечность я бегал по дому в поисках идеального места. И тут до меня дошло: духовка! Шерон ни разу за всю жизнь ничего не приготовила, сказал я себе, так что там она уж точно не будет искать. И я оказался прав: она не палила меня несколько недель. Я говорил Шерон: «У меня появилась идея для новой песни. Пойду спущусь в студию и запишу ее на пленку». Я шел на кухню, наливал себе кружку водки, выпивал ее как можно быстрее и делал вид, что не при делах.

В один прекрасный день она все просекла.

«Шерон, — сказал я. — У меня появилась идея песни. Пойду спущусь…»

— Я нашла твою идею для новой песни в духовке сегодня утром, — сказала она. — И вылила твою идею для песни в раковину.

♦ ♦ ♦

Примерно через неделю после случая с духовкой, 2 сентября 1983 года, в лондонской больнице Веллингтон в Сент-Джонс-Вуде родилась Эйми. Она стала для нас настоящей путеводной звездой. Прошло чуть больше года с тех пор, как погибли Рэнди и Рэйчел, и мы только-только начали приходить в себя. С появлением Эйми мы нашли еще одну причину любить жизнь. Она была такой невинной малышкой, что, когда мы смотрели на нее, невозможно было не улыбаться до ушей.

Но, не успела Эйми появиться на свет, как пора было снова отправляться на гастроли, на этот раз в поддержку альбома «Bark at the Moon», который мы закончили с новым гитаристом Джейком И. Ли. Шерон могла бы остаться дома, но ей это было не по душе, так что мы поместили маленькую колыбельку в гастрольный автобус и отправились в путь. Ей было здорово: до того как ей исполнился год, Эйми увидела больше стран мира, чем большинство людей видят за всю свою жизнь. Я жалею, что не так часто бывал трезв. Физически я там присутствовал, но мысленно — нет. Так что я пропустил всё, что никогда не повторяется: как она впервые начала ползать, впервые пошла и сказала первое слово.

Когда я задумываюсь об этом, у меня сердце разрывается.

Во многом я не был для Эйми хорошим отцом. Скорее, я был еще одним ребенком Шерон.

9. Бетти, где здесь бар?

«Кто-то умрет еще до конца поездки», — сказал я Доку Мак-Ги во второй вечер турне «Bark at the Moon». Док был менеджером Mötley Crüe в Америке, они играли у нас на разогреве, и мы с ним крепко дружили.

— Кто-то? — сказал он. — Не думаю, что кто-то один умрет, Оззи. Думаю, мы все умрем.

Основной проблемой были Mötley Crüe, которые тогда работали в оригинальном составе: Никки Сикс на басу, Томми Ли на барабанах, Мики Марс на гитаре и Винс Нил на вокале. Эти ребята были ебнутыми на всю голову. А я, очевидно, решил их в этом переплюнуть. Как и в случае с Джоном Бонэмом, я прикинул, что непременно должен куролесить еще больше, чем они. Мое поражение в этом вопросе будет значить, что я плохо выполняю свою работу. А Mötley Crüe в свою очередь восприняли это как вызов. Так мы и играли в пинг-понг, каждую минуту каждого гребаного дня. Концерты давались нам еще легко. Труднее было пережить промежуток между выступлениями.

Забавно в Mötley Crüe было то, что одевались они как девчонки, а жили при этом как животные. Они многому научили даже меня. Куда бы Mötley Crüe ни поехали, они всюду таскали с собой огромный чемодан, в котором хранили все мыслимые виды алкоголя. В ту же секунду, как заканчивался концерт, крышка чемодана распахивалась, и они выпускали псов из ада.

Каждый вечер летали бутылки и метались ножи, крошились ножки стульев, ломались носы, портилось чье-то имущество. Всё равно что сложить бедлам и преисподнюю и помножить на хаос.

Люди рассказывают мне об этом турне, а я даже не знаю, что правда в этих рассказах, а что вымысел. Люди спрашивают: «Оззи, ты правда снюхал муравьиное шоссе с палочки от эскимо?» — а я понятия об этом не имею. Хотя, конечно, совсем такое не исключаю. Каждый вечер я снюхивал что-то, что вообще не должно было оказаться у меня в носу. Я постоянно был вне себя. Даже Тони Деннису сносило крышу. Кончилось тем, что мы стали называть его Капитаном Креллом — Креллом мы теперь называли кокаин, — потому что как-то раз он попробовал снюхать дорожку, но не думаю, что он когда-либо еще это повторял. Наша костюмерша даже сшила ему небольшой костюм в стиле Супермена с буквами «КК» на груди.

Мы все считали, что это безумно смешно.

Одна из самых сумасшедших ночей была в Мемфисе.

Как обычно, вечер только начался, когда мы отыграли концерт. Помню, как иду по коридору за сценой в сторону гримерки и слышу, как Томми Ли говорит: «Эй, Оззи, чувак, зацени!»

Я остановился и огляделся, пытаясь понять, откуда идет голос.

«Мы здесь, мужик, — сказал Томми. — Заходи».

Я толкнул дверь и увидел его на другом конце комнаты. Он сидел на стуле спиной ко мне. Никки, Мик, Винс и несколько помощников стояли вокруг него, курили сиги, ржали, обсуждали концерт, пили пиво. А перед Томми на коленях стояла голая девка. Она делала ему просто божественный минет.

Томми махнул мне, чтобы я подошел. «Эй, чувак, Оззи. Зацени!»

Я заглянул ему через плечо. И увидел его член. Размером с руку ребенка в боксерской перчатке. Его чертова штука была настолько большая, что девчонке в рот помещалась примерно треть, и меня всё равно удивляло, что конец не торчит у нее из затылка. Никогда в жизни ничего подобного не видел.

— Эй, Томми, — сказал я. — А где такие дают?

— Садись, чувак, — сказал он. — Снимай штаны, чувак. Она и тебе отструкает, когда закончит со мной.

Я сдал назад.

— Я не собираюсь доставать свой, когда твой занимает всю комнату! — сказал я. — Это как припарковать буксир рядом с «Титаником». У тебя вообще права на него есть, Томми? Выглядит опасно.

— О, чувак, ты не знаешь, что теря… о, о, о, а, а, м, м, а-а-а-а-а…

Мне пришлось отвернуться.

Потом Томми вскочил, застегнул ширинку и сказал: «Давай что-то нибудь поедим, чувак, я умираю с голоду».

Мы оказались в месте под названием «Бенихана» — одном из японских сетевых стейкхаусов, где жрачку готовят на большой горячей тарелке прямо перед тобой. Пока мы ждали еду, пили пиво и шоты. Потом взяли огромную бутылку саке на всех. Последнее, что я помню, — это как мне принесли огромную миску супа с клецками, я ее доел, потом наполнил миску до краев саке и осушил ее одним огромным залпом.

— А-а-а! — сказал я. — Так-то лучше.

Все уставились на меня.

Потом Томми встал и сказал: «Твою-ю-ю-ю-ю мать, пойдем-ка отсюда, чувак. В любую секунду Оззи лопнет».

И всё. Абсолютная темнота.

Как будто кто-то выдернул провод из телевизора. Как потом рассказали мне остальные, я встал из-за стола, сказал, что иду в сортир, да так и не вернулся. По сей день я не помню, что было в следующие пять часов.

Но я никогда не забуду, как потом проснулся.

Сначала я услышал звук:

НИ-И-И-И-И-ИУ-У-У-У-У-УМ — М-М — М, НИ-И-И-И-И-ИУ-У-У-У-У-УМ — М-М — М, З-З-З-ЗМ — М-М — М-М — М-М — М-М — М-М…

Потом открыл глаза. Было еще темно, очень темно, но повсюду горели тысячи маленьких огоньков. Я подумал про себя, какого черта происходит? Я умер или что?

И этот звук:

НИ-И-И-И-И-ИУ-У-У-У-У-УМ — М-М — М, НИ-И-И-И-И-ИУ-У-У-У-У-УМ — М-М — М, З-З-З-ЗМ — М-М — М-М — М-М — М-М — М-М…

Потом почуял запах резины и бензина.

Потом услышал гудок прямо над ухом.

БЛА-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-АМ — М-М!!!!!!!!!

Я перекатился и закричал.

И тут меня ослепили огни — двадцать или тридцать, высотой с офисную башню, — которые надвигались на меня. Прежде чем подняться и побежать, я услышал страшный рев, и порыв ветра швырнул мне в лицо песок.

Я проснулся на разделительной полосе двенадцати полосной магистрали.

Я понятия не имел, как и почему оказался там. Я знал только, что мне нужно убраться с шоссе и что мне нужно отлить, потому что мочевой пузырь вот-вот лопнет. Я подождал, когда между машинами будет окно, еле-еле перешел все эти полосы, хотя был по-прежнему в говно и не мог идти ровно. Наконец я добрался до обочины, еле увернувшись от мотоцикла, несущегося по крайней полосе. Перепрыгнул через ограждение, перебежал еще одну дорогу и стал искать, где бы облегчиться. И тут увидел ее — белую машину, припаркованную у дороги.

Отлично, подумал я, хоть есть где спрятаться.

Я достаю член, и не успеваю даже начать как следует поливать колесо этой машины, как в заднем стекле загораются цветные лампочки, и я слышу до ужаса знакомый звук.

БИ-И-ИП, БИ-И-ИП, У-У-У-У. БА-А-АП!

Я не мог в это поверить. Из всех мест в Мемфисе, где можно отлить, я умудрился выбрать колесо полицейской машины без опознавательных знаков, припаркованной у обочины, чтобы штрафовать водителей за превышение скорости.

После этого женщина-офицер опускает стекло. Выглядывает и говорит: «Когда закончишь трясти этой штукой, мы с тобой скатаемся в участок!»

Через десять минут я оказался в камере.

К счастью, меня продержали там всего пару часов. Я позвонил Доку Мак-Ги и попросил забрать меня на гастрольном автобусе.

Первым, что я услышал, когда запрыгнул в автобус, было: «Эй, чувак, Оззи. Зацени, чувак!» — и снова погрузился в забытье.

В этом турне каждый вечер кто-то оказывался за решеткой то за одно, то за другое. А из-за того, что Мик и Никки были очень похожи — у них были длинные темные девчачьи волосы, — иногда одного закрывали за то, что сделал другой.

Как-то они жили в одном номере. Никки встает и выходит голышом в коридор купить банку колы в автомате у лифта. Как только он нажимает на кнопку автомата, открываются двери лифта, и Никки слышит испуганный вздох. Оглядывается и видит трех женщин среднего возраста, которые стоят с выражением ужаса на лице. «Привет», — говорит он, потом разворачивается и, как ни в чем ни бывало, возвращается в номер. Несколько минут спустя в дверь стучат. Никки говорит Мику: «Наверное, одна из группи. Давай открывай?» Мик идет открыть дверь, и там его встречает менеджер отеля, коп и одна из дамочек из лифта. Дамочка кричит: «Это он!» — и Мика тащат в околоток, хотя он даже понятия не имеет, что такого сделал.

Но дело в том, что мы постоянно были настолько не в себе, что для нас было нормальным не соображать, что мы делали.

Кроме той ночи, когда я проснулся посреди шоссе, хуже всего был день, когда мы играли в «Мэдисон-сквер-гарден» в Нью-Йорке. После концерта мы пошли на вечеринку в какой-то клуб в здании старой церкви. Тусовались в отдельном зале, пили и разгонялись коксом, как вдруг ко мне подошел какой-то парень и сказал: «Эй, Оззи, хочешь сфотографироваться с Брайаном Уилсоном?»

— Кто, черт побери, такой Брайан Уилсон?

— Ну, Брайан Уилсон. Из Beach Boys.

— Ах, этот. Ну да. Конечно. Ладно.

О Брайане Уилсоне много говорили, потому что за неделю до этого его брат Деннис — который дружил с Чарльзом Мэнсоном в 1960-х — утонул в Лос-Анджелесе. Деннису было всего тридцать девять, так что это было ужасно грустно. В общем, мне предложили пойти встретить Брайана Уилсона на лестнице, я пошел, закинувшись бухлом и коксом, и ждал его. Прошло десять минут. Потом двадцать минут. Потом тридцать минут. Наконец, еще через пять минут, появился Брайан. К тому моменту я уже сильно разозлился и думал: «Ну и кретин». Но я знал о Деннисе, так что решил быть с ним помягче. И сказал: «Сожалею о твоем брате, Брайан».

Он ничего не ответил. Просто как-то забавно посмотрел на меня и ушел. С меня хватило.

— Сначала ты опаздываешь, — сказал я, повысив голос, — а потом просто сваливаешь, не говоря ни одного гребаного слова? Вот что я тебе скажу, Брайан, почему бы нам не забыть о фотографии, а тебе не засунуть свою голову обратно в задницу, где ей и место, а?

На следующее утро лежу я в номере, и у меня раскалывается голова. Звонит телефон, Шерон берет трубку.

— Да, нет, да, хорошо. О, он правда это сделал? Хм-м. Ладно. Не беспокойтесь, я всё сделаю.

Щелк.

Она вручает мне телефон и говорит: «Ты звонишь Брайану Уилсону».

— Кто, черт побери, такой Брайан Уилсон?

Я получаю удар телефоном по голове.

Бум.

— Ай! Это чертовски больно!

— Брайан Уилсон — живая музыкальная легенда, которую ты оскорбил вчера вечером, — говорит Шерон. — А теперь ты позвонишь ему и извинишься.

Я стал что-то припоминать.

— Подожди минутку, — говорю. — Это Брайан Уилсон меня оскорбил!

— Неужели? — говорит Шерон.

— Ага!

— Оззи, когда Брайан Уилсон подошел пожать тебе руку, ты сказал: «Здравствуй, Брайан, ты гребаный ублюдок, я рад, что твой брат окочурился».

Я сел ровно.

— Я такого не говорил.

— Конечно, это сказал чертов кокаин, который ты засунул себе в нос.

— Но я бы запомнил.

— Все остальные запомнили твои слова очень хорошо. А еще они помнят, что ты предложил ему засунуть голову в задницу, потому что там ей и место. Вот номер Брайана. Извинись.

Я позвонил и извинился. Дважды.

За эти годы мы несколько раз пересекались. И всё уладили. Но мы так и не собрались сделать ту фотографию.

♦ ♦ ♦

Если кто-то и висел на волоске от смерти в турне «Bark at the Moon», то это я. Что удивительно, это было никак не связано ни с выпивкой, ни с наркотиками — по крайней мере, не связано напрямую. Это случилось, когда у нас был перерыв на двое суток после концерта в Новом Орлеане, за которые нужно было снять клип на песню «So Tired» в Лондоне. Нам предстояло преодолеть безумное расстояние для такого короткого промежутка времени, но в те времена «MTV» уже становился важной частью музыкальной индустрии, и если тебе удастся убедить их часто показывать твой клип, то это практически гарантировало, что альбом станет платиновым. Так что мы всегда вкладывали в эту работу много денег и сил.

Планировалось полететь из Нового Орлеана в Нью-Йорк, сесть на «Конкорд» до Лондона, снять видео, вернуться на «Конкорде» в Нью-Йорк, а потом ехать на следующий концерт. Изнурительный график, при котором даже мое хроническое пьянство не спасало. Единственное, что помогало не вырубиться, — огромное количество кокаина.

Когда мы наконец добрались до студии в Лондоне, первым делом режиссер сказал мне: «Так, Оззи, сядь напротив этого зеркала. По моей команде его разобьют с другой стороны».

— Хорошо, — сказал я, стараясь догадаться, какие там новые супер спецэффекты они будут использовать.

Но спецэффектов не было. Было обычное старое зеркало и парень, который стоял за ним с молотком в руке. Не знаю, кто, мать его, отвечал за реквизит, но, очевидно, никто не рассказывал ему о театральных зеркалах, которые сделаны так, что, когда они разбиваются, никто не лишится жизни. В середине песни парень бьет молотком, зеркало разбивается, и мне в лицо летит стекло. Хорошо, что я был пьян и под кайфом: я вообще ничего не почувствовал. Я просто сплюнул кровь и стекло и сказал: «Ага, ура».

Потом встал и взял еще банку «Гиннесса».

Больше я об этом не думал, пока не оказался над Атлантическим океаном на борту «Конкорда». Помню, как нажал кнопку вызова стюардессы, чтобы попросить еще выпить, а она подошла и чуть не уронила поднос от страха.

— О Боже! — завизжала она. — Вы в порядке?

Оказалось, что из-за давления на высоте почти 18 километров крошечные осколки стекла, которые застряли у меня в коже, поднялись на поверхность, и мое лицо буквально лопнуло, как раздавленный помидор.

Шерон обернулась посмотреть и чуть не упала в обморок. В нью-йоркском аэропорту, когда мы приземлились, нас уже ждала «Скорая». Но меня не в первый раз увозили из «Конкорда» на каталке. Я и раньше так надирался во время перелетов, что Шерон провозила меня через паспортный контроль на тележке для багажа, а мой паспорт был примотан скотчем ко лбу. А когда ее спрашивали, есть ли с собой что-либо, подлежащее декларации, она показывала на меня и говорила: «Вот он».

В больнице в Нью-Йорке меня положили на операционный стол и вытаскивали из меня все стекло, что только можно было вытащить. Потом что-то вкололи, чтобы снять воспаление. Помню, как попал в белую комнату с белыми стенами, где все ходили в белой одежде, и подумал: черт, я же в морге. Потом услышал, как у кровати кто-то шикает.

Пс-с-с, пс-с-с.

Я посмотрел вниз, а там какой-то парнишка держит ручку и альбом Bark at the Moon.

— Вы мне не подпишете? — спросил он.

— Отвали, — ответил я. — Я умер.

♦ ♦ ♦

К концу турне мы все были еще живы, но мое предсказание о том, что кто-то умрет, всё равно сбылось. Это произошло, когда Винс Нил вернулся домой в Редондо-Бич в Лос-Анджелесе и нажрался с барабанщиком из Hanoi Rocks. В какой-то момент они пошли за выпивкой и решили доехать до местного алкогольного магазина на машине Винса — очень низкой и ужасно быстрой красной «Де Томазо Пантере». Винс был настолько пьян, что врезался прямо в лоб встречной машине. Парень из Hanoi Rocks умер еще до того, как его довезли до больницы.

После турне я почти не виделся с ребятами из Mötley Crüe, но мы много общались с Томми. Помню, как много лет спустя мы ходили к нему в гости с моим сыном Джеком, которому тогда было около тринадцати.

— Ого, чувак, заходи, — сказал Томми, когда я позвонил в дверь. — Поверить не могу. Оззи Осборн в моем доме.

Там были и другие гости, и когда Томми показал нам всем дом, то сказал: «Эй, чуваки, зацените». Он ввел код на клавиатуре на стене, открылась потайная дверь, а с другой стороны оказалась комната для сексуальных игр, где с потолка свисала какая-то суровая упряжка. Смысл в том, что ты приводишь телку, пристегиваешь к этой штуке, а потом трахаешь до потери сознания.

«Чем тебя не устраивает обычная постель?» — спросил я Томми. Потом оглянулся и понял, что Джек зашел в комнату вместе с остальными. И стоит, выпучив глаза. Мне было так неловко, что я не знал, куда, черт побери, смотреть.

Больше я его в гости к Томми не брал.

♦ ♦ ♦

К окончанию тура «Bark at the Moon» наши с Шерон ссоры достигли апогея. Отчасти они происходили из-за давления, которое оказывает слава. Я хочу сказать — не поймите неправильно, я не жалуюсь, — мои первые три альбома разошлись десяти миллионными тиражами в одной только Америке, что превзошло все самые смелые ожидания. Но, когда продаешь столько альбомов, то больше ничем нормальным заниматься не можешь, потому что приходится реагировать на шумиху, которую люди создают вокруг тебя. Помню одну ночь, когда мы с Шерон остановились в «Holiday Inn». Было, может, три или четыре часа ночи, и мы были в постели. В дверь постучали, я встал, открыл, и какие-то ребята в комбинезонах, прочесав мимо меня, вперлись в комнату.

Шерон, увидев их, воскликнула: «Вы вообще, мать вашу, кто? Какого хрена вы делаете в нашей комнате?»

А они: «О, нам просто интересно посмотреть, как вы живете».

Шерон что-то в них бросила, и они прочесали мимо меня обратно на выход.

Ребята просто хотели зайти посмотреть. Вот и всё. После этого мы больше не останавливались в дешевых отелях.

Я хочу сказать, что обычно рад пообщаться с поклонниками, но не когда мы с женой спим в четыре часа ночи.

Или когда я ем. Меня просто бесит, если люди подходят к нам с Шерон в ресторане. Для меня это табу. Хуже всего, когда они говорят: «Эй, ты похож на какую-то знаменитость! Можешь дать автограф?»

— Вот что я скажу, — говорю я им, — почему бы вам не пойти и не узнать, кто я такой, а потом вернуться, и тогда я дам вам автограф.

Но известность — не худшее, что мешало нашей жизни с Шерон. Мое ужасное пьянство привело к тому, что мне вообще ничего нельзя было доверить. Например, когда мы были на концерте в Германии, я отправился на экскурсию в концентрационный лагерь Дахау, и меня попросили уйти, потому что я напился и вел себя отвратительно. Вероятно, я единственный человек в истории, которого выгнали из этого гребаного места.

Мог я по пьяни и набить себе новые татуировки, что просто вгоняло Шерон в ярость. В конце концов, она сказала: «Оззи, если ты сделаешь еще одну татуировку, я подвешу тебя за яйца». В тот вечер я пошел гулять и набил себе на правой ладони слово «спасибо». Тогда мне это казалось блестящей идеей. Сколько раз за всю жизнь приходится говорить людям спасибо? Наверное, десятки тысяч. Зато теперь я мог просто брать и поднимать правую руку. Но Шерон инновацию не оценила. Когда на следующее утро она заметила татуировку — я старался держать руку под столом, но жена попросила передать соль, — и сразу отвезла меня к пластическому хирургу, чтобы тот ее свел. Но врач сказал, что ему придется отрезать мне полруки, чтобы ее свести, и татуировка осталась.

Когда мы выходили от врача, Шерон поблагодарила его за потраченное время.

А я просто поднял правую ладонь.

В другой раз мы были в Альбукерке в середине зимы, там был настоящий мороз и всюду снег и лед. У меня ехала чертова крыша от бухла и кокса, и я решил покататься на подвесном трамвайчике, который поднимается на три тысячи метров по горам Сандия к обзорной площадке с рестораном на вершине. Но с канатной дорогой что-то случилось, и трамвайчик остановился в середине пути.

— Что вы будете делать, если застрянете здесь? — спросил я у машиниста, когда мы уже болтались там целую вечность.

— О, в крыше есть аварийный люк, — ответил он, показывая наверх.

— Но как туда залезть? — спросил я.

— Как раз сзади вас есть лестница. Нужно только ее вытащить. Это очень просто.

— Люк заперт?

— Нет.

Большой ошибкой было мне это говорить. Как только я узнал, что есть лестница и незапертый люк, то решил вылезти. Я достал лестницу и начал подниматься к потолку.

Парень взбесился.

— Какого черта вы делаете? Так нельзя! Остановитесь!

Стоп!

Меня это только раззадоривало. Я открыл люк, ощутил на себе порыв ледяного ветра и вылез на крышу. Но к этому времени уже все пассажиры трамвайчика вместе с машинистом кричали и умоляли меня спуститься обратно. И вдруг, как только я нашел равновесие, трамвайчик снова поехал. Я чуть не поскользнулся и не разбился в лепешку о скалы в тысячах метров под нами, но удержал равновесие, расставив руки как на серфе. И запел «Good Vibrations». Так и ехал на крыше почти до вершины.

Забавно, но я ненавижу высоту. У меня голова кружится, когда я на крыльцо поднимаюсь. Поэтому, когда я увидел канатную дорогу с земли на следующий день, — в кои-то веки, уже трезвый как стеклышко, — меня чуть не вырвало. Даже сейчас, когда я об этом вспоминаю, меня пробивает дрожь.

Сумасшедшие выходки вроде этой каждый раз приводили к очередному скандалу с Шерон. Как-то раз я настолько вышел из себя, что взял бутылку водки и швырнул в нее. В ту же секунду я понял, что натворил: она летела прямо в голову Шерон. «О, черт», — подумалось мне. — Я только что убил свою жену». Но, слава Богу, промахнулся на пару сантиметров. Бутылка вошла горлышком в штукатурку прямо над головой у Шерон и застряла там, как произведение современного искусства.

Но Шерон всегда находила способ отомстить. Например, когда она прошлась молотком по моим золотым дискам. А потом я мстил ей за ее месть и говорил, что не выйду на сцену в этот вечер. Как-то раз я обрил голову, чтобы отмазаться от концерта. У меня было похмелье, я устал и злился, и решил — к черту всё, к черту их всех.

Но такое дерьмо Шерон не смущало.

Она только взглянула на меня и сказала: «Ладно, найдем тебе парик». И отвела с парой помощников в магазин приколов, где в витрине был парик леди Годивы, который, похоже, находился там уже пятьсот лет, потому что в нем были дохлые мухи, пыль, перхоть и, Бог знает, что еще. Я его надел, и все просто обоссались от смеха.

Но в итоге оказалось довольно круто, потому что я поместил под парик капсулы с кровью. В середине концерта я притворялся, что вырываю себе волосы, а по лицу у меня бежала кровь. Выглядело блестяще. Только после случая с летучей мышью все решили, что это взаправду. На одном концерте девчонка в переднем ряду чуть не упала в обморок. Она махала руками и кричала: «Люди говорят правду! Он сумасшедший!»

♦ ♦ ♦

— Дорогой, — сказала Шерон спустя несколько месяцев после окончания турне «Bark at the Moon», узнав, что беременна нашей дочерью Келли. — Я слышала о хорошем месте в Палм-Спрингс, где ты сможешь отдохнуть перед следующим турне. Это прекрасный отель, и у них каждый день занятия, на которых ты научишься пить как джентльмен.

— Правда? — спросил я.

И подумал: точно, вот оно! Я просто пил неправильно. Должно быть, от этого у меня каждый раз ужасное похмелье. Мне нужно научиться пить, как Джеймс Бонд!

— Как называется это место? — спросил я.

— Центр Бетти Форд. Слышал о нем?

— Не-а.

— Он только недавно открылся, а управляет им жена бывшего президента. Думаю, ты хорошо проведешь там время.

— Звучит волшебно, — сказал я. — Запиши меня.

— Вообще-то я тебя уже записала на неделю после рождения ребенка, — ответила Шерон.

Келли родилась 28 октября 1984 года. Это был богатый событиями день рождения. По какой-то безумной причине Шерон решила, что ей не нужна анестезия. Но потом, как только начались схватки, она закричала: «Я передумала! Ведите анестезиолога!» Поверьте, если Шерон такое сказала, значит, ей было чертовски больно, потому что боль она переносить умеет. И уж абсолютно точно она может вынести гораздо больше, чем я. Но медсестра этого не поняла и сказала: «Миссис Осборн, вы ведь понимаете, что женщины в странах третьего мира всегда рожают без анестезии?» Это была большая ошибка. Шерон села на кровати и заорала: «ПОСЛУШАЙ, ТЫ, ДЕБИЛКА, МЫ НЕ В ГРЕБАНОЙ СТРАНЕ ТРЕТЬЕГО МИРА, ТАК ЧТО ТАЩИ ХРЕНОВА АНЕСТЕЗИОЛОГА!»

Через час на свет появилась Келли, которая уже тогда истошно кричала, и с тех пор кричит, не останавливаясь, благослови ее Бог. Она вся в своего старика, наша Келли. Думаю, именно поэтому я всегда так старался ее защищать. Конечно, было нелегко оставить мою прекрасную маленькую девочку с Шерон и медсестрами всего через несколько часов после ее рождения, но в то же время я знал, что нужно что-то делать с моим пьянством. Если повезет, подумал я, то вернусь домой из Палм-Спрингс другим человеком. На следующее утро я сел в самолет, выдул три бутылки шампанского в первом классе, через двенадцать часов приземлился в аэропорту Лос-Анджелеса, меня вырвало, я снюхал несколько дорожек кокаина, а потом отрубился в лимузине, который вез меня в Центр Бетти Форд. Надеюсь, что там можно отдохнуть, подумал я, потому что я так устал.

До этого я никогда не слышал о реабилитационных центрах. И уж точно не знал, что Бетти Форд — жена президента Джеральда Форда — сама была алкоголичкой. В турне я нечасто смотрел телевизор и листал газеты, так что знать не знал, какая это серьезная клиника и что пресса называет ее «Лагерем Бетти». В моем воображении это был прекрасный отель-оазис посреди Калифорнийской пустыни с мерцающим бассейном во дворе, полем для гольфа, толпами девушек в бикини и парней в стиле Хью Хефнера в свободных бархатных жакетах и галстуках-бабочках, которые сидят за баром у бассейна, где какая-нибудь дама среднего возраста голосом Барбары Вудхаус говорит: «Итак, джентльмены, повторяйте за мной: берете оливку, окунаете ее в мартини, берете бокал пальцами вот так. Правильно, хорошо, хорошо. Потом делаете глоток, считаете до трех и делаете еще один. Медленно, не торопитесь».

Это будет лучший отпуск в моей жизни, говорил я себе.

Но, когда я туда приехал, оказалось, что это скорее больница, чем отель. Кстати, территория была просто потрясающая: свежеполитые газоны, высокие пальмы и всюду искусственные водоемы, а на заднем фоне огромные коричневые инопланетные горы.

Я захожу, и меня встречает сама Бетти. Она оказалась совсем крошечная. Водолазка, пышная прическа. И не так уж много чувства юмора, как кажется с первого взгляда.

— Здравствуйте, мистер Осборн, — говорит она. — Я миссис Форд. Я разговаривала с вашей женой Шерон несколько дней назад.

— Послушайте, Бетти, ничего, если я зарегистрируюсь попозже? — говорю я. — Мне надо горло промочить. Ужасный перелет. Где бар?

— Простите?

— Бар. Он должен быть где-то здесь.

— Вы ведь знаете, где находитесь, мистер Осборн?

— Э… да?

— Тогда вы, наверное, знаете, что у нас… нет бара.

— Тогда как вы учите людей правильно пить?

— Мистер Осборн, кажется, ваша жена слегка ввела вас в заблуждение. Здесь мы не учим людей правильно пить.

— Разве?

— Мы учим их не пить.

— А… Может, мне тогда лучше в какое-то другое место.

— Боюсь, что это невозможно, мистер Осборн. Ваша жена… Как бы это сказать? Она очень настаивала.

Я даже не буду начинать описывать свое разочарование. Оно было настолько же сильным, как и скука. Через час мне уже казалось, что я торчу здесь тысячу лет. Больше всего я ненавидел рассказывать о своем пьянстве незнакомым людям на групповой терапии. Хотя и узнал там много интересных штук. Один парень был дантистом из Лос-Анджелеса. Его жена узнала, что он пьет, и стала следить за ним круглые сутки. Тогда он вылил воду из стеклоомывателя в своей «БМВ», налил туда джина с тоником, отсоединил пластиковую трубку от омывателя и провел ее в вентиляционное отверстие на приборной панели. Когда ему хотелось выпить, он садился в машину, клал трубку себе в рот, нажимал на рычаг и впрыскивал джин с тоником себе прямо в глотку. Работало блестяще, но, очевидно, до того момента, пока он не попал в жуткую пробку по дороге на работу и явился в клинику настолько в говно, что случайно просверлил дырку в башке у пациента.

Отвечаю — изобретательности алкоголиков нет предела. Вот бы только обратить ее во что-нибудь полезное. Например, если сказать алкоголику: «Слушай, единственный способ получить выпивку — это вылечить рак», — то от болезни можно избавиться за пять секунд.

Кроме групповых сеансов мне нужно было заниматься с психотерапевтом индивидуально. Было очень тяжело на трезвую голову обсуждать, что со мной не так, как только выяснилось, что именно. Например, я узнал, что у меня дислексия и синдром дефицита внимания (через несколько лет в обиход вошло понятие «гиперактивность»). Думаю, это многое объясняет. Мозгоправ сказала, что из-за дислексии у меня ужасный комплекс неполноценности, поэтому я не могу принять поражение и не терплю никакого давления, а в стрессовых ситуациях занимаюсь самолечением с помощью алкоголя. Еще она сказала, что это из-за того, что у меня плохое образование и я знаю об этом, и считаю, что люди обманывают меня, поэтому никому не доверяю. Она была права, и ситуацию только усугубляло то, что меня на самом деле обманывали — пока не появилась Шерон. Кстати, у меня случались такие приступы кокаиновой паранойи, когда я и своей жене не доверял.

Психотерапевт объяснила, что я склонен к зависимостям, и поэтому у меня всё вызывает привыкание. И, кроме этого, у меня еще и обсессивно-компульсивное расстройство, которое еще больше усугубляет ситуацию. Я как ходячий словарь психических расстройств. У меня от этого просто мозг взорвался. И потребовалось какое-то время, чтобы принять это как факт.

В лагере Бетти я дольше всего за всю свою взрослую жизнь прожил без алкоголя и наркотиков, и отходняк был кошмарный. Все остальные там переживали то же самое, но не могу сказать, что мне от этого было легче. Сначала меня поселили в одной комнате с парнем, у которого был свой боулинг-клуб, но он храпел как астматический конь, поэтому я переехал и оказался в комнате с депрессивным гробовщиком. Я спросил: «Слушай, если ты страдаешь от депрессии, какого же хрена ты работаешь в похоронном бюро?»

— Не знаю, — ответил он. — Просто это моя работа.

Гробовщик храпел еще громче, чем парень с боулингом, — этот был как лось с трахеотомией. От его храпа тряслась вся комната. Кончилось тем, что я каждую ночь спал на диване в вестибюле, весь дрожа и потея.

В конце концов, Шерон за мной приехала. Я провел там шесть недель и выглядел несомненно лучше — немного похудел, — но совершенно не понимал, в чем смысл реабилитационного центра. Я думал, что они меня вылечат. Но от того, чем я страдаю, нет лечения. Всё, что они могут сделать, это сказать, что с тобой не так, и предложить, какими способами можно себе помочь. Позднее, когда я осознал, что пребывание там само по себе не является решением проблемы, то стал ездить туда, чтобы немного выпустить пар, когда всё выходило из-под контроля. Реабилитационный центр может помочь, но нужно самому этого хотеть. Если и правда хочешь завязать, нельзя взять и сказать: «Сегодня я хочу завязать, но, может быть, выпью на свадьбе друга на следующей неделе». Придется принять твердое решение и проживать каждый день в соответствии с ним. Каждое утро нужно просыпаться и говорить: «О'кей, сегодня будет еще один день без алкоголя», или сигареты, или таблетки, или косяка, или что там тебя убивает.

Это все, на что ты можешь надеяться, когда у тебя зависимость.

♦ ♦ ♦

Первый концерт после Бетти Форд был в Рио-де-Жанейро.

Я напился до беспамятства еще до того, как сел в самолет.

К тому времени, как мы прилетели в Рио, я прикончил целую бутылку «Курвуазье» и вырубился в проходе. Шерон изо всех сил старалась меня сдвинуть, но я был вусмерть. В конце концов она так разозлилась на меня, что схватила с подноса вилку из нержавейки и стала ей в меня тыкать. Вскоре после этого я, черт возьми, наконец-то сдвинулся. По крайней мере теперь я точно знал, что я настоящий хронический алкоголик и больше не мог успокаивать себя тем, что пью ради развлечения, как и все, у кого водятся деньжата. У меня была болезнь, и она меня убивала. Я думал, если даже животное и близко не подойдет к тому, от чего ему было плохо, то почему я продолжаю это делать?

Мы выступали на фестивале «Rock in Rio», который шел десять дней, где также были Queen, Род Стюарт, AC/DC и Yes. Полтора миллиона человек купили билеты. Но это место меня разочаровало. Я ждал, что на каждом углу будут «девушки из Ипанемы», но не увидел ни одной. Повсюду были только грязные нищие дети, которые шныряли, как крысы. Были либо неприлично богатые, либо совсем нищие — а ничего среднего.

Никогда не забуду, как встретил там Ронни Биггса, который совершил Великое ограбление поезда. В то время он жил в ссылке в Бразилии и, казалось, наслаждался каждым моментом — например, заявил, что за время своей ссылки трахнул две с половиной тысячи девок. Но, тем не менее, отчасти он там был как в тюрьме, потому что очень тосковал по родине. Он подошел к отелю в футболке с надписью «Рио — чудесное место, куда можно сбежать», но всё время спрашивал: «И как там сейчас в Англии, Оззи? А тот магазин еще есть, а этот, а то пиво, а это?»

Мне было жаль парня. Никто в здравом уме не взял бы его на работу, поэтому Ронни собирал у себя дома английских туристов, брал с каждого по пятьдесят фунтов, просил их купить ему пиво или пакетик травы и рассказывал про Великое ограбление поезда. Он назвал эту историю «Случай с Ронни Биггсом». Полагаю, лучше уж так, чем сидеть в тюрьме. Ронни был неплохим парнем, и все знали, что его даже не было в поезде, когда напали на машиниста, но его сослали на тридцать лет. В наше время даже за изнасилование ребенка или убийство бабушки дают меньше. Люди говорят: «Ведь в итоге он избежал наказания?» Но я не думаю, что он его избежал. Парень был очень несчастен. Я даже не удивился, когда он в конце концов вернулся в Британию, где его арестовали в аэропорту Хитроу и сразу бросили за решетку.

Дом есть дом, пускай и за решеткой. Его даже освободили, потому, что парень уже находился на смертном одре. Ронни всегда говорил, что его последним желанием было «пойти в паб в Маргите, как англичанин, и выпить пинту пива». Но из того, что я слышал, ему придется подождать до следующей жизни, чтобы доставить себе такое удовольствие.

♦ ♦ ♦

Летом после фестиваля «Rock in Rio» я согласился выступить на благотворительном концерте «Live Aid» с Black Sabbath. Шерон снова была беременна, и мы не хотели лететь в Филадельфию на самолете, поэтому решили поплыть в Нью-Йорк на лайнере «Куин Элизабет 2», а дальше доехать на машине.

Проведя час в море, мы об этом пожалели. Мы привыкли добираться до Нью-Йорка за три часа на «Конкорде». На лайнере мы плыли пять гребаных дней, а по ощущениям пять миллиардов лет. И чем еще заниматься на корабле, кроме как выворачиваться наизнанку от рвоты из-за морской болезни? К концу первого дня я надеялся, что мы врежемся в айсберг и станет повеселее. Но стало только еще скучнее. В конце концов я пошел к врачу и выпросил у него успокоительные, чтобы вырубиться на остальную часть пути. Я проснулся через двое суток, когда мы уже заходили в порт. Шерон так разозлилась — ей пришлось самой себя развлекать, пока я отсутствовал, — чудо, что она не выбросила меня за борт. «Помнишь меня? Кретин», — первое, что она мне сказала, когда я открыл глаза.

Честно говоря, я очень нервничал перед концертом «Live Aid», ведь уже много лет не разговаривал с Тони, и это была не самая удобная ситуация. А потом организаторы поставили наше выступление между Билли Оушеном и гребаными Four Tops… в десять часов утра. Не знаю, о чем они думали. Нам постоянно говорили, что им нужно больше черных групп на концерт, так что, возможно, они решили, что мы черные — так же, как когда мы играли в Филадельфии в первом американском турне.

Не самое хорошее начало.

Когда перед концертом я регистрировался в вестибюле отеля, подошел какой-то парень и сказал: «Эй, Оззи, можно сфотографироваться?»

— Да, конечно.

— Прости, мне нужно передать тебе это.

И парень вручает мне судебный иск. От тестя. Он решил передать мне его прямо перед чертовым благотворительным концертом. Когда все за кулисами услышали о повестке — не спрашивайте, о чем она или что с ней было дальше, потому что я повесил всё на Шерон, — один из роуди подошел ко мне и сказал: «Тот еще тип, твой тесть, да?»

— Что ты хочешь этим сказать?

— Он сказал, что обложка «Born Again» напоминает ему о внуках.

Если вы не видели эту обложку — «Born Again» стал третьим альбомом Black Sabbath после моего ухода, — то там изображен выкидыш демона с клыками и когтями. Невероятно, как можно такое сказать!

С одной стороны, участвовать в концерте «Live Aid» было здорово: он проходил ради хорошего дела, и никто другой не может исполнять старые песни Black Sabbath так, как это делаем мы с Тони, Гизером и Биллом. Но, с другой стороны, всё было немного неловко. Начнем с того, что я всё еще был ужасно жирным — на видео тех лет я выгляжу как небольшая планета. Кроме того, за шесть лет после ухода из группы я стал знаменитостью в Америке, а Black Sabbath двигались совершенно в другом направлении. Так что я пользовался преимуществами, о которых не просил. Дело в глупых мелочах: например, я получил куртку с логотипом «Live Aid», а они нет. Но всё равно мне было неловко. И нельзя сказать, чтобы я справился с ситуацией с большим изяществом, потому что мое коксовое рок-звездное эго вышло из-под контроля. В глубине души мне хотелось сказать им: «Вы меня уволили, и вы мне не нужны, так что идите к черту». Сейчас я только и думаю, почему я так себя вел? Почему мне обязательно надо было быть таким придурком?

Зато сам концерт прошел достаточно гладко. Мы заселились в отель, встретились на саундчеке, пробежались по песням, вышли на сцену, исполнили, что требовалось, и разбежались.

Что до иска Дона Ардена, то он не особенно кого-то удивил. «Jet Records» серьезно пострадали от нашего ухода. И многое другое у Дона тоже не складывалось. Например, примерно в это же время Дэвид, брат Шерон, оказался в английском суде якобы за похищение, шантаж и избиение бухгалтера по имени Харшед Патель. Это была очень неприятная история. Что бы Дэвид там ни натворил, его приговорили к двум годам в Уондсуэрте, но в итоге он отсидел несколько месяцев. К концу срока его перевели в тюрьму Форд Оупен.

Но потом к суду привлекли уже Дона, который по-прежнему жил в доме Говарда Хьюза на вершине каньона Бенедикт. В конце концов Дон понял, что его выдадут английскому правосудию, так что вернулся сам, чтобы предстать перед судом. А потом нанял лучших юристов в Лондоне и ему все сошло с рук.

♦ ♦ ♦

Через несколько месяцев после концерта «Live Aid», 8 ноября 1985 года, родился Джек. Я был слишком пьян и помню не много, потому что всё время торчал в пабе напротив больницы, но помню, что Шерон хотела сделать ему обрезание. Я не стал спорить. Забавно, что мама сделала мне обрезание, хотя и была католичкой. Больше никому из моих братьев не сделала, только мне. Помню, как спросил маму, какого хрена она тогда думала, а она ответила: «Ой, это было модно». Я не мог поверить своим ушам. «Было модно отрезать мне член!» — помню, кричал я на нее.

Но, должен признаться, так гигиеничнее. А так как Джек отчасти еврей — как внук Дона Ардена, которого на самом деле звали Гарри Леви, — казалось, что это правильное решение.

Самое удивительное, что Джек — наш третий ребенок за три года. Мы этого не планировали. Просто так случалось. Каждый раз, когда я приезжал с гастролей, мы проводили время с Шерон, как это всегда и бывает, потом одно за другое, а через девять месяцев Шерон уже рожает очередного маленького Осборна.

Это было безумие, потому что я в это время ездил по миру в образе Князя Тьмы, и при этом у меня на буксире было трое малышей, а они немного не сочетаются с этим образом. Несколько лет большую часть времени между концертами я в панике искал любимую игрушку Джека, которая его успокаивала, — маленького желтого мишку по имени Бэйби. Джек, на хрен, сходил с ума, если не мог обнять и пожевать своего Бэйби. Но мы так много ездили, что всё время забывали его где-нибудь. Я стал одержим этим чертовым медведем. Я уходил со сцены после концерта «Diary of a Madman» и первым делом спрашивал: «Где Бэйби? Кто-нибудь видел Бэйби? Проверьте, что мы не потеряли Бэйби».

Не один раз нам приходилось отправлять свой частный самолет через пол-Америки, чтобы привезти Бэйби из отеля, где мы были вчера. Мы выбрасывали двадцать штук на одно только топливо, чтобы спасти Бэйби. И не думайте, что мы не пытались просто купить Джеку чертову новую игрушку. Он был слишком умен — другие игрушки его не устраивали. Ты покупаешь игрушку, точь-в-точь такую же, как Бэйби, но Джек только взглянет на нее, швырнет в тебя и будет орать и плакать, пока не получит обратно своего настоящего Бэйби. И конечно, со временем Бэйби пережил несколько серьезных операций после того, как его пробовала сожрать собака Шерон, так что его невозможно было не узнать.

Сколько бы я ни пил и сколько бы времени ни отсутствовал, я обожал быть папой. Так весело наблюдать, как эти маленькие человечки, которым ты дал жизнь, развиваются и растут. Шерон тоже очень нравилось быть мамой. Но в какой-то момент и ей хватило. Когда родился Джек, она сказала мне: «Оззи, не подходи ко мне после следующих гастролей. У меня такое ощущение, что я беременна всю жизнь и я так больше не могу».

Поэтому я пошел и сделал вазэктомию. Ощущение было очень странное.

— Вы в курсе, что это необратимый процесс, мистер Осборн? — спросил врач.

— Ага.

— Так вы уверены?

— О да.

— Абсолютно уверены?

— Док, поверьте, я уверен.

— Хорошо, подпишите эту бумагу.

После операции мои шары раздулись до размера арбузов. И ужасно болели. «Эй, док, — сказал я. — Можете дать мне что-нибудь, если не опухоль снять, то хотя бы унять боль?»

В общем, я эту операцию никому не рекомендую. После нее, когда кончаешь, оттуда выходит только какая-то пыль. Как будто сухо чихаешь. Очень странно, приятель.

Потом, спустя девять месяцев, Шерон снова задумалась. Так что мне пришлось вернуться к врачу и попросить вернуть всё обратно.

«Черт побери, — сказал он. — Я же говорил, что так нельзя. Но, полагаю, всегда можно попробовать».

Ничего не получилось. Как и сказал доктор, вазэктомия почти необратима. Может, если бы я просто очистил каналы, то всё было бы хорошо. Кто знает? Но с тех пор мы перестали пытаться завести еще детей. Пятеро детей — тоже неплохо, и я их всех очень люблю.

Они — лучшее, что есть в моей жизни, это точно.

Другая проблема вазэктомии в том, что я почему-то решил, что у меня появилась свобода делать всё, что захочу — или, по крайней мере, мне казалось, что я этого хочу, когда в жопу пьян. Но моя жена выросла в мире рок-н-ролла, поэтому чует любое вранье за десять тысяч километров. А я худший лжец в мире.

Так что она точно знала, что я задумал. Конечно, её это бесило, но она с этим мирилась. Поначалу.

Не то чтобы у меня были какие-то романы. Просто я мечтал хотя бы часик побыть Робертом Редфордом. Но эта игра мне едва ли давалась. В основном, когда я пробовал что-то замутить, деваха либо вызывала «Скорую», либо тащила меня обратно в отель на такси, пока меня выворачивало наизнанку. Начинал я вечер Джеймсом Бондом, а заканчивал куском дерьма на полу. А чувство вины после этого было невыносимое. Я от него места себе не находил. Считал себя полным идиотом. А так как я ужасный ипохондрик, то еще и обсирался от страха, что подцепил какой-нибудь редкий смертельный вирус. Я могу заразиться и через телик, поверьте. Например, принимаю какую-нибудь снотворную таблетку, потом вижу ее рекламу по телевизору, где диктор говорит: «Побочными эффектами могут быть рвота, кровотечение, летальный исход», — и я уже уверен, что нахожусь одной ногой в могиле. Дошло до того, что я вызывал врачей два раза в неделю, чтобы осмотрели мой член, просто на всякий случай.

А потом открыли СПИД.

Сначала я не волновался. Как и большинство людей, я думал, что он бывает только у геев. А я, независимо от того, насколько бывал пьян и под кайфом, никогда не думал о том, чтобы развлечься с каким-нибудь парнем с волосатой задницей. Но скоро все поняли, что необязательно быть геем, чтобы подцепить СПИД. Потом как-то вечером я трахнул одну девку в отеле «Sunset Marquis» в Западном Голливуде. Как только мы закончили, я понял, что что-то не так. Так что в два часа ночи я позвонил администратору и спросил, работает ли врач. Врач работал — в таких роскошных отелях всегда есть свой врач, — и он пришел ко мне в номер, проверил мое хозяйство и сообщил, что мне нужно сдать анализ.

— В каком смысле, анализ? — спросил я.

— Анализ на ВИЧ, — ответил он.

Вот и всё, подумал я. Я покойник.

Несколько дней я сходил с ума от беспокойства. Я не мог с этим справиться. И выболтал всё Шерон. Можете себе представить, чем это обернулось. Представьте бомбу весом в 100 мегатонн, которую русские рванули где-то в Арктике.

Вот такой была Шерон, когда я рассказал, что мне нужно сдать тест на ВИЧ, потому что я трахнул какую-то странную девку из бара в отеле. Слово «злилась» не подходит даже для начала описания ее реакции. Был такой страшный скандал, что я даже подумал, может, лучше уж было бы не дожить до следующей подобной взбучки.

Во всяком случае, я сдал анализ. А через неделю мы с Шерон пошли за результатами.

Никогда не забуду, как доктор вошел в тот маленький кабинет, достал папку и сказал: «Ну, мистер Осборн, хорошая новость в том, что у вас нет герпеса, трепака и сифилиса».

Как только он это произнес, я понял, что что-то не так.

— А плохая новость? — спросил я.

— «Боюсь, что сказать вам это в любом случае будет нелегко, — ответил он, и всё мое тело окаменело от страха. — У вас положительный результат на ВИЧ.

Я буквально упал на колени, взялся руками за голову и закричал: «КАКОГО ХРЕНА ТЫ ГОВОРИШЬ, ЧТО У МЕНЯ ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ РЕЗУЛЬТАТ НА ВИЧ? ЭТО ЖЕ, МАТЬ ЕГО, СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР, УБЛЮДОК!»

Замечу, что в те времена ВИЧ не лечили так, как сейчас. Если у тебя ВИЧ, это значило, что ты заболеешь СПИДом и умрешь. Конец. А если у меня ВИЧ, то, вероятно, это значит, что у Шерон тоже ВИЧ. А это значит, что я убил мать своих детей.

Я даже смотреть не мог на Шерон, настолько мне было плохо. Должно быть, в этот момент она меня возненавидела. Но она ничего не сказала. Думаю, была в шоке от этой новости не меньше, чем я.

Потом на столе у врача зазвонил телефон. Я всё еще стоял на коленях и кричал, но скоро заткнулся, когда понял, что это звонят из лаборатории сообщить мои результаты. Я слушал, как врач агакает и угукает. Потом он положил трубку и сказал: «Вообще-то, мистер Осборн, позвольте прояснить: ваш анализ дал пограничный результат, а не положительный. Значит, придется сдать его еще раз. Извините за недоразумение».

Недоразумение? Если бы я не был так расстроен, то встал бы и дал ублюдку в рожу.

Но я был не в состоянии что-либо предпринять.

— Сколько времени это займет? — прохрипел я, сдерживая рвоту.

— Еще неделю.

— Я столько не проживу, — сказал я. — Серьезно, док, к этому времени я уже вскроюсь. Можно ли как-то сделать анализ быстрее?

— Это дорого.

— Наплевать.

— Хорошо. Я сообщу вам результаты через день. Тем временем, миссис Осборн, я предлагаю вам тоже сдать анализ.

Побледнев, Шерон кивнула.

♦ ♦ ♦

На следующий день мы вернулись за моими результатами. Всю ночь я чертовски сокрушался, но Шерон была немного не в настроении меня утешать. Единственное, для чего она была в настроении, — это развод. Честно говоря, я был уверен, что моему браку конец.

«Итак, мистер Осборн, — начал врач. — Мы сделали анализ, и я рад сообщить, что у вас, похоже, нет ВИЧ, но мы должны сделать еще один анализ, чтобы удостовериться».

Я уронил голову в руки, выпустил весь воздух из легких и поблагодарил Господа, как никогда в жизни. Я услышал, как Шерон вздохнула с облегчением и высморкалась.

— Недоразумение, видимо, возникло из-за состояния вашей иммунной системы, — продолжил доктор. — По сути, мистер Осборн, ваша иммунная система в данный момент не работает. Вообще. Сначала в лаборатории не могли понять этот феномен. Поэтому они продолжили изучать кровь и выявили несколько… ну, э… несколько жизненных факторов, которые могли бы объяснить данную аномалию.

— Жизненных факторов?

— У вас в крови близкое к смертельному содержание алкоголя и кокаина, мистер Осборн, не говоря уже о других многочисленных запрещенных веществах. В лаборатории никогда ничего подобного не видели.

— Так у меня правда нет ВИЧ?

— Нет. Но ваш организм думает, что есть.

— Ну, это большое облегчение.

— Мистер Осборн, пусть у вас нет ВИЧ, но ваша жизнь находится в серьезной опасности, если вы не перестанете так налегать на алкоголь и наркотики.

Я кивнул, но к тому времени уже даже его не слушал — был слишком занят, планируя, как выпью, чтобы отметить это событие. Но кое-что в своем образе жизни я после этого поменял — с тех пор больше никогда не изменял Шерон.

♦ ♦ ♦

Когда кризис СПИДа миновал, я полетел обратно в Англию готовиться к следующему турне. Я провел там неделю или две, как вдруг Шерон в ярости позвонила мне из Калифорнии.

— Оззи, садись на ближайший самолет и лети сюда.

Говорила она серьезно.

— Что? Зачем? — спросил я.

— Просто поезжай в аэропорт, купи билет, а потом позвони в отель «Beverly Hills» и сообщи номер своего рейса.

— С тобой всё в порядке?

— Нет. Еще кое-что, Оззи.

— А?

— ДАЖЕ. НЕ. СМЕЙ. НАПИВАТЬСЯ.

Гудки.

Через пятнадцать часов я уже проходил через паспортный контроль в аэропорту Лос-Анджелеса, как вдруг загорелось десять тысяч вспышек. Я решил, что приехал кто-то из королевской семьи или что-то вроде того. Потом вдруг репортер навел камеру на мое лицо и спросил: «Что ты думаешь, Оззи?»

— О, э… ну, курица была немного сырая, — начал я. — Но, не считая этого, полет прошел довольно прилично.

— Я имею в виду подростка. Погибший подросток. Комментарии?

— Чего?

— Самоубийство. Что ты думаешь?

— Понятия не имею, о чем вы гово…

Прежде чем я договорил, десять телохранителей, оттолкнув репортера, взяли меня в кольцо, проводили на улицу и запихали в черный лимузин.

На заднем сиденье меня ждал Говард Уэицман, мой адвокат.

«Подростка зовут — или, скорее, звали — Джон Макколам, — сказал он, протянув мне газету «Лос-Анджелес таймс». — Ему было девятнадцать лет. Твой большой поклонник. По словам родителей, сначала сын пил и слушал «Speak of the Devil», а потом застрелился из папиного пистолета калибра 5.56 мм. Когда парня нашли, он так и был в наушниках. И во всём обвиняют тебя».

— Меня?

— Его отец утверждает, что к самоубийству его склонили слова песни «Suicide Solution».

— Но ведь «Speak of the Devil» — это концертный альбом Black Sabbath. На нем нет песни «Suicide Solution».

— Точно.

— А он вообще читал текст?

— Послушай, мы оба знаем, что эта песня об опасности чрезмерного употребления алкоголя, но у него свое мнение.

— Он считает, что я призываю поклонников к самоубийству? Как тогда, черт побери, я буду продавать свои альбомы?

— Это еще не всё, Оззи. Родители подростка утверждают, что в твоих песнях содержатся скрытые подсознательные сообщения, которые призывают юных и впечатлительных «взять пистолет», «покончить с этим прямо сейчас», «стрелять, стрелять, стрелять» и всё в таком духе. Всё это указано в иске. Я пришлю тебе копию в отель.

— И сколько у меня хотят отсудить?

— Всё. Плюс компенсацию.

— Шутишь.

— К сожалению, нет. Прямо сейчас мы едем на пресс-конференцию. Говорить буду я, если ты не возражаешь.

Пресс-конференция проходила в теннисном клубе. Мне было плохо из-за смены часовых поясов, я всё же напился (не удержался) и пребывал в состоянии шока. Когда меня вывели на такой маленький подиум перед кучей камер, мне стало еще хуже. Я привык общаться с журналистами из музыкальных СМИ, а не выступать перед суровой национальной прессой. Я словно вернулся в класс к мистеру Джонсу. Репортеры так сильно закидали меня вопросами, что мне физически захотелось от них укрыться.

Один парень сказал: «Послушайте, мистер Осборн, это правда, что в своей песне «Paranoid» вы поете «говорю тебе, покончи с жизнью»?»

Мне понадобилось какое-то время, чтобы мысленно пробежаться по стихам Гизера. Потом я ответил: «Нет, я пою «наслаждайся жизнью»».

Но другие репортеры уже кричали свои следующие вопросы, и никто меня не услышал.

— Там слова «НАСЛАЖДАЙСЯ жизнью», — повторял я. — НАСЛАЖДАЙСЯ жизнью». — Никто не слушал.

— Оззи, — сказал другой репортер. — Адвокат мистера Макколама заявляет, что был на одном твоем концерте и словно очутился в Нюрнберге, где толпа скандировала твое имя. Комментарии?

«В Нюрнберге? — надо было сказать мне. — Не думаю, что Гитлер всё время тусовался в Нюрнберге, показывая знак мира и крича «Рок-н-ролл!». Но я этого не сказал. Я не мог выдавить ни слова. Я просто застыл.

А потом они стали спрашивать про «Suicide Solution». Всё, что я помню, это как Говард Уэицман перекрикивал всех: «Эта песня автобиографическая. Речь идет о широко освещенной в прессе борьбе мистера Осборна с алкоголизмом, который он считает формой самоубийства, что доказывает трагическая смерть Бона Скотта, хорошего друга мистера Осборна и вокалиста австралийской группы AC/DC».

«Но, Оззи, — кричали репортеры, — разве не правда, что…»

Наконец всё закончилось, и я вернулся в отель, весь трясясь. Повалился на кровать, щелкал каналы на телевизоре и увидел Дона Ардена, который комментировал это дело. «Честно говоря, я сомневаюсь, что мистер Осборн вообще понимает смысл своих стихов — если смысл там вообще есть, — потому что он очень слабо владеет английским языком», — заявил он.

Полагаю, так он выражал мне свою поддержку.

Пресс-конференция была пугающей и дала понять, что мне еще предстоит. В Америке я стал национальным врагом номер один. Однажды утром в Нью-Йорке, открыв газету, я увидал свою фотографию с пистолетом, приставленным к голове. Конечно, это был фотомонтаж, потому что я никогда так не фотографировался, и меня это жутко напугало. Потом я стал получать угрозы в свой адрес везде, куда бы ни пошел. Копы хотели таким способом заставить меня отменить концерты. Однажды в Техасе местный шеф полиции позвонил нашему гастрольному менеджеру и сообщил: «Из соседнего карьера украли динамит, и мы получили письмо от анонима о том, что им хотят подорвать Оззи».

Больше всего на свете я боялся за детей. Я велел няням никогда ни с кем не разговаривать на улице. Был 1986 год, прошло всего пять лет с того дня, когда к Джону Леннону подошел поклонник и попросил подписать «Double Fantasy», а потом застрелил его. И мне было хорошо известно, что часто именно поклонники оказываются психопатами. Один парень всюду ходил за мной с бивнем мамонта, которому было пять миллионов лет. Еще один прислал мне видео о своем доме: он написал мое имя на каждом предмете, снаружи и внутри. Потом прислал еще одно видео, где маленькая девочка в резиновых сапогах танцует под песню «Fairies Wear Boots».

Этот парень был явно больной. Он построил гробницу, где мы вместе с ним можем провести вечность. На целую вечность я бы, черт возьми, нашел себе занятие и получше. Дошло до того, что полицейским пришлось задерживать парня каждый раз, когда я давал концерт где-то неподалеку от его дома. А когда я раздавал автографы в каком-нибудь музыкальном магазине, меня на всякий случай заставляли надевать пуленепробиваемый жилет.

Спустя какое-то время меня полностью доконали все эти безумия. Помню, как-то раз мы с помощником Тони летели из Токио в Лос-Анджелес. Произошла задержка на шесть часов, и пассажирам раздавали купоны на бесплатные напитки, так что все надрались. Но одна американка никак от меня не отставала. Она сидела позади, каждые две секунды тыкала в меня пальцем и говорила: «Я тебя знаю».

Тони всё повторял ей: «Миссис, пожалуйста, уйдите. Мы не хотим, чтобы нас беспокоили», — но она не слушала.

В конце концов женщина встала с кресла, подошла и попросила сфотографироваться. Я ей разрешил. Потом она сказала: «Точно! Ты Оззи Борн!»

С меня хватило. «ИДИ НА ХЕР!» — крикнул я ей.

Подошла стюардесса и велела мне не грубить другим пассажирам.

«Ну, тогда держите эту женщину от меня подальше!» — ответил я. Но неугомонная баба все время возвращалась.

Ладно, подумал я наконец, пора что-то предпринять.

В то время я носил с собой капсулы под названием «роковые пилюльки». Такие маленькие гелевые капсулы с хлоралгидратом. Нужно было просто проколоть капсулу и вылить содержимое кому-нибудь в напиток. Когда вы слышите, что кому-то что-то подмешали в напиток, значит, ему подсунули примерно такую же капсулу. Я подождал, когда эта дамочка пойдет пописать, и вылил ей содержимое капсулы в бокал вина.

Когда она вернулась, я сказал Тони: «Смотри на нее и рассказывай, что происходит».

Он начал: «Женщина в порядке, но немного кивает головой. Как будто теряет сознание. Ой, погоди — она сейчас, она сейчас, она…»

Я почувствовал толчок в спинку сиденья.

— Что случилось?

— Упала лицом в поднос. Крепко спит.

— Волшебно, — сказал я.

— Ага. Но лучше бы она сначала убрала тарелку с супом. Бедная девушка. Она будет вся в супе.

♦ ♦ ♦

Хуже всего были фанатики Иисуса. Когда дело о «Suicide Solution» слушалось в судах, они всюду меня преследовали, устраивали пикеты на моих концертах, размахивали плакатами «Антихрист явился». И всё время пели: — «ОСТАВЬ САТАНУ ЗА СПИНОЙ! ПОВЕРНИСЬ ЛИЦОМ К ИИСУСУ!»

Как-то раз я сделал свою табличку — с улыбающейся рожицей и словами «Хорошего дня!» — и присоединился к пикету. Они даже не заметили. Потом, перед самым началом концерта, положил табличку, сказал: «Пока, ребят», — и пошел в гримерку.

Самый запоминающийся момент с фанатиками Иисуса был в Тайлере, Техас. К тому моменту смертельные угрозы поступали каждый день, так что у меня появился телохранитель Чак — ветеран войны во Вьетнаме, который всюду ходил со мной. Чак был настолько суровым, что даже в китайский ресторан ходить не мог. «Если я увижу кого-нибудь похожего на желтого, то вырублю его сразу», — говорил он. Чаку пришлось отказаться от поездки со мной на гастроли в Японию, потому что для него это было уж слишком. Всякий раз, когда мы останавливались в отеле, Чак тренировался — ползал в саду под кустами на животе или отжимался в коридоре. Очень крутой парень. И вот в Тайлере мы отыграли концерт, пошли куда-то в прошвырнуться и вернулись в отель около семи утра. В тот день я договорился встретиться с врачом в полдень в вестибюле — меня беспокоило горло, — так что я прилег на несколько часов. Чак постучал ко мне в дверь, и мы вместе пошли на встречу с медиком. Но доктора нигде не было, поэтому я сказал девушке за стойкой: «Если придет парень в белом халате, скажите ему, что я в кафе».

Но я понятия не имел, что какой-то местный евангелист снял обо мне телепередачу перед концертом, в которой рассказывает всем, что я сам дьявол, что я развращаю американскую молодежь и затяну всех с собой в ад. Так что на меня охотилась половина города, а я об этом и не знал. Сижу я в кафе, а Чак сидит рядом со мной, дергается и что-то бормочет. Проходит тридцать минут. Врача нет. Потом еще тридцать минут. Его всё еще нет. Потом наконец подходит какой-то парень и спрашивает: «Ты Оззи Осборн?»

— Ага.

— ОСТАВЬ САТАНУ ЗА СПИНОЙ! ПОВЕРНИСЬ ЛИЦОМ К ИИСУСУ! ОСТАВЬ САТАНУ ЗА СПИНОЙ! ПОВЕРНИСЬ ЛИЦОМ К ИИСУСУ! ОСТАВЬ САТАНУ ЗА СПИНОЙ! ПОВЕРНИСЬ ЛИЦОМ К ИИСУСУ!

Это был тот самый проповедник из телика. Оказалось, что в кафе полно его учеников, так что, как только он завел свою больную иисусошарманку, ее подхватили и другие. В итоге меня окружили сорок — пятьдесят фанатиков Иисуса, с красными лицами выплевывающие одни и те же слова.

От этого Чак просто чертовски взбесился. Должно быть, у него в голове сработал какой-то спусковой механизм с воспоминаниями о Вьетнаме, потому что он просто обезумел. Безумие пятой стадии. По-моему, он уложил пятнадцать фанатиков Иисуса за первые десять секунд. Повсюду летали зубы, Библии и очки.

Я решил там не оставаться и не видеть, что было дальше. Я только врезал проповеднику локтем по орехам и дал деру.

Самое смешное, что на самом деле мне очень интересна Библия, и я несколько раз предпринимал попытку ее прочитать. Но дошел только до того места, где Моисею 720 лет, и задумался: «Что они тогда курили?» В общем, я верю в парня по имени Бог, который сидит в белой одежде на пушистом облаке, не больше, чем в чувака по имени Дьявол с трезубцем и парой рогов. Но я верю, что есть день и ночь, есть добро и зло, есть черное и белое. Если есть Бог, то это природа. Если есть дьявол, то это природа. То же самое я ощущаю, когда меня спрашивают, являются ли песни «Hand of Doom» и «War Pigs» антивоенными. Думаю, что война — часть человеческой природы. А меня впечатляет человеческая природа, особенно темная ее сторона. И всегда впечатляла. От этого я не становлюсь поклонником дьявола, как и интерес к личности Гитлера не делает меня нацистом. Ведь если я нацист, то почему женился на женщине, которая наполовину еврейка?

Всё, что нужно было сделать фанатикам Иисуса, — послушать мои записи, и всё стало бы на свои места. Но они просто хотели привлечь к себе внимание за мой счет. Но меня это не так уж и беспокоило, потому что каждый раз, когда они нападали, мою страшную рожу показывали по телику, и у меня продавалась еще сотня тысяч альбомов. Наверное, нужно было отправлять им открытки на Рождество.

Но в конце концов даже американская правовая система оказалась на моей стороне.

Дело о «Suicide Solution» было закрыто в январе 1986 года и к августу уже отправлено в архив. На судебном слушании Говард Уэицман заявил судье, что, если они собираются запретить «Suicide Solution» и возложить на меня ответственность за то, что какой-то несчастный подросток застрелился, то придется засудить и Шекспира, потому что «Ромео и Джульетта» тоже о самоубийстве. Еще он сказал, что стихи песен защищены свободой слова в Америке. Судья согласился, но его последние слова оказались не слишком добрыми. Он заявил, что, несмотря на то, что я «совершенно нежелательный и отвратительный элемент, отбросы тоже могут воспользоваться в свою защиту Первой Поправкой».

Мне пришлось перечитать это предложение примерно пять раз, чтобы наконец понять, что решение судьи обратилось в нашу пользу.

Единственное, в чем были правы Макколамы, так это в том, что в песне «Suicide Solution» действительно есть скрытое послание. Но на самом деле там нет слов «возьми пистолет, возьми пистолет, стреляй-стреляй-стреляй». Я пою «снимай, снимай, шлеп-шлеп-шлеп». Это глупая грязная шутка, которая тогда была у нас в ходу. Когда трахаешься с девчонкой, то получается такой шлепающий звук. А «снимай», значит «снимай с нее одежду». Так что вообще-то я имел в виду «раздень девчонку и вдуй ей», что очень сильно отличается от посыла «вышиби себе мозги».

Но СМИ придирались к словам еще очень долго. И это послужило нам прекрасными пиаром. Дошло до того, что, если наклеить на альбом стикер с предупреждением о содержащейся в нем ненормативной лексике, то сразу продается в два раза больше экземпляров. В то время наклеивать такой стикер было обязательно, иначе альбом не попадал в чарты.

Спустя какое-то время я уже специально старался включать в песни как можно больше скрытых посланий. Например, в альбоме «No Rest for the Wicked», если прокрутить песню «Bloodbath in Paradise», можно услышать, как я четко говорю: «Твоя мать продает моллюсков в Халле».

♦ ♦ ♦

Самым печальным в то время были не приставания фанатиков Иисуса. Мои бывшие коллеги по группе Боб Дэйсли и Ли Керслэйк неожиданно снова полезли в бутылку. Такое ощущение, как будто кто-то нарисовал у меня на лбу мишень за то, что я заработал немного денег.

Они заявили, что мы должны им денег за «Blizzard of Ozz» и «Diary of a Madman», и подали в суд. А мы подали ответный иск, потому что ничего не были им должны. Боб и Ли были обыкновенными сессионными музыкантами, работающими за деньги. Они получали зарплату по одной ставке за неделю работы в студии, по другой за неделю гастролей и по третьей за то, что сидели дома. Я даже оплачивал бензин, который они расходовали на дорогу в студию и обратно. Да, они помогли нам записать несколько песен на двух первых альбомах, но за это они получили авторский гонорар и по сей день получают авторские отчисления. Так чего же они хотели? Я в правовых вопросах далеко не гений, но Боб и Ли заявили, что я не сольный артист, а такой уже участник группы, как и они. Но если я не сольный артист и мы с ними наравне, то какого хрена я их тогда прослушивал? И почему мечтал записать «Blizzard of Ozz» еще за много лет до знакомства с ними? И где, черт возьми, хиты, которые они написали сами до того, как записать два альбома со мной?

Меня спрашивают, почему мы просто не договорились. Но вот Майкл Джексон договорился, и смотрите, к чему это привело. Если у тебя в банке есть немного кровно заработанных денег и ты говоришь кому-то, кто подает на тебя иск, «о'кей, сколько стоит это уладить?» — то это открывает дверь каждому психопату и уроду в мире, который тоже захочет стрясти с тебя деньжат. Нужно постоять за себя, потому что такие дела быстро превращаются в грязную игру, особенно когда людям почему-то кажется, что ты спишь на огромной горе наличных.

В конце концов, Боба и Ли с их исками стали вышвыривать из всех американских судов. Что меня правда бесит, так это то, что они никогда не говорили: «Оззи, давай сядем. Давай поговорим», а вместо этого палили по всем направлениям. Причем узнавал я об этом от других людей. Они строили козни за моей спиной: звонили людям, с которыми я записывал альбомы, и пытались их в это впутать. Пусть я, черт побери, всё делал неправильно, но Боб и Ли заставили меня почувствовать себя главным преступником столетия, и через какое-то время я был сыт всем этим по горло.

Шерон оберегала меня от многих подробностей, потому что знала, как я волнуюсь. В конце концов, она просто решила вырезать партии Боба и Ли из двух альбомов и перезаписать их. На новом тираже альбомов, на обложку, поместили наклейку, в которой об этом говорилось. Я не участвовал в принятии этого решения и не могу сказать, что от него мне легче. Я признался Шерон, что мне это не очень нравится, но меня это устраивает. Я понимаю, почему она решила так поступить. Как только мы преодолевали одно препятствие, сразу же возникало другое. И так бесконечно. Это дело продолжалось двадцать пять лет с момента записи альбома «Blizzard of Ozz». Я всего лишь хотел жить жизнью рок-звезды, а вместо этого в итоге только и делал, что раздавал деньги по решениям судов.

Что меня реально убивает в этой ситуации — то, что мы с Бобом работали вместе много лет, и я очень любил его и его семью. Он очень талантливый парень. Мы были хорошими друзьями. И я не стал с ним судиться, когда меня прижали за «Suicide Solution», хотя он и написал часть текста. Но иногда в жизни приходится двигаться дальше. В конце концов, мне пришлось перестать с ним разговаривать и видеться, потому что я боялся сказать что-нибудь не так и снова попасть под суд. Кроме того, я просто ненавижу чертовы конфликты. Это одна из моих самых больших проблем.

Я не хочу снова проходить через это дерьмо. Теперь, прежде чем начать с кем-нибудь работать, я велю людям нанять адвоката, который вместе с моим адвокатом составит им контракт. Затем внимательно изучить этот контракт, обдумать его, убедиться, что все устраивает, дважды или трижды подумать, что там точно все в порядке, чтобы впредь никогда не говорить, что кто-то кого-то обокрал.

Я никого и никогда не кидаю, что бы там ни говорили Боб Дэйсли и Ли Керслэйк.

♦ ♦ ♦

Последнее, что я помню из восьмидесятых, перед тем, как наступило затмение, о котором я расскажу дальше — это как меня отправили в Уормвуд-Скрабс. Не потому, что я снова нарушил закон — что удивительно, — а потому что меня попросили дать там концерт.

Это было просто безумие. Пусть меня и запирали в камере в участке несколько раз за прошедшие годы, но моя нога не ступала в настоящую тюрьму с тех пор, как я в 1966 году вышел из Уинсон Грин. Железные прутья, балконы, даже надзиратели — всё выглядело точно так же, как и двадцать лет назад. Но вернул мне воспоминания именно запах — вонь как в общественном туалете, но только в десять раз сильнее. Запах, от которого слезятся глаза. За всю жизнь я так и не смог понять, почему кому-то вообще может захотеться там работать. Полагаю, все они бывшие военные, которые к этому привыкли.

Возможно, и я бы там оказался, если бы армия не послала меня к черту.

Меня пригласили выступить, потому что в тюрьме была собственная группа под названием Scrubs, в которой участвовали как надзиратели, так и заключенные. Они написали песню, а авторские отчисления пожертвовали на благотворительность. А потом написали мне и спросили, не хочу ли я выступить с ними. Они исполнят свои песни, потом я исполню свои, а потом мы вместе сыграем «Jailhouse Rock».

Мы приезжаем в тюрьму, меня проводят через все эти заборы, ворота и двери, потом ведут в какое-то подсобное помещение, где большой толстый парень заваривает чай. Хороший такой веселый парень, очень дружелюбный, предлагает мне чашечку чаю.

Я его спрашиваю: «Так на сколько ты здесь?»

— О, — отвечает он, — я никогда не выйду.

Мы болтаем, я пью чай, а потом любопытство берет верх, и я спрашиваю: «Как ты оказался здесь на такой долгий срок?»

— Я убил восемь человек.

Жестко, думаю, но мы продолжаем болтать. Потом любопытство снова берет верх.

— И как ты это сделал? — спрашиваю, отхлебывая чай. — То есть как ты убил этих людей?

— А, я их отравил, — говорит он.

Я чуть не бросил чашку в стену. А чай, который был у меня во рту, вышел через нос. Забавно, когда думаешь об убийце, всё время представляешь себе такого высокого темного злодея. Но это может быть обычный хороший веселый толстый парень, с которым всего лишь что-то не так.

Сам концерт был каким-то сюрреалистическим.

Запах травки в зале, где мы играли, чуть ли не сшибал меня с ног. Как будто играешь на ямайской свадьбе. Еще меня поразило то, что прямо за залом был бар, куда ходили все надзиратели. А что касается участников группы Scrubs, то басистом был вьетнамец, который сжег тридцать семь человек несколько лет назад, залив бензин в почтовый ящик в подземном клубе в Сохо и поднеся к нему спичку (на тот момент это было самое крупное массовое убийство в истории Британии); на гитаре играл парень, убивший наркодилера, забив его насмерть железкой; а на барабанах и на вокале были надзиратели.

Никогда не забуду тот момент, когда нам пора было выходить на сцену. Тогда Джейк И. Ли только что ушел из группы, и его место на соло-гитаре занял Зак Уайлд. Он был молод, у него были красивые мышцы и длинные светлые волосы, и в ту же секунду, как он вышел на сцену, весь зал засвистел и заорал: «Наклонись, малыш, наклонись, малыш!» А потом обкуренные до невозможности зеки запрыгали вокруг, но охрана была начеку. Тотальное безумие. Я сказал Шерон перед концертом: «По крайней мере, если мы будем дерьмово играть, никто из нас живым оттуда не уйдет». А теперь я думал: ага, они просто убьют меня, повод не очень нужен.

В какой-то момент я посмотрел вниз и увидел в первом ряду Джереми Бамбера, парня, который убил всю свою семью из винтовки на ферме в Эссексе, а потом пытался свалить это дело на свою душевнобольную сестру. Несколько месяцев его лицо было на обложке каждого таблоида. Бамбинатор широко мне улыбнулся.

В конце, когда мы играли «Jailhouse Rock», на сцену хлынула толпа заключенных под предводительством одного из парней, что пытались отрезать голову полицейскому Киту Блейклоку во время погрома на ферме Броудуотер. Я знал, что это он, потому что мне сказал об этом один из музыкантов-надзирателей на сцене. Последнее, что я видел, — как этот парень снял ботинок и ударил себя им по голове.

К черту эту игру в солдатиков, подумал я. Рад был повидаться, а теперь мне пора.

И больше не оглядывался.

♦ ♦ ♦

Однажды утром, вскоре после этого концерта, Шерон спросила меня: «Ты хорошо провел вчерашний вечер, Оззи?»

— Что ты имеешь в виду?

— На дне рождения Келли. Ты хорошо провел время?

— Вроде да.

Помню только, что я играл с детьми в саду, смешил Джека, щекотал его, рассказал несколько смешных шуток и объедался тортом. Мы даже наняли клоуна по этому случаю — парня по имени Элли Дулэлли, — который устроил небольшое кукольное представление. Всё остальное было немного в тумане, потому что я махнул два или три стаканчика.

— Тебе нужно было себя видеть, — сказала Шерон.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что тебе нужно было себя видеть.

— Я не понимаю, Шерон. Я был немного навеселе, да, но это же день рождения. Все были немного навеселе.

— Нет, честно, Оззи, тебе надо было себя видеть. Хочешь посмотреть на себя? У меня есть видео.

«О, черт», — подумал я.

Шерон сняла всё на видео. Она поставила кассету, и я не мог поверить своим глазам. В моем представлении я был веселым папой, о котором мечтает каждый ребенок. И вдруг я увидел, как всё было на самом деле. Джек испугался и плакал. Келли и Эйми прятались в сарае и тоже плакали. Другие родители забирали детей и бормотали что-то себе под нос. У клоуна разбит нос. И вот я, посреди всего этого беспорядка, толстый, пьяный, по лицу размазан торт, я весь облит черт знает чем и выкрикиваю пьяные бредни.

Я был чудовищем. Это было ужасно страшно.

Когда я вернулся из центра Бетти Форд, я стал говорить себе: «Может, я и алкоголик, но алкоголь в моем деле — хорошее подспорье, так может быть алкоголиком при таком раскладе не так уж и плохо».

В некотором роде я был прав. Какая еще профессия так вознаградит тебя за то, что ты постоянно не в себе? Чем больше я был пьян перед выступлением на сцене, тем больше зал был уверен, что концерт пройдет круто. Проблема в том, что от алкоголя мне было так плохо, что я не мог ничего делать, если не приму поверх него еще и таблетки или кокаин. А после этого я не мог заснуть — у меня случались приступы паники или начинались параноидальные галлюцинации, — и тогда я принимал седативные препараты, которые мне выписывали врачи в турне. Каждый раз, когда у меня была передозировка, а она была постоянно, я всё сваливал на дислексию: «Простите, док, я думал, там написано принимать по шесть каждый час, а не по одной каждые шесть часов».

В каждом городе у меня был новый врач — я называл их «концертными врачами», — и каждого я настраивал против другого. Когда ты наркоман, половина острых ощущений содержится в добыче наркотика, а не в самом приеме. Например, когда я открыл для себя викодин, то сохранял старую баночку, клал в нее пару таблеток и говорил: «Ой, доктор, мне прописали викодин, но он заканчивается». Он смотрел на дату и на две оставшиеся таблетки и давал мне еще пятьдесят. Так что перед каждым концертом я получал пятьдесят таблеток. В какой-то момент я принимал их по двадцать пять в день.

Кстати, в Америке, если ты знаменитость, не так трудно заставить врачей давать тебе всё, что хочешь. Один концертный врач приезжал осматривать меня на своем пикапе. В пикапе был такой шкафчик для инструментов с кучей маленьких ящичков, а в каждом ящичке был какой-нибудь наркотик. Любая тяжелая наркота, о которой можно только мечтать. В конце концов Шерон узнала, что происходит, и вмешалась. Она схватила врача за воротник и сказала: «Никогда ни под каким предлогом не давай моему мужу наркотиков или загудишь за решетку!»

В глубине души я знал, что выпивка и наркотики портят меня; я перестал быть веселым и смешным и являл собой довольно унылое зрелище. Ради выпивки я был готов на многое. Практически на всё. У меня на кухне всегда был полный холодильник пива, я вставал с утра и первым делом выпивал бутылку «Короны» и к двенадцати часам был уже в говно. А когда я принимал викодин и подобное дерьмо, то непременно полировал это гребаным коксом. Можно посмотреть, насколько я плох, в документальном фильме Пенелопы Сфирис «Закат западной цивилизации, часть 2». Всем показалось невероятно смешным, как я пытаюсь приготовить яичницу в семь часов утра, после того, как всю ночь хлестал винище.

Выпивка творит ужасные вещи, когда пьешь столько, сколько пил я. Например, у меня начался хронический понос. Сначала я смеялся над этим, но потом резко стало не до шуток. Как-то раз я был в отеле где-то в Англии и шел по коридору в свой номер, как вдруг почувствовал, что из меня сейчас польется дерьмо. Приперло капитально. Прямо здесь и сейчас. Нужно было выбрать между тем, насрать на ковер или наложить полные штаны. Поэтому я присел на корточки, снял штаны и насрал прямо в коридоре.

В этот самый момент из лифта вышел посыльный и закричал: «Ты что творишь, мать твою?»

Я даже не смог придумать объяснение, так что просто поднял свой ключ от номера и сказал: «Всё в порядке, я здесь живу».

— Нет, ни хера не живешь, — орал он.

Многие алкоголики срут в штаны. Вы только представьте: четырех литров «Гиннесса» хватит, чтобы обоссать пятнадцать километров трассы М6. А на следующий день организм хочет изгнать из себя всё токсичное дерьмо, которое ты насильно влил в него накануне. Я пытался остановить эту напасть, переключившись с «Гиннесса» на «Хеннесси», но постоянно разбавлял его сладким апельсиновым соком или кока-колой, поэтому эффект был не лучше. А выпивал я четыре бутылки «Хеннесси» в день плюс кокаин, таблетки и пиво. Сначала у меня почти не было похмелья, но со временем становилось всё хуже и хуже, пока наконец я не перестал с ним справляться. И вернулся в реабилитационный центр. Я устал от постоянного хренового состояния. Если пьешь алкоголь и тебе легче — это одно. Но когда пьешь и тебе только хуже, чем было до этого, тогда в чем смысл? У меня было чувство, что я умираю.

Я не хотел возвращаться к Бетти Форд, поэтому отправился в клинику «Хазельден» в Сентер-Сити в Миннесоте. Была зима и чертовски холодно. Я всё время дрожал, блевал и жалел себя.

В первый день терапевт собрал нас вместе с другими и сказал: «Когда вы вернетесь вечером в свои комнаты, я хочу, чтобы вы написали на бумаге, сколько вы потратили на алкоголь и наркотики с тех пор, как вы начали их принимать. Просто посчитайте сумму и завтра поговорим».

Вечером я достал калькулятор и приступил к подсчетам. Отчасти мне самому хотелось получить большую сумму, поэтому я сильно преувеличил количество алкоголя — например, я посчитал, что пью двадцать пять бутылок пива в день, — и общую стоимость. В конце концов у меня получилась совершенно неприличная сумма. До нелепости огромное число. Что-то вроде миллиона фунтов. Потом я попытался уснуть, но не смог.

На следующий день я показал свои расчеты врачу, и он сказал: «О, очень интересно».

Я удивился, потому что думал, он скажет что-то типа «ой, да брось, Оззи, давай серьезно».

Но он продолжил: «Это только за алкоголь?»

— И наркотики, — ответил я.

— Хм-м. Ты уверен, что посчитал всё? — спросил он.

— Здесь же миллион фунтов! — возразил я. — Что еще нужно прибавить?

— Тебя когда-нибудь штрафовали за распитие спиртного?

— Да, пару раз.

— Ты когда-нибудь пропускал концерты из-за пьянства, или тебя не пускали на площадки?

— Да, пару раз.

— Тебе приходилось платить адвокатам, чтобы они решили проблемы, которую возникли из-за пьянства?

— Было, пару раз.

— Платил за лечение?

— Еще бы.

— Как ты думаешь, могли ли твои пластинки не достичь рекордных продаж, потому что ты недоработал из-за пьянства?

— Наверное.

— Наверное?

— Ладно, точно могли.

— И последний вопрос: ты терял имущество или другие активы при разводе, который произошел из-за пьянства?

— Ага, я потерял всё.

— Оззи, я немного изучил твой вопрос и сам вчера кое-что посчитал. Хочешь узнать, во сколько, по моему мнению, тебе обошлись твои зависимости?

— Валяйте.

Он сказал.

Меня чуть не вырвало.

10. Отключка

Я проснулся и застонал.

Твою мать, подумал я, когда глаза начали потихоньку фокусироваться: должно быть, вчера вечером оттяг был знатный. Я лежал на голом бетонном полу в квадратной комнате. На окне была решетка, в углу ведро, а человеческое дерьмо размазано по стенам. На секунду я решил, что оказался в общественном туалете. Но нет: на окне была решетка.

Надо завязывать! Когда-нибудь, подумал я, пора перестать просыпаться в тюремных камерах.

Я потрогал лицо. Ох! Вот черт, как больно.

По какой-то причине одет я был в одну из своих старых вонючих футболок — в которых спал — и пару блестящих черных брюк от смокинга. Хоть лучше, чем снова проснуться в платье Шерон, подумал я.

Интересно, сколько времени. Семь утра? Девять? Десять? Мои часы пропали. Как и бумажник. Должно быть, когда копы меня взяли, то забрали вещи и положили в пакет. Единственное, что осталось в карманах, — смятый чек из местного китайского ресторана «Dynasty». Я вспомнил, как это место выглядит внутри — всё красное, как в аду, — и как я сижу на кожаном диванчике, спорю с Шерон и толку таблетки с порошком в такой… как она называется? В ступке. Чем же я таким вчера вечером закинулся? Коксом? Снотворным? Амфетаминами? Зная себя, вероятно, всем этим и чем-нибудь сверху.

Чувствовал я себя отвратительно. Всё мое тело болело — особенно сильно лицо, зубы и нос.

Мне нужен пакет со льдом. Мне нужно в душ.

Мне нужен врач.

«ЭЙ? — крикнул я в решетку. — ЗДЕСЬ ЕСТЬ КТО-НИБУДЬ?»

Никто не ответил.

Я силился вспомнить, что натворил мой пьяный кокаиновый злой брат-близнец, если я оказался за решеткой. Но мозг был девственно пуст. Дыра и больше ничего. Только картинка, как я сижу в ресторане «Dynasty», а потом провал. Наверное, меня опять поймали за то, что я отлил на улице. Но если это так, то почему я в пижамной футболке? Меня арестовали прямо дома? Что бы я там ни принял вчера, башка трещала невыносимо. Я надеялся, что еще не воспользовался правом на звонок, потому что нужно было сообщить Шерон, где я, чтобы она приехала и вытащила меня. Хотя, может, она уехала в Штаты. Она всегда сваливала в Штаты, чтобы побыть от меня подальше, особенно после крупной ссоры. Тогда нужно позвонить Тони Деннису.

Старому доброму Тони. Он меня вытащит.

♦ ♦ ♦

Это было 3 сентября 1989 года.

К тому времени мы насовсем переехали обратно в Англию и купили дом под названием Бил Хаус в Литл Чалфонте в Бакингемшире. Это был дом семнадцатого века, или, по крайней мере, Шерон мне так сказала. Как-то там жил Дирк Богард. Это был настоящий дом, а не дерьмовая фальшивая декорация, вроде тех, что можно купить в Калифорнии. Но больше всего мне нравился сосед Джордж, который жил в бывшей сторожке. Джордж был химиком и сам делал вино. Каждый день я стучал к нему в дверь и говорил: «Дай-ка бутылочку своего супернапитка, Джордж». Его домашнее вино было аккурат ракетное топливо. Люди приезжали из Америки, делали один глоток, выпучивали глаза и говорили: «Что это, мать его, такое?» Несколько бокалов этого «Шато де Джордж» — и ты без памяти валишься с ног. Самое забавное, что сам Джордж не пил. Он был трезвенником и часто мне говорил: «О, мистер Осборн, видели, вы вчера вечером подожгли кухню. Должно быть, хорошая попалась бутылка. Напомните, чем я вас вчера угостил — с бузиной или чайным листом?»

Но Шерон за мной следила, так что я не мог распивать самогон Джорджа прямо у нее на глазах. Прятать бутылки в духовке тоже больше не мог. Так что я стал закапывать их в саду. Беда в том, что я всегда делал это, когда был уже пьян, так что на следующий вечер не мог вспомнить, где, черт побери, их закопал. Так что я размахивал лопатой до двух часов ночи и перекапывал весь сад. Утром Шерон спускалась на завтрак, смотрела в окно, а там повсюду окопы. «Черт побери, Шерон, — говорил я ей, — эти кроты совсем обнаглели, да?»

В конце концов, я установил прожекторы, чтобы было легче находить выпивку. Прожекторы стоили мне целого состояния.

А потом Шерон обо всем догадалась, и этому пришел конец.

«А я-то наивная думала, с чего бы у тебя открылся внезапный интерес к садоводству», — сказала она.

Наверное, это и к лучшему, что меня поймали — мой организм больше не выдержал бы этого крепкого дерьма. Мне было сорок, и здоровье стало сдавать. Я понял, что что-то не так, когда однажды пошел в паб, а проснулся через пять дней. Ко мне подходили люди и говорили: «Привет, Оззи», — а я спрашивал: «Мы знакомы?» Они отвечали: «Я жил у тебя дома три месяца летом. Ты не помнишь?» Мне рассказали о таких затмениях, когда я был в Центре Бетти Форд как раз после рождения Келли. Врач сказал, что моя выносливость постепенно сойдет на нет, мозг и тело отключатся. Но тогда я решил, что это какая-то херня, которой меня хотят запугать. «Знаете, в чем на самом деле моя проблема с выпивкой? — сказал я. — Я не могу найти здесь гребаный бар».

А потом начались затмения, как и обещал врач. Но они не помешали мне пить дальше. Я, конечно, поволновался, и поэтому принялся пить еще больше. После случая с Винсом Нилом и автокатастрофой больше всего на свете я боялся однажды очнуться в зале суда и услышать, как кто-то, показав на меня, скажет: «Это он! Это он сбил моего мужа!» — или: «Это он! Он убил моего ребенка!»

— Но, ваша честь, у меня было затмение, — последние слова перед тем, как меня закроют в камере и выбросят ключ, прозвучали бы крайне неубедительно.

♦ ♦ ♦

«ЭЙ? — снова крикнул я. — ЕСТЬ ЗДЕСЬ КТО?

Я начал нервничать, а это значит, что вчерашний алкоголь и кокс уже отпускают. Как только я выберусь из этой вонючей дыры, говорил я себе, то хорошенько выпью, чтобы успокоиться.

Тишина. Я ждал.

И ждал.

И ждал.

Да куда же все, мать их, попрятались?

Меня колотил озноб и что важно — мне очень нужно было посрать.

Наконец пришел коп: крупный парень моего возраста или постарше — с ужасно злым выражением лица.

— Извините, — сказал я ему. — Не могли бы вы объяснить мне, что я здесь делаю?

Коп стоял и смотрел на меня, как на таракана в своей тарелке.

— Ты и правда хочешь знать? — спросил он.

— Ага.

Он подошел к решетке, посмотрел на меня еще внимательнее и сказал: «Обычно я не верю людям, у которых очень удачно отшибает память о том, как они нарушили закон. Но, видя твое состояние вчера вечером, я могу сделать исключение».

— А?

— Тебе надо было себя видеть.

— Послушайте, вы скажете мне, почему я здесь, или нет?

— Вот что я тебе скажу, — ответил коп. — Давай я пойду возьму твое дело? И тогда зачитаю тебе весь список обвинений.

Зачитаете мне весь список обвинений?

В этот момент я и правда чуть не обосрался.

Какого хрена я натворил? Убил кого-то? Я вспомнил американский документальный фильм о нью-йоркском убийце, который посмотрел несколько недель назад. Парень был в суде и знал, что его посадят за решетку навсегда, поэтому взял арахисовое масло и намазал им жопу, а потом, перед тем, как выносили вердикт, сунул руку себе в штаны, выковырял масло и принялся вкушать его с руки.

В итоге он не сел, так как был признан умалишенным.

Беда в том, что у меня не было с собой арахисового масла. Так что, если мне нужно будет притвориться, что я ем собственное дерьмо, то придется есть собственное дерьмо.

♦ ♦ ♦

Знаете, даже после того как Шерон показала мне видеозапись со дня рождения Келли, где я всех детей довел до слез, я всё равно не представлял себя страшным пьяницей. Я не понимал, что причиняю кому-либо вред, и думал, что просто иду в паб, выпиваю несколько порций пива, иду домой, обсираюсь в штаны, а потом писаюсь в кровать. Ну, с кем не бывает! Это казалось мне просто немного забавным, но в порядке вещей. И вдруг в реабилитационном центре мне сказали: «Послушай, просто представь, что вы поменялись ролями. Как бы ты себя чувствовал, если бы пришел домой и увидел, что Шерон валяется в отключке на полу в собственном дерьме и моче, на кухне пожар, и никто не смотрит за детьми? Насколько бы ты с ней остался? Какие мысли посетили бы тебя насчет вашего брака?

Когда мне ТАК это объяснили, я понял, о чем речь.

Но только сейчас до меня дошло, насколько это страшно. Я вел себя, как гребаная свинья. Я выпивал бутылку коньяка, вырубался, просыпался и выпивал еще одну бутылку. Я не рубил понты, когда сказал, что пил по четыре бутылки «Хеннесси» в день. Даже сейчас я слабо понимаю, почему Шерон от меня не ушла — или почему, если задуматься, вообще вышла за меня замуж.

Ведь половину времени она просто жила в страхе.

Правда в том, что сам себя я тоже пугал. Меня пугало то, что я могу сделать с собой, но еще больше или с кем-то другим.

Когда я уходил в запой, Шерон часто просто уезжала из страны. «Чао, я в Америку», — говорила она. Примерно тогда же Шерон начала сотрудничать и с другими группами, потому что не хотела полностью зависеть от мужа, на которого нельзя было положиться. Я стал волноваться, что она сбежит с каким-нибудь гребаным молодым хитовым музыкантом. Обвинять ее в этом случае было бы глупо — со мной все чаще было не особенно весело и частенько напоминало падение в бездну.

Однажды вечером, когда Шерон не было дома, я заплатил химику Джорджу пятьдесят фунтов за бутылку его супермегасильного вина и уверенно нажрался на пару со своим клавишником Джоном Синклером. Так случилось, что в этот день я был у врача, поэтому у меня был целый мешок таблеток: снотворного, обезболивающих, темазепама и т. д. Врачи постоянно выписывали мне это дерьмо целыми банками. Я пил, потихоньку поджирал эти таблетки одну за другой и в итоге отрубился.

Когда я проснулся на следующее утро, то оказался в постели с Джонни, и мы спутались руками и ногами. Но когда я потянулся проверить член, чтобы убедиться, что ничего не произошло, до меня доперло, что я ничего не чувствую. Я оцепенел. Тело полностью онемело.

Так вот, я лежу и начинаю орать: «Черт, черт! Я не чувствую ног!»

И тут я слышу ворчание рядом с собой.

«Потому что это мои ноги», — говорит Джонни.

После этого мне пришлось трижды принять душ. До сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю об этом. Я чувствовал себя полным дерьмом и говорил себе: «Ладно, хватит. Больше ни выпивки, ни таблеток, завязываю со всей этой байдой. Это какой-то бред. Такими темпами Шерон скоро действительно бросит меня».

Я решил резко завязать.

А это, как скажет вам любой наркоман, самое тупое, что только можно придумать. Когда Шерон пришла домой, Джек подбежал к ней и закричал: «Мама! Мама! Папа перестал пить! Он перестал пить!» Потом я дополз до постели, чувствуя себя ужасно, но не мог заснуть из-за отходняка. Поэтому принял горсть экседрина, потому что действительно думал, что он не считается наркотиком.

И тогда я и вправду онемел. Я ничего не чувствовал.

Открыв глаза, я увидел Шерон, которая наклонилась надо мной и спрашивала: «Как меня зовут? Как меня зовут?» — но не мог ответить, потому что чувствовал себя как будто нахожусь под водой. Потом она спросила: «Сколько пальцев я показываю? Сколько пальцев, Оззи?» Но я не смог посчитать. Я хотел только спать. Впервые за многие годы боль ушла. Вдруг я понял, что значит «покинуть свое тело». Это было самое сильное, теплое, самое приятное ощущение за всю мою жизнь.

Я не хотел, чтобы оно заканчивалось.

Оно было так прекрасно и красиво.

Потом Шерон и Тони дотащили меня до машины, положили на заднее сиденье, и мы катались в поисках врача. Наконец я оказался на больничной койке, а из меня торчали трубки капельниц, и я слышал приглушенный голос врача, который говорил Шерон: «У вашего мужа алкогольная эпилепсия. Это очень, очень серьезно. Мы поставили ему капельницу с лекарством, но нужно постоянно контролировать его состояние. Он может не выйти из этого состояния».

Потом я потихоньку начал чувствовать свое тело.

Сначала пальцы на ногах. Потом сами ноги. Потом грудь. Казалось, что меня поднимают с большой глубины со дна моря. Потом у меня наконец открылись уши и я услышал за собой аппарат для ЭКГ.

Бип. Бип. Бип. Бип.

— Сколько пальцев? — спросила Шерон. — Сколько пальцев, Оззи?

Бип. Бип. Бип. Бип.

— Оззи, как меня зовут? Как меня зовут?

Бип. Бип. Бип. Бип.

— Тебя зовут Шерон. Мне так жаль. Прости меня за всё, черт побери. Я люблю тебя.

♦ ♦ ♦

Цок, цок, цок, цок.

Коп подходит к решетке камеры с листом бумаги в руке. Я смотрю на него, потею, дышу часто и мелко, сжимаю кулаки и хочу на хрен сдохнуть.

Он смотрит на меня.

Потом прокашливается и начинает читать:

«Джон Майкл Осборн настоящим обвиняется в умышленной попытке убийства своей жены, Шерон Осборн, путем удушения, во время бытовой ссоры, которая произошла рано утром в воскресенье, 3 сентября 1989 года, в Бил Хаусе в Литл Чалфонте в графстве Бакингемшир».

Меня как будто ударили по голове лопатой. Я отшатнулся назад, прислонился к измазанной дерьмом стене и сполз на пол, держась за голову руками. Мне хотелось блевать, упасть в обморок и кричать, и всё одновременно. Умышленная попытка убийства? Шерон? Это был мой самый страшный кошмар. Через минуту я проснусь, подумал я. Это не может происходить наяву. «Я люблю свою жену! — хотел я сказать копу. — Я люблю свою жену, она мой самый лучший друг, она спасла мне жизнь. Какого черта мне нужно было ее убивать?»

Но я ничего не сказал. Я не мог говорить.

Я не мог пошевелиться.

— Надеюсь, ты собой гордишься, — сказал коп.

— С ней всё в порядке? — спросил я его, когда ко мне наконец вернулся голос.

— Ее только что пытался убить собственный муж. Как ты думаешь, она в порядке?

— Но зачем я собирался ее убить? Я не понимаю.

— Здесь говорится, что после возвращения домой из китайского ресторана — куда вы ходили отмечать шестилетие своей дочери Эйми, ты сильно напился водки, вошел голый в спальню и сказал, цитирую: «Мы немного поговорили, и стало ясно, что ты должна умереть»».

— Что-что я сказал?

— Весь вечер ты жаловался, что слишком много работаешь, потому что только что вернулся с Московского фестиваля мира и уже надо лететь в Калифорнию. Мне кажется, что это больше похоже на отпуск, чем на работу.

— Не может быть, что это правда, — прохрипел я. — Я бы никогда не стал ее убивать.

Но это могло быть правдой. Шерон много лет говорила, что никогда не знает, которая из двух моих личностей войдет в дом: Плохой Оззи или Хороший Оззи. Обычно это был Плохой Оззи. Особенно, когда заканчивались гастроли.

Только на этот раз я решил убивать не кур.

— И вот еще что, — сказал коп. — Твоя жена сообщила, что, если бы во время нападения у нее под рукой оказался пистолет, то она бы выстрелила. Хотя я вижу, что она попыталась выцарапать тебе глаза. Она настоящий боец, твоя благоверная, да?

Я не знал, что и сказать. Я попытался взглянуть на ситуацию с хорошей стороны и сказал: «Ну, по крайней мере, прессе будет о чем писать».

Копу это не понравилось.

— Учитывая тяжесть обвинения, — сказал он, — не думаю, что это чертовски смешно. Тебя закрыли за покушение на убийство, ты, пьянь гребаная. Твоя жена уже могла быть мертва, если бы остальные в доме не услышали ее криков. Тебя закроют надолго, помяни мое слово.

— Шерон знает, что я ее люблю, — сказал я, стараясь не думать о Уинсон Грин и педофиле Брэдли.

— Поживем — увидим.

Копы в Эмиршеме ни во что меня не ставили. Мои ухищрения и популярность моей персоны никак не помогли. Я уже не был героем рок-н-ролла, который откусывает головы летучим мышам, отливает на Аламо и поет «Crazy Train». Всё это дерьмо о знаменитостях ничего не значило для полиции долины Темзы.

Особенно если тебя посадили за покушение на убийство.

В итоге меня продержали в камере около тридцати шести часов. Компанию мне составляло только дерьмо на стенах. Оказалось, мне пытался позвонить Дон Арден и Тони Айомми. Но они не дозвонились — да я бы всё равно не стал с ними разговаривать. Еще звонили несколько репортеров. Копы сказали, что журналисты хотели узнать, правда ли, что у Шерон был роман, и правда ли, что я собираюсь снова сотрудничать с «Jet Records» и вернуться в Black Sabbath. Черт знает, откуда они взяли всю эту херню.

Но я сам хотел только одного — сохранить свою семью.

Потом я предстал перед мировым судом Биконсфилда. Меня выпустили из-за решетки, чтобы я немного привел себя в порядок перед судом, но тот, кто обмазал те стены дерьмом, то же самое сделал и в душе, так что я не хотел туда заходить. Потом приехал Тони Деннис, привез верх от смокинга, черную рубашку и пару сережек. Я надел всё это и пытался чувствовать себя красивым и респектабельным. Но у меня был ужасный отходняк, и я выглядел просто ужасно. Чувствовал себя ужасно, да еще и от меня страшно воняло. Копы вывели меня из тюрьмы через заднюю дверь — чтобы скрыть от прессы — и посадили на заднее сиденье полицейской машины. Тони ехал за нами на «Рендж Ровере».

В зале суда был настоящий зоопарк — как на пресс-конференции по делу «Suicide Solution». Только на этот раз всё было и правда серьезно. Я срал синими пирогами, как говаривал мой старик. Дон Арден прислал своего человека, он сидел сзади и слушал. Мой бухгалтер Колин Ньюман тоже там был. Самое смешное, что я не могу вспомнить, была ли там Шерон — а это значит, что ее, скорей всего, не было. К счастью, все выступления адвокатов и стук молоточка длились не слишком долго. «Джон Майкл Осборн, — заявил наконец судья, — я выпущу вас под залог при выполнении трех условий: вы немедленно отправитесь в любой сертифицированный реабилитационный центр на ваш выбор; вы не будете пытаться связаться со своей женой; вы не появитесь в Бил Хаус. Понятно?»

— Да, ваша честь. Благодарю вас, ваша честь.

— Оззи! — зашевелились репортеры. — Правда ли, что Шерон подала на развод? Правда, что у нее есть роман? Оззи! Оззи!

Тони уже записал меня на реабилитацию в усадьбу Хантеркомб в двадцати минутах езды от суда. По дороге мы увидели газетный киоск. «ПОКУШЕНИЕ НА УБИЙСТВО. ОЗЗИ ОТПРАВЛЕН НА ПРИНУДИТЕЛЬНОЕ ЛЕЧЕНИЕ ОТ АЛКОГОЛИЗМА», — гласил заголовок на уличной газетной стойке. Странно, когда самые интимные подробности твоей жизни вот так выставляют напоказ. Очень странно.

Усадьба Хантеркомб была ничего. Конечно, это не совсем Палм-Спрингс, но и не похоже на чертову дыру. Стоила она, конечно, круто: примерно пятьсот фунтов за ночь по сегодняшним деньгам.

После регистрации я сидел в своем номере, курил сигареты, пил колу и жалел себя. Мне так хотелось махнуть бутылочку, приятель, — так сильно, что я испытывал физическую боль.

В итоге я провел там пару месяцев.

Остальными пациентами были обычные алкоголики и торчки. Был один гей, замешанный в деле Профьюмо; был аристократ, лорд Генри; а еще была молодая азиатка, чье имя я не помню. В то время реабилитация в Англии еще не была такой продвинутой, как сейчас. Человека не отпускало состояние позора.

Наконец меня навестила Шерон. Я рассказал ей, как мне жаль, как я ее люблю, как я люблю детей и как сильно хочу сохранить нашу семью. Но я знал, что всё без толку.

— Оззи, — произнесла она таким тихим низким голосом. — У меня есть новости, которые могут быть тебе интересны.

Вот и всё, подумал я. Всё кончено. Она нашла другого. Она хочет развестись.

— Шерон, — сказал я. — Всё нормально. Я поним…

— Я собираюсь забрать свое заявление.

— Я не мог в это поверить.

— Что? Почему?

— Я не верю, что ты способен на умышленное убийство, Оззи. Это не ты. Ты милый, добрый человек. Но, когда ты напиваешься, Оззи Осборн исчезает, и его место занимает кто-то другой. Я хочу, чтобы этот кто-то ушел, Оззи. Я больше не хочу его видеть. Никогда.

— Я завяжу, — сказал я. — Обещаю, я завяжу.

Пресса тем временем сходила с ума. Фотографы прятались в кустах, залезали на деревья. Вся эта история не теряла для них актуальности. И хотя Шерон забрала заявление, королевская служба преследования заявила, что всё равно хочет привлечь меня по обвинению в нападении. И мне по-прежнему не разрешали вернуться в Бил Хаус. Но потом — на Хэллоуин — они наконец-то закрыли дело.

Всё закончилось.

Но прессу это не колыхало, черт ее дери. Одна газета отправила репортера в дом моей матери в Уоллсол, а потом напечатала какой-то дикий бред о том, что она плохая мать и как дерьмово меня воспитала. Это было ужасно. Мама зачем-то вступила с ними в перепалку, что все только усугубило. Дошло до того, что моим детям пришлось перестать ходить в школу, потому что у ворот их караулили репортеры. Я позвонил маме и сказал: «Послушай, я знаю, что они напечатали неправду, но нельзя переспорить таблоиды. Если ты не остановишься, то превратишь жизнь моих детей в ад. Давай я пойду на «BBC» на этой неделе и всё проясню. Тогда мы всё уладим, хорошо?»

Мама согласилась, а я пошел на передачу Томми Вэнса на «Radio 1» и всё рассказал: что у меня замечательные родители, что пресса врет и всё такое.

Всё. Конец. Закрыли тему. Никаких вопросов.

А потом я узнаю, что мама потребовала опровержения от одной из газет, и скандал раздулся снова. И продолжался еще три месяца, из-за чего дети всё это время снова не могли ходить в школу.

Наконец мама звонит мне и говорит: «Ты будешь рад узнать, что я добилась опровержения».

— Теперь ты довольна? — спросил я, по-прежнему злясь на нее.

— Да, очень довольна. Они как раз работают над возмещением.

— Возмещением?

— Я потребовала пятьдесят тысяч, но они выплатили мне только сорок пять.

— Так всё дело в деньгах? Я бы сам дал тебе эти гребаные деньги, мама. Я пытался защитить своих детей!

Сейчас я понимаю, что не могу осуждать маму за то, что она сделала. Она выросла в такой бедности, что пятьдесят тысяч казались ей огромными деньгами. Но это было ужасно противно. Правда ли, что всё дело в деньгах? В этом ли смысл жизни? Друзья говорили мне: «Тебе это нипочем, потому что у тебя есть деньги», — и в этом есть доля правды. Но меня убивал факт, что мама проигнорировала мою просьбу. Ведь если бы кто-то из моих детей когда-нибудь сказал: «Слушай, пап, прекрати это делать, потому что от этого страдает моя семья», — я бы немедленно так и поступил. И дело не в том, что мама сидела без гроша — я каждую неделю присылал ей деньги. Но она не могла понять, что, чем больше она цепляется к прессе и жалуется, тем уютнее пресса усаживается на моей шее. В конце концов, наши с ней отношения от этого сильно пострадали. Мы и так ссорились то из-за одного, то из-за другого, но после того, как она получила свое опровержение, я почти перестал ее навещать. Казалось, мы постоянно только и говорим о деньгах, а я никогда не любил эту тему.

♦ ♦ ♦

После реабилитации я твердо вознамерился вести трезвый образ жизни. Я сильно похудел и обратился к пластическому хирургу, чтобы он удалил сорок четыре из моих сорока пяти подбородков. Хирург просто прорезал отверстие, засунул туда пылесос и высосал весь жир. Это было волшебно. Кстати, отчасти я пошел на эту операцию потому, что мне сделали укол демерола, который я считал лучшим в мире наркотиком.

Заодно мне удалили немного жира и с бедер. Я совершенно спокойно отношусь к пластической хирургии. Если вас что-то беспокоит и это можно поправить — так поправьте. Шерон сделала кучу операций — если ее попросить, она может нарисовать целую карту. И выглядит она великолепно. Всё, как в жизни: получаешь то, за что платишь.

Я стал чувствовать себя намного лучше, когда сбросил пару десятков кило. И мне довольно долго удавалось удерживаться от выпивки, несмотря на то, что я редко ходил на встречи анонимных алкоголиков. Мне всегда там было очень некомфортно. То еще местечко. Лучше уж я обнажу душу перед двумястами тысячами зрителей на рок-фестивале, чем буду делиться чувствами с людьми, которых я раньше никогда не видел. Здесь нечего скрывать. Кстати, в Лос-Анджелесе такие встречи больше напоминают съезды рок-звезд. Однажды, сидя в зале с горсткой таких же жалких алкоголиков, я осмотрелся и увидел Эрика Клэптона. На сам деле это был ужасный момент, потому что я был уверен, что Эрик Клэптон меня ненавидит. Мы как-то встречались на церемонии награждения около десяти лет назад, и кто-то захотел сфотографировать меня с ним и Грейс Джонс. Мы позировали для фото, но я был настолько пьян и задвинут коксом, что только корчил глумливые рожи. После этого у меня сложилось впечатление, что Клэптон меня либо боится, либо просто недолюбливает, и я решил, что он лично позвонил фотографу и заставил уничтожить фотографию.

Так что, когда я увидел Эрика на этом собрании, то второпях свалил через заднюю дверь. Потом снова увидел его через несколько дней и снова постарался избежать, но на этот раз Клэптон пошел за мной.

«Оззи!» — крикнул он, когда я как раз собирался перейти дорогу к своей машине.

— О, э… привет, Эрик, — начал я.

— Ты сейчас здесь живешь? — спросил он.

— Ага.

— И как тебе?

Ну, и пошло-поехало, и мы здорово поболтали. А потом, через две недели, я листал журнал и увидел фотографию, где мы стоим с Эриком Клэптоном и Грейс Джонс, я корчу глупую рожу, а Эрик улыбается. Я сам себе все напридумывал.

Но я по-прежнему ненавидел эти собрания и, в конце концов, совсем перестал на них ходить. Всякий раз, когда я срывался, то звал кого-нибудь и просил провести мне домашний курс лечения, чтобы вернуться в строй. В какой-то момент я всерьез всем этим увлекся. Зелья, массажи, органические, травяные, фруктовые ванны — я попробовал любую чушь, которую только можно себе представить. Потом как-то раз пришел парень, который дал мне бутылочку средства для прочищения кишечника.

«Промывай себя этой жидкостью каждое утро, — сказал он, — и будешь чувствовать себя прекрасно, обещаю».

Я долго не хотел его применять — честно говоря, мне даже мысль об этом была неприятна, — но потом однажды сказал себе: «Черт побери, я купил эту дрянь — значит, надо дать ей шанс». Средство было изготовлено из шелухи семян, а в инструкции было сказано, что нужно налить себе стакан и выпить залпом, пока жидкость не начала расширяться в горле. Так я и сделал. На вкус оно было чертовски ужасно — как мокрые опилки, только хуже.

Потом мы с Шерон поехали смотреть дома, что для меня было нетипично, потому что, с моей точки зрения, нет ничего хуже поиска дома, черт побери. Но в этот раз Шерон настояла, чтобы я посмотрел дом, принадлежавший Роджеру Уиттакеру, поэтому в подвале у него была студия звукозаписи. У меня не было никаких дел, и отказываться было незачем.

Подъехав к дому, мы увидели, что агент по недвижимости уже ждет нас на улице. Этакая гламурная барышня далеко за тридцать, в зеленой куртке Barbour, в жемчугах и всё такое. Она достает большую связку ключей и открывает входную дверь. Но как только я делаю шаг в прихожую, то чувствую это апокалиптическое урчание в заднице. И думаю, ай-ай-ай, вот и оно — средство для прочищения рвется наружу. Я спрашиваю барышню, где ближайший сортир, шаркаю туда с максимальной скоростью, которая не вызовет подозрений, хлопаю дверью, сажусь и выпускаю из себя массивный поток жидкого дерьма. Он выходит так долго, словно я превратился в верхний исток реки Миссисипи. Наконец поток иссяк, и я принимаюсь искать туалетную бумагу. Но ее нет. Встаю и думаю, трижды-разъебижды, придется, видимо, до дома ходить неподтертым. Потом понимаю, что говно потекло мне по ногам, так что у меня нет выбора — я должен чем-то подтереться. Но рядом нет даже ни одной тряпочки.

В общем, я просто стою в сортире в спущенных штанах, парализованный раздумьями, что же мне делать.

И тут Шерон стучит в дверь.

Бам! Бам! Бам!

— Оззи! Ты в порядке?

— Я, э… хорошо, спасибо, дорогая.

— Ты ужасно долго.

— Я скоро, дорогая.

— Давай быстрей.

Наконец до меня доходит: шторы. Я вытру задницу шторами! В общем, я их срываю и делаю свои дела. Но потом сталкиваюсь с еще одной проблемой: какого хрена мне делать с парой измазанных дерьмом штор Роджера Уиттакера? Вряд ли я могу вынести их с собой из сортира и спросить у агента по недвижимости, где ближайшая свалка токсичных отходов. Тогда я думаю — может, просто оставить записку? Но что написать?

«Дорогой Роджер, простите, что насрал вам на шторы. Классный у вас свист! С любовью, Оззи».

В конце концов я их просто скатал и спрятал в ванне за занавеской.

Если вы читаете это, Роджер, то мне очень, очень жаль. Но может, вы впредь будете покупать туалетную бумагу?

Многие думают, что для того, чтобы написать хороший материал, нужно быть угашенным. Но я считаю, что альбом, который я написал после лечения в усадьбе Хантеркомб, — «No More Tears» — моя лучшая работа за многие годы. Возможно, отчасти потому, что еще до начала работы я сказал музыкантам: «Слушайте, нам необязательно воспринимать каждую песню так, как будто она должна стать хитом. Песни не должны получаться слишком наигранными. Действуем спокойно».

И в значительной степени это сработало.

При работе над этим альбомом всё пошло верно. Мой новый гитарист Зак Уайлд оказался просто гением. Продюсеры были замечательные. А обложку сделала Шерон. Моя жена очень талантлива, но многие этого не понимают. На обложке мой портрет цвета сепии с ангельским крылом на плече. Идея заключалась в том, чтобы придать альбому более зрелый характер — не мог же я бесконечно разверзать окровавленную пасть, это становилось уже неестественно. Кстати, я очень хорошо помню фотосъемку для обложки в Нью-Йорке: обычно нужно пятьсот катушек пленки, чтобы получить готовую фотографию, но в этот раз щелк-щелк-щелк — и о'кей, снято.

Единственное, что мне не понравилось в альбоме «No More Tears», — это клип на песню «Mama I'm Coming Home». Мы сняли высокотехнологичный фильм за миллион долларов, но всё, чего я хотел, — это простое видео, в манере «Smells Like Teen Spirit» группы Nirvana. В конце концов, я снял второй клип за пятьдесят тысяч долларов с режиссером клипа «Smells Like Teen Spirit», и он получился идеальным. Эта песня оказала на меня огромное влияние, и я был очень горд узнать, что Курт Кобейн мой поклонник. Я считал его очень крутым. Я считал крутым весь альбом «Nevermind». Но как трагично всё закончилось…

Кстати, удивительно, что я сам не кончил так же, как Курт Кобейн. После записи «No More Tears» я, может, и был трезв — по крайней мере, большую часть времени, — но то, что я не получал от алкоголя, догонял таблетками. Я стал настоящим экспертом в обмане докторов — каждый день ходил к новому специалисту, и каждый из них выписывал мне новый рецепт. Какое-то время мне было достаточно просто имитировать симптомы, но, когда Шерон догадалась и стала звонить врачам заранее и предупреждать обо мне, мне пришлось готовиться тщательнее. Например, я бил себя доской по голове и говорил: «Я упал с квадроцикла, можно мне, пожалуйста, викодина?»

А врач спрашивал: «Вы уверены, что упали с квадроцикла, мистер Осборн?»

— Да.

— Просто у вас из головы торчит гвоздь с большой щепкой, мистер Осборн.

— О, значит, я, наверное, упал на деревяшку.

— Хорошо, ясно. Примите вот эти пять таблеток.

— Вот, спасибо, пока.

Но я не только ходил к врачам. Еще у меня были дилеры. Помню, как-то раз, кажется в Германии, я пришел к одному парню купить снотворного — от этого у меня была зависимость сильнее, чем от чего бы то ни было. У парня кончился препарат, и он спросил, не хочу ли я попробовать рогипнол. Но я уже знал всё о нем. Пресса тогда с ума сходила на эту тему, называя его главным наркотиком насильников, но, честно говоря, я считал, что всё это бредни. Наркотик, который полностью парализует тебя, причем ты даже не отключаешься? Это, конечно, слишком здорово, чтобы быть правдой. Но я купил пару доз и решил его попробовать ради научного эксперимента.

Я запил таблетки небольшим количеством коньяка, как только вернулся в свой номер в отеле, и принялся ждать. «Какой только херни люди не придумают», — сказал я себе. Через две минуты, когда я лежал на краю кровати и пытался заказать фильм по телевизору, щелкая пультом, таблетки вдруг подействовали. Черт меня побери, это правда! Я не мог пошевелиться. Меня полностью парализовало. Но при этом я был ни в одном глазу. Это было очень странное ощущение. Единственная проблема была в том, что, когда я болтался на краю кровати, у меня отказали мышцы, так что в итоге я соскользнул на пол и попутно ударился головой о кофейный столик. Больно, зараза. Я оказался зажат между стеной и кроватью примерно на пять часов и не мог ни шевелиться, ни говорить.

Не могу сказать, что порекомендовал бы кому-то этот препарат.

♦ ♦ ♦

Как раз в то время мое здоровье начало серьезно сдавать.

Я был постоянно истощен, стал замечать дрожь в руке, речь была невнятной. Я пытался убежать от всего этого, принимая наркотики, но у меня уже развился такой иммунитет, что приходилось серьезно увеличивать дозу, чтобы хоть что-то почувствовать. Дошло до того, что мне промывали желудок каждые две недели. Несколько раз я висел на волоске. Как-то раз я обманом выманил у врача в Нью-Йорке бутылочку кодеина и влил ее в себя целиком. У меня чуть не произошла остановка дыхания. Помню только, как лежал на кровати в отеле, потел и задыхался, а врач говорил мне по телефону, что, если принять слишком много кодеина, то мозг перестает подавать сигнал в легкие, и они отказывают. Мне очень повезло, что я выжил. Хотя, если учесть, как я себя чувствовал, лучше бы мне было не просыпаться.

Чем хуже мне было, тем больше я переживал, что Шерон уйдет от меня. А чем больше я переживал, тем хуже мне было. На самом деле, я не мог понять, почему она до сих пор не ушла. Я слышал, как люди говорят: «О, твоя жена просто любит деньги». Но дело в том, что только благодаря ей я жив и могу вообще их зарабатывать. А еще люди забывают, что, когда мы познакомились, деньги были как раз у нее, а не у меня. А я был без пяти минут банкротом.

Итог: Шерон спасла мне жизнь, Шерон и есть моя жизнь, и я ее люблю. И я страшно боялся ее потерять. Но, как бы я ни хотел, чтобы всё было нормально и правильно, я был ужасно болен и физически, и психически. Я даже больше не мог выходить на сцену.

Поэтому я несколько раз пытался покончить с собой, лишь бы не идти на концерт. Точнее говоря, я не пытался по-настоящему покончить с собой. Если человек решил сделать это на самом деле, то он вышибает себе мозги или прыгает с высокого здания. Словом, совершает что-то непоправимое. А когда человек только пытается и, например, принимает кучу таблеток — как я, — то, как правило, рассчитывает, что его кто-то вовремя обнаружит. Он не хочет себя убивать, а просто пытается подать знак. Но это чертовски опасная игра. Посмотрите, что случилось с моим старым приятелем Стивом Кларком из Def Leppard. Он всего лишь выпил коньяка, водки, обезболивающих и антидепрессантов — и свет погас.

Навсегда.

В один прекрасный день Шерон сказала мне: «Ладно, Оззи, мы едем в Бостон. Там есть врач, и я хочу, чтобы ты к нему сходил».

— Почему нельзя сходить к врачу в Англии?

— Тот врач — специалист.

— Специалист в чем?

— В том, что с тобой не так. Мы уезжаем завтра.

Я решил, что она имеет в виду доктора-специалиста по наркозависимости, поэтому сказал: «О'кей».

И мы полетели в Бостон.

Но этот врач был хардкорным парнем. Лучшим из лучших. Он работал в клинике — медицинском центре Св. Елизаветы, — и у него в кабинете на стене висело больше дипломов, чем у меня было золотых пластинок.

— Так, мистер Осборн, — сказал он. — Встаньте в середину кабинета, а потом медленно подойдите ко мне.

— Зачем?

— Просто делай, — шикнула Шерон.

— Ладно.

Я пошел и, должно быть, в тот день не пил, потому что мне удалось пройти по прямой.

Более-менее.

Потом врач двигал пальцем вверх-вниз и из стороны в сторону, а я должен был за ним следить. С какого же хрена это относится к наркотической зависимости, думал я про себя. Но это еще не всё. Потом я прыгал по кабинету на одной ноге, поднимал гантели и бегал кругами с закрытыми глазами.

Как будто оказался на гребаном уроке физкультуры.

— Хм-м, хорошо, — сказал он. — Могу вам сказать точно, мистер Осборн, что у вас нет рассеянного склероза.

Что за…

— Но я и не думал, что у меня рассеянный склероз, — пролепетал я.

— И у вас нет болезни Паркинсона.

— Но я и не думал, что у меня болезнь Паркинсона.

— Тем не менее, — продолжал он, — у вас есть явные симптомы, которые могли бы говорить об этих двух заболеваниях, а диагностика бывает сложной. Но я могу сказать, у вас их нет на сто процентов.

— Что?

Я посмотрел на Шерон.

Она смотрела в пол.

— Оззи, я не хотела тебе говорить, — произнесла она, как будто силясь не заплакать. — Но после последних осмотров врачи сообщили мне, что беспокоятся. Вот почему мы здесь.

Очевидно, всё это происходило последние полгода. Мои врачи в Лос-Анджелесе были почти убеждены, что у меня либо рассеянный склероз, либо Паркинсон, и поэтому мы проделали такой путь, чтобы посетить специалиста в Бостоне. Но, несмотря на то, что врач доказал обратное, одни только названия этих болезней заставили меня запаниковать. Хуже всего то, что если бы у меня было какое-то из этих заболеваний, то оно бы многое объяснило — гребаная дрожь в руках уже выходила из-под контроля. Вот почему мы с Шерон хотели услышать еще одно мнение. Врач посоветовал обратиться к его коллеге, который руководил исследовательским центром в университете Оксфорда, и мы отправились туда. Коллега заставил меня пройти все те же самые тесты и сказал нам ровно то же самое: этих заболеваний у меня нет. «Если не считать алкоголизма и наркозависимости, то вы очень здоровый человек, мистер Осборн, — сказал он. — Мое мнение как специалиста: когда вы выйдете из этого кабинета, идите и просто начните жить нормальной жизнью».

♦ ♦ ♦

И я решил закончить карьеру. В 1992 году я отправился на гастроли в поддержку альбома «No More Tears». Мы назвали это турне «No More Tours» («Больше никаких турне». — Прим. пер.). Вот и всё. Я закончил карьеру. Конец. Был Оззи и весь вышел. Я колесил по миру почти двадцать пять лет. Крутился как белка в колесе: альбом, турне, альбом, турне, альбом, турне, альбом, турне. Я покупал все эти дома и никогда, черт побери, в них не жил. Вот в чем суть рабочего класса: ты никак не можешь бросить работу. Но после визита к врачу в Бостоне я задумался: зачем я это делаю, ведь я уже могу всего этого не делать, денег завались!

Когда мы вернулись в Англию, Шерон сказала: «Только не бесись, но я купила нам новый дом».

— Где?

— Он называется Уэлдерс Хаус. В деревне Джорданс в Бакингемшире.

— Там есть паб?

— Это квакерская деревня, Оззи.

И она, черт побери, не шутила. Уэлдерс Хаус расположен дальше от пабов, чем любой другой дом в Англии. Я сильно злился на Шерон за это и полгода с ней не разговаривал, потому что дом был в ужасном состоянии. Слово «ветхий» — слишком мягкое для его описания, и нам пришлось целый год снимать дом в Джерардс Кросс, пока новый не отремонтируют. Даже сейчас он не кажется мне и вполовину таким красивым, каким был Бил Хаус. Но внутри дом великолепен. Оказывается, его построил викторианский премьер-министр Бенджамин Дизраэли в качестве свадебного подарка для своей дочери. Во время Второй мировой войны дом служил реабилитационным пунктом для армейских офицеров, а когда его отыскала Шерон, он принадлежал одному из парней, что работали над спецэффектами фильма «Звездные войны».

В конце концов, я простил Шерон, потому что, когда мы въехали, дом оказался просто волшебным. В то лето выдалась идеальная погода, и вдруг у меня появилось столько земли — сто гектаров, — где я мог целыми днями гонять на квадроциклах и ни о чем не беспокоиться. Мое здоровье резко улучшилось. Я даже перестал волноваться о рассеянном склерозе и болезни Паркинсона. Я решил: ну, заболею, значит, заболею. Но как только я почувствовал себя лучше, мне стало скучно. Безумно скучно. Я начал думать о своем отце — о том, как он досрочно вышел на пенсию и оказался в больнице, как только закончил возделывать сад. Стал думать о счетах за ремонт, о зарплатах сотрудников управляющей компании и о том, что деньги на работу всей компании поступают из моих сбережений. И тогда я задумался, как я могу выйти на пенсию в сорок шесть лет? Я же не работал ни на кого, кроме себя.

И моя работа на самом деле не работа. А если и так, то это самая лучшая гребаная работа в мире, вот и всё.

Однажды утром я встал, заварил себе чашку чая и непринужденно сказал Шерон: «Можешь устроить мне выступление на одном из американских фестивалей в этом году?»

— Что ты имеешь в виду, Оззи?

— Я бы хотел выступить. Вернуться в игру.

— Ты уверен?

— Мне скучно до безумия, Шерон.

— Хорошо. Если ты говоришь серьезно, то я сделаю несколько звонков». И она позвонила организаторам «Лоллапалузы».

И они ее послали.

«Оззи Осборн? Да он же гребаный динозавр», — сказали они коротко.

Шерон это просто взбесило. Поэтому через несколько дней она сказала: «К черту всё, мы сделаем свой собственный гребаный фестиваль».

— Погоди минутку, Шерон, — сказал я. — Что значит «мы сделаем свой собственный фестиваль»?

— Мы забронируем несколько мест и проведем его сами. К черту гребаную «Лоллапалузу».

— Разве это не дорого?

— Не буду врать тебе, Оззи, это может стоить очень дорого. Но жизнь и есть риск, правда?

— Хорошо, но, прежде чем мы начнем бронировать стадионы направо и налево, может, сначала прощупать почву, а? Начать с малого, как с «Blizzard of Ozz». А потом, если выстрелит, уже расти.

— Вы только послушайте нашего нового мистера Бизнесмена. Умник!

— Как ты думаешь назвать этот фестиваль?

— «Ozzfest».

Как только она произнесла это слово, я мог думать только об одном: «Beerfest»[23]. Мать его, да это же идеально.

Так всё и началось. Наша стратегия заключалась в том, чтобы собрать всех «неформатных» артистов, которые не могли найти себе другую концертную площадку, и дать им возможность показать себя народу. Получилось даже лучше, чем мы ожидали, потому что до них до этого никому, в общем-то и дела не было. В музыкальном бизнесе всё работало так: если хочешь дать концерт, то площадки заставляют тебя сначала выкупить все билеты, а потом хочешь раздавай их бесплатно, хочешь — продавай, вот такое творилось дерьмо. Black Sabbath никогда не сталкивались с такой ерундой в начале своего пути. Если бы было так, то мы бы никогда так и не выбрались из Астона. Откуда бы мы взяли денег на это?

Через год, в 1996 году, у нас всё было готово.

И мы сделали все именно так, как хотели. Начали с небольших мероприятий в двух городах — Фениксе и Лос-Анджелесе, — частично захватив и мое турне в поддержку альбома «Ozzmosis» (так называемое турне «Retirement Sucks» — «Пенсия отстой». — Прим. пер.). Лучше и быть не могло. Фестиваль с самого начала получился чумовым!.

Когда он закончился, Шерон сказала мне: «Знаешь кто станет идеальным хедлайнером фестиваля «Ozzfest» в 1997 году?»

— Кто?

— «Black Sabbath».

— Что? Шутишь? Вроде от них остался только Тони.

А последний альбом даже не попал в чарты, да?

— Нет, настоящие Black Sabbath: ты, Тони, Гизер и Билл. Снова вместе восемнадцать лет спустя.

— Ну, можно.

— Пора, Оззи. Топор войны зарыт. Раз и навсегда.

♦ ♦ ♦

После концерта Live Aid я общался с Тони всего пару раз. Хотя мы давали что-то вроде совместного концерта в Оранж Каунти в конце турне «No More Tours» в 1992 году. Не помню, кто кому первым позвонил, но когда зашла речь о воссоединении, разговоров было несколько. Во время одного из них я наконец спросил Томи, почему меня уволили из Black Sabbath. Он рассказал мне то, что я уже и так знал, — что я поливал группу в прессе и что мое пьянство перевалило за все границы. Но только теперь я по-настоящему понял, о чем речь. Не скажу, что это было приятно, но я его понял, понимаете? И едва ли мог жаловаться, потому что, если бы Тони меня тогда не выгнал, где бы я был сейчас?

Тем летом мы отправились на гастроли.

Оригинальный состав собрался не сразу: были только я, Тони и Гизер и Майк Бордин из Faith No More на ударных вместо Билла. Честно говоря, не помню, почему нам не удалось убедить Билла выступить на нескольких первых концертах. Но мне сказали, что у него серьезные проблемы со здоровьем, в том числе тяжелая форма агорафобии, так что, возможно, мы не захотели подвергать его излишнему стрессу. Зато к концу года он все-таки присоединился к нам, и мы вместе сыграли два концерта в Национальном выставочном центре Бирмингема, прошедшие просто феноменально. Хотя песни Sabbath я исполнял и сольно, никогда они не выходили так же хорошо, как когда мы собирались все вчетвером. Даже сегодня, когда я слушаю записи тех концертов — в следующем году мы выпустили их на альбоме под названием «Reunion», — у меня бегут мурашки. Мы даже не вносили никаких корректировок. Когда ставишь этот альбом, все звучит точно так же, как и в те два вечера.

Всё прошло так хорошо, что мы решили попытаться записать вместе новый альбом, первый после «Never Say Die» 1978 года. И отправились в студию «Rockfield» в Южном Уэльсе — туда, откуда я ушел из группы двадцать лет назад.

Сначала всё шло довольно гладко. Мы записали пару бонусных песен для альбома «Reunion»: «Psycho Man» и «Selling My Soul». А потом снова начались непонятки.

Точнее, я так подумал.

— Оззи, — сказал Билл после первой репетиции, — можешь сделать мне массаж? У меня рука болит.

— Ну, начинается, — подумал я.

— Серьезно, Оззи. Ай, моя рука.

Я закатил глаза и вышел из комнаты.

Следующее, что я вижу, как подъезжает «Скорая» с мигалками. Она резко останавливается перед студией, оттуда выбегают четверо медиков и несутся внутрь. Примерно через минуту Билла выносят на носилках. Я всё еще был уверен, что это шутка. Мы постоянно шутили над здоровьем Билла и на этот раз решили, что он опять притворяется. Я даже был впечатлен: как хорошо получалось нас развести. Тони тоже решил, что Билл просто шутит. Он как раз вышел прогуляться, когда приехала «Скорая», посмотрел на нее и сказал: «Это за Биллом».

Билл всегда был тем пастушком, который кричит про волка, понимаете? Помню, как-то раз, еще давно, я пришел к нему домой, и Билл сказал: «О, привет, Оззи. Ни за что не угадаешь! Я только что вышел из комы».

— В смысле, из комы? Это последняя стадия перед смертью. Ты же знаешь это, Билл?

— Я знаю только, что лег спать в пятницу, а сейчас вторник, и я только что проснулся. Это же и есть кома, так?

— Нет, это потому, что ты махнул таблетулек, выпил слишком много сидра и проспал три дня, придурок.

Но в этот раз оказалось, что Билл не придуривался. То, что у него заболела рука, было первым признаком серьезного сердечного приступа. Его родители оба умерли от сердечных заболеваний, так что это у него было наследственное. Билла целую вечность продержали в больнице, а потом он еще год не мог работать. Так что нам опять пришлось гастролировать без него, и было ужасно жаль. Когда же Билл наконец немного поправился, мы снова попытались поработать в студии, но на этот раз что-то не сложилось.

Пресса видела в этом проявление моего эгоизма. Но, честно говоря, не думаю, что проблема была в нем. Просто я изменился. Мы все изменились. Я уже не был тем сумасшедшим вокалистом, который постоянно дубасит в пабе, но при этом сразу выдает вокальную партию, как только Тони придумывает рифф. Больше у меня так не получалось. И к тому времени сольно я работал гораздо дольше, чем за все время с Black Sabbath. Если честно, трезвость тоже не сильно способствовала творчеству, хотя я по-прежнему серьезно сидел на наркоте. Я прицепился к врачу в Монмуте и заставил его выписать мне валиума. Благодаря своим запасам, сделанным в Америке, я принимал около двадцати пяти таблеток викодина в день. Мне постоянно нужно было себя чем-то успокаивать. Да и люди ожидали от этого альбома слишком много. А если бы он не получился лучше прежних, то в чем смысл вообще его записывать? Никакого.

Так что мы так его и не записали.

♦ ♦ ♦

Я вернулся в Лос-Анджелес и жил в съемном доме в Малибу, когда вдруг позвонил телефон. Это был Норман, мой зять.

«О чёрт, подумал я. — Хороших новостей не жди».

И их не было.

— Джон? — сказал Норман. — Твоя мать. Она совсем плоха. Ты должен ее навестить.

— Сейчас?

— Ага. Прости, Джон. Но врачи говорят, что всё плохо.

Прошло одиннадцать лет после ссоры из-за той истории с прессой, и с тех пор я нечасто видел маму — хотя по телефону мы помирились. Конечно, теперь я жалею, что не проводил с ней больше времени. Но мама точно не способствовала этому, потому что постоянно говорила о деньгах. Думаю, нужно было просто давать ей больше. Но я всегда считал, что всё, что у меня есть, — однажды закончится.

После звонка Нормана я полетел в Англию со своим помощником Тони, и мы сразу поехали в больницу «Manor» в Уолсолле, где она лежала.

Маме было восемьдесят семь, и она уже давно болела. У нее был диабет, проблемы с почками, и сердце износилось. Она знала, что ее время пришло. До этого я никогда не видел, чтобы мама ходила в церковь, но вдруг она стала очень религиозна. Половину времени, пока я был с ней, она читала молитвы. Мама воспитывалась в католической вере, так что, думаю, решила доделать всю несделанную домашнюю работу, пока совсем не сдала. Казалось, что ей не страшно и она совсем не страдает, — или, по крайней мере, она не хотела мне этого показывать. Первым делом я спросил: «Мама, тебе больно? Ты ведь не просто храбришься, да?»

— Нет, дорогой, всё в порядке, — ответила она. — Ты всё время так волнуешься. С самого детства.

Я остался с ней на несколько дней. Мама часами сидела в постели и разговаривала со мной, а ее рука была подключена к такому жужжащему и пищащему аппарату для диализа. Она хорошо выглядела, и мне стало интересно, из-за чего весь сыр-бор. За день до моего отъезда она попросила меня придвинуть стул поближе к кровати, потому что хотела спросить у меня кое-что важное.

Я наклонился очень близко и не знал, чего ждать.

— Джон, — сказала она, — это правда?

— Что правда, мама?

— Ты правда миллионер?

— О, черт побе…

Мне пришлось замолчать. В конце концов, мама умирала. Так что я сказал только: «Я правда не хочу об этом говорить».

— Ну же, Джон, скажи мне. Пожа-а-а-а-алуйста.

— Ну хорошо. Да.

Мама улыбнулась, и глаза у нее заблестели, как у школьницы. Я подумал: «По крайней мере, я наконец-то ее осчастливил».

Потом мать спросила: «Но скажи, Джон, ты мульти-мульти-мульти-мультимиллионер?»

— Брось, мам, — ответил я. — Давай не будем об этом говорить.

— Но я хочу!

Я вздохнул и сказал: «Ну хорошо. Да».

У нее на лице снова загорелась широкая улыбка. Я подумал, неужели это и правда для нее так важно? Но в то же время я понимал, что в этот момент мы с ней более близки, чем за многие предыдущие годы.

Поэтому я просто рассмеялся. Мама тоже засмеялась.

— На что это похоже? — спросила она с усмешкой.

— Могло быть и хуже, мам, — сказал я. — Могло быть гораздо хуже.

После этого попрощались, и мы с Тони полетели обратно в Калифорнию. Сразу после приземления нужно было ехать выступать на концерте с Black Sabbath в «Universal Amphiteatre». Я не очень хорошо помню тот концерт, потому что не мог сосредоточиться. Я всё думал о маме, которая спрашивает меня, миллионер ли я. После концерта я вернулся домой в Малибу, но, как только открыл дверь, позвонил телефон.

Это был Норман.

«Джон, — сказал он. — Она умерла». Я заплакал.

Как же я плакал, дружище. Плакал и плакал и плакал и никак не мог остановиться.

Это было 8 апреля 2001 года — всего через двое суток после нашего разговора в больнице. Сам не знаю, почему я это так тяжело пережил.

Единственное, что я узнал о себе за многие годы, — это то, что я не умею справляться со смертью людей. Дело не в том, что я этого боюсь, — я знаю, что все в конечном итоге уходят, — но я не могу не думать о том, что входов в этот мир один или два, а выходов — гребаное бесконечное количество. Не то чтобы мама ушла плохо: Норман сказал мне, что она просто заснула той ночью и больше не проснулась.

Я не мог пойти на похороны после того, что пережил на похоронах отца. Кроме того, я не хотел, чтобы это стало событием для прессы. А это было бы именно так, если бы я там появился, — люди просили бы у меня автографы на выходе из церкви. Я только хотел, чтобы мама ушла с миром и без суеты. Я и так принес ей много горя за все эти долгие годы и не хотел принести еще. Так что на похороны не пошел.

Я до сих пор считаю, что поступил правильно, — хотя бы потому, что мое последнее воспоминание о маме, в отличие от отца, такое теплое. Я ясно вижу, как она лежит в постели в больнице, улыбается мне и спрашивает, каково это — быть «мульти-мульти-мульти-мультимиллионером». А я отвечаю: «Могло быть и хуже, мама. Могло быть и хуже».

11. Снова мертв

В первый раз мы впустили телевизионщиков к себе домой в 1997 году, когда снова собрали Black Sabbath. Мы сняли старый дом Дона Джонсона и Мелани Гриффит в Беверли-Хиллз. Я не пил — ну, почти не пил, — но по-прежнему выманивал у каждого врача как можно больше таблеток. А еще я чертовски много курил. В основном сигары. Я считал вполне приемлемым покурить длинную кубинскую сигару, лежа в постели в девять часов вечера. Я спрашивал у Шерон: «Не возражаешь?» — а она смотрела на меня из-за журнала и отвечала: «Да, пожалуйста, не обращай на меня внимания».

Кажется, телевизионщики большую часть времени не верили своим глазам. Помню, как в первый день продюсер подошел ко мне и сказал: «У вас всегда так?»

— Как?

— Как в ситкоме.

— В смысле, как в «ситкоме»?

— Всё так слаженно, — сказал он. — Ты входишь в одну дверь, собака выходит из другой. Твоя дочь спрашивает: «Папа, почему собака так ходит»? Ты отвечаешь: «Потому что у нее четыре лапы». А потом дочь обижается и уносится прочь со сцены. Вы же не могли заранее написать сценарий.

— Знаешь, мы не стараемся быть смешными.

— Знаю. Вот почему так смешно.

— В моей семье всякое случается, — сказал я ему. — Но ведь так в каждой семье, разве нет?

— Да, но не так, — ответил продюсер.

Компания «September Films» сняла документальный фильм — его назвали Ozzy Osbourne Uncut — «Оззи Осборн, режиссерская версия» — и показала по телевизору на пятом канале в Великобритании и на Travel Channel в Америке. Люди просто с ума сходили от этого фильма. Весь следующий год пятый канал повторял его снова и снова. Кажется, люди не могли взять в толк, что наша семейная жизнь представляет собой точно такую же гребаную рутину, как у любой другой семьи. Конечно, я сумасшедший рок-н-ролльщик, который откусил голову летучей мыши и отлил на Аламо, но кроме этого, у меня есть сын, который обожает возиться с настройками телевизора, так что, когда я завариваю себе чайничек чая, кладу ноги повыше и собираюсь посмотреть передачу на канале «History», гребаный ящик не работает. У зрителей от этого просто башню сорвало. Наверное, им казалось, что, когда меня не арестовывают за распитие в общественных местах, я прихожу в пещеру и повисаю вниз головой и пью змеиную кровь. А я оказался, скорее, как клоун Коко: в конце дня прихожу домой, смываю грим, снимаю большой красный нос и становлюсь папой. Этот документальный фильм получил Золотую Розу на телевизионном фестивале в Монтрё в Швейцарии, и вдруг все захотели сделать из нас звезд экрана. Мне никогда особенно не нравилось появляться на телевидении — там всё кажется таким наигранным. Кроме того, я не могу читать сценарии, а когда вижу себя на экране, у меня вообще случается приступ паники. Но Шерон отнеслась к идее с энтузиазмом, и мы заключили договор с MTV о том, что один раз появимся в телешоу «По домам!», которое похоже на крутую американскую версию «Through the Keyhole». К тому времени мы уже давно перестали снимать старый дом Дона Джонсона, и я раскошелился на шесть с лишним миллионов долларов за дом номер 513 на Дохени-роуд — как раз за углом. В основном мы жили там, а в Уэлдерс Хаус наведывались, только когда были в Англии по делам или навещали родственников.

И снова шоу безумно понравилось зрителям. Эпизод «По домам!» за один вечер стал классикой жанра. Одно за другое, и в итоге MTV предложили нам свое собственное шоу.

Не спрашивайте меня о подробностях сделки, потому что это была забота Шерон. А я просто проснулся в один прекрасный день и узнал, что у нас теперь будет шоу под названием «Семейка Осборнов». Я был очень рад за Шерон, потому что она обожала весь этот хаос в доме. И обожала телевидение. Шерон открыто скажет: «Я телешлюха». Ей дай волю — она бы работала испытательной таблицей на экране.

А я, если честно, надеялся, что все материалы сгинут где-нибудь на пыльных полках, так и не попав в эфир.

За несколько дней до того, как согласиться на съемки, мы провели семейный совет, чтобы убедиться, что дети не против. Люди часто говорят: «Как они могли возложить такую ответственность на плечи детей?» — но мы и понятия не имели, насколько популярной станет наша маленькая передача. Кроме того, наши дети и так выросли в сфере шоу-бизнеса: Эйми отправилась с нами на гастроли, когда ей было меньше года; Келли была ребенком, который встал в проходе самолета и исполнил песню «Little Donkey» перед всеми пассажирами; а Джек сидел у меня на плечах, когда я выходил спеть на бис. К такой жизни им было не привыкать.

Поэтому мы не удивились, что Джек и Келли были единодушны в порыве сниматься в «Семейке Осборнов».

А вот у Эйми было на этот счет другое мнение. С самого начала она не хотела иметь с этим шоу ничего общего.

И мы уважаем ее за это. Эйми предпочитает оставаться в тени, а мы никогда не заставляли ее делать что-то, что ей не нравится. Я сразу сказал всем детям: «Если вы начнете этим заниматься, то всё будет, как на карусели — ее нельзя будет взять и остановить».

Джек и Келли всё поняли. Или, по крайней мере, они сказали, что поняли. Скажу честно: я не думаю, что вообще кто-либо из нас тогда что-то понимал.

А Эйми держалась своей точки зрения. «Повеселитесь, ребят, но без меня. Чао».

Эйми умница. Не поймите меня неправильно — я не хочу сказать, что мы все настолько идиоты, что подписали этот контракт только потому, что «Семейка Осборнов» доставила приятные ощущения. Но я бы ни за что не согласился на участие в ней, если бы знал, что меня ждет. Черта с два, приятель. Я согласился главным образом потому, что думал, будто вероятность выхода шоу в эфир невероятно мала. Даже если это всё-таки произойдет, помню, подумал я, всё равно дело не зайдет дальше одной-двух серий. Американское телевидение очень жестоко. Склоки и сплетни, которые не прекращаются, когда камеры выключены, доходят до нелепого — даже рок-н-ролльный бизнес кажется по сравнению с ними гребаным детским садом. А происходит это потому, что очень, очень немногие шоу становятся успешными. Я был убежден, что «Семейка Осборнов» пополнит коллекцию провалов.

Первой большой ошибкой было позволить им снимать в нашем настоящем доме. Почти всё на телевидении снимают в студии, а потом просто вставляют кадры с улицы или из бара, или еще из какого-нибудь места, где, как покажется зрителям, проходит съемка. Но до «Семейки Осборнов» ничего подобного еще не снимали, поэтому команда «MTV» импровизировала на ходу.

Сначала они заделали себе офис у нас в гараже — я называл его фортом Апачи, потому что гараж стал похож на военный командный пункт. Телевизионщики поставили там кучу видеомониторов, небольшие офисные кабинки и повесили большую рабочую доску, чтобы держать перед глазами наше расписание на несколько дней вперед. В форте Апачи никто не спал. Они просто работали посменно, так что всякие техники, операторы и продюсеры постоянно шастали туда-сюда. Логистика MTV очень впечатляла. Она была выстроена настолько лихо, что при желании эти ребята легко могли бы захватить какую-нибудь страну.

Первые две недели, должен признаться, все было очень даже весело. Здорово, когда вокруг куча новых людей. Причем таких славных, что спустя какое-то время мы все словно стали одной семьей. Но спустя некоторое время я призадумался: «И сколько еще это будет продолжаться»? Скажу так, если бы тогда, через несколько недель съемок в 2001 году, меня отвели в сторонку и сообщили, что все это растянется на три года, то я бы прострелил себе яйца, лишь бы избежать этого. Но, черт побери, я и понятия об этом не имел.

Никто из нас и подумать о таком не мог.

Поначалу жизнь съемочной группы шла довольно плавно в силу того, что у меня был особый распорядок. Каждое утро, что бы ни случилось, я вставал, заваривал себе кофе, делал какой-нибудь сок и час занимался в спортзале. Так что им нужно было просто поставить в этих помещениях статические камеры, и всё. Но через некоторое время камеры стали появляться по всему дому, пока я не понял, что мне совершенно негде уединиться.

«Так, хватит, — сказал я однажды, — мне нужен бункер — зона комфорта — или я сойду с ума».

Так что мне оставили одну комнату, где можно почесать яйца, выдавить прыщ или передернуть, не заботясь, чтобы это потом не показали по телику. Все это реалити должно иметь свои пределы.

Но потом я как-то уселся в этой комнате покурить косяк и хорошенько почесать яйца, как вдруг мной овладело жуткое чувство. Сначала я подумал, что схожу с ума от стресса, до которого меня доводит это шоу, и ко мне возвращается старушка паранойя. Тем не менее обыскал комнату. И в углу, под кучей журналов, нашел маленькую скрытую камеру. Я безумно разозлился. «В чем смысл безопасной комнаты, если в ней ваша гребаная камера?!» — орал я на них.

— Не волнуйся, Оззи, она ничего не записывает. Она нужна для того, чтобы мы знали, где ты.

— Не гони мне тут, — ответил я. — Избавьтесь от нее.

— Но как мы тогда узнаем, где ты?

— Если дверь закрыта, то я там!

♦ ♦ ♦

Премьера шоу состоялась 5 марта 2002 года, во вторник вечером. В среду утром я уже словно переехал на другую планету. Вчера я был динозавром, которому велят проваливать с «Лоллапалузы», а сегодня меня привязали к ракете и запустили в стратосферу при факторе искривления десять. Признаюсь честно, до того как «Семейка Осборнов» вышла в эфир, я не знал, какой силой обладает телевидение. Если твоя передача становится рейтинговой в Америке, то ты достигаешь неслыханного уровня популярности. Куда там кинозвездам, политикам и точно куда уж там экс-вокалисту Black Sabbath!

Не могу сказать, что я сел и посмотрел от начала до конца хотя бы один выпуск передачи. Но по тем отрывкам, что я видел, становится очевидно, что съемочная группа проделала феноменальную работу — особенно в том, что касается монтажа тысяч часов материала, который они наснимали. Даже заставка, в которой Пэт Бун исполняет джазовую версию песни «Crazy Train» своим шелковистым голосом, просто гениальна! Я люблю, когда люди так играют с музыкальными стилями, — это очень интересно. Забавно, что мы какое-то время были соседями с Пэтом Буном на Беверли-драйв. Вообще-то он отличный парень: ревностный христианин, но никогда нам не мешал.

Мы сразу поняли, что «Семейка Осборнов» станет популярной. Но понадобилось несколько дней, чтобы понять, насколько популярной. Например, как-то в выходные мы с Шерон, как обычно, отправились в Беверли-хиллз погулять по рынку в парке. Но буквально в ту же секунду, как я вышел из машины, какая-то девушка подбежала ко мне с мобильным телефоном и закричала «Оззи! Оззи! Можно с вами сфотографироваться?»

— О, конечно, — ответил я.

Но из-за этого на нас посмотрели еще какие-то люди, тоже закричали, из-за этого посмотрели еще люди и тоже закричали. Примерно через три секунды уже, кажется, тысячи людей кричали и хотели сфотографироваться.

И то, что съемочная команда «MTV» таскалась за нами, только усугубляло дело.

Это было ужасно, приятель. Я, конечно, не жалуюсь, потому что благодаря «Семейке Осборнов» у меня появилась совершенно новая аудитория, но всё это походило на битломанию под ЛСД. Я не мог в это поверить. И, уж конечно, не мог этого понять. Я никогда прежде не был так знаменит, даже близко. Так что я свалил обратно в Англию немного развеяться. Щас! Как только я вышел из самолета в Хитроу, меня встретила стена вспышек, а тысячи людей кричали: «Эй, Оззи! Сюда! Сфотографируйся с нами!»

Очевидно, я был популярен не благодаря своим песням. Я был известен как постоянно матерящийся парень из телика, и ощущения это вызывало странные и, скажу по чести, не всегда самые приятные.

А еще мне постоянно за это прилетало. Дескать, продался старина Оззи телевидению. Чушь собачья. Дело в том, что никто из рок-музыкантов никогда ранее не снимался в реалити-шоу. Я же всегда считал, что нужно идти в ногу со временем. Стараться переходить на следующий уровень или так и застрянешь в одной колее. Останешься таким же, как раньше, ориентируясь на нескольких человек, уверенных в том, что измениться в любую сторону — значит, продаться — но рано или поздно твоей карьере кранты. Многие забывают, что в самом начале «Семейка Осборнов» была всего лишь экспериментом «MTV». Никто не ожидал, что она так выстрелит. Но сам-то я совсем не изменился. На съемках я никогда не притворялся и не пытался быть кем-то, кроме себя. Даже сейчас, когда я снимаюсь в телерекламе, то не притворяюсь тем, кем не являюсь. Так почему же это означает «продаться»?

Кстати, во время съемок «Семейки» происходили вещи, которые и по сей день не шибко укладываются у меня в голове. Например, когда Шерон позвонила Грета Ван Састерен, ведущая «Fox News».

— Я бы хотела узнать, не хотите ли вы с Оззи поужинать на следующей неделе с президентом Соединенных Штатов, — сказала она.

— У него снова проблемы? — спросила Шерон.

Грета засмеялась.

— Нет, насколько мне известно.

— Ну, слава богу.

— Так вы придете?

— Разумеется. Это большая честь.

Когда Шерон сообщила мне об этом, я просто не мог поверить. Я всегда думал, что максимум — могу оказаться на доске с надписью «разыскивается» в Овальном кабинете, но уж точно не буду приглашен на чай. «И о чем президент Буш хочет поговорить, — спросил я, — о Black Sabbath?»

— Не волнуйся, — ответила Шерон. — Мы там будем не одни. Это ежегодный ужин для прессы в Белом доме. У «Fox News» там свой столик, так что будет много народу.

— Джордж Буш ведь раньше был губернатором Техаса? — сказал я.

— Да, и что?

— Я же как-то отлил на Аламо. Он ведь не будет злиться на это?

— Уверена, что он забыл, Оззи. Он ведь и сам любит пропустить стаканчик, знаешь ли.

— Правда?

— Еще ка-а-ак.

И мы отправились в Вашингтон. Ужин проходил в «Хилтоне», где когда-то стреляли в Рональда Рейгана. Это было вскоре после трагедии 11 сентября, так что у меня началась паранойя из-за объявленных повышенных мер безопасности. Когда мы туда приехали, там творился настоящий ад. Снаружи было около пяти тысяч телекамер и всего один металлодетектор с парой охранников. Мне пришлось уцепиться за пиджак Греты, чтобы протиснуться сквозь толпу.

А мой помощник Тони — относительно небольшого роста парень — перелез веревку и прошел за металлодетектором, но этого никто не заметил. Это была шутка, приятель. Я мог бы пронести туда хренову баллистическую ракету — никто бы слова не сказал.

Во время ужина у меня начался страшный приступ паники. Сижу я, этакая недоделанная рок-звезда, в одном зале со великими умами и лидером свободного мира. Какого хрена я там делаю? Что все эти люди от меня хотят? «Семейку» показывали всего пару месяцев, и мой мозг едва успевал обрабатывать информацию.

В конце концов, я сдался. Я больше не мог высидеть там ни секунды, не нажравшись в говно. Так что выхватил у официанта бутылку вина, налил себе бокал, осушил его, налил еще бокал, отлично пошло, и так, пока бутылка не закончилась. Потом взял еще одну. Шерон тем временем пристально смотрела на меня через стол. Я ее игнорировал. «Не сегодня, любимая», — подумал я.

Потом в зал вошла первая леди, а за ней Джордж Буш. И первыми словами президента, когда он дошел до подиума, были: «Мы с Лорой считаем за честь оказаться здесь сегодня. Спасибо за приглашение. Какая чудесная у нас сегодня аудитория: самые влиятельные люди Вашингтона, знаменитости, голливудские звезды… и Осси Озз-берн!»

К тому времени я уже хорошенько надрался и, как только услышал свое имя, запрыгнул на стол, как пьяный урод, и крикнул: «И-и-и-и-и-их-ха-а-а-а-а-а-а!» Весь чертов зал всполошился. Но я был в говно, поэтому не знал, когда остановиться. Я так и стоял там и орал: «И-и-и-и-и-их-ха-а-а-а-а-а-а!» — пока все тысяча восемьсот человек не замолкли.

Буш смотрел на меня. «И-и-и-и-и-их-ха-а-а-а-а-а-а!» — крикнул я опять. Молчание.

«И-и-и-и-и…»

— Хорошо, Оззи, — оборвал Буш.

В записи слышно, как он говорит: «Вот это, возможно, было ошибкой».

Наконец я слез со стола — вообще-то, думаю, меня оттуда стащила Грета. Потом Буш стал рассказывать обо мне анекдот: «Оззи известен тем, что написал много больших хитов: «Party with the Animals», «Face in Hell», «Bloodbath in Paradise»…»

Я уже собирался снова залезть на стол и сообщить ему, что ни одна из этих песен, в общем-то, не стала хитом, но он уже начал подходить к кульминации.

«Оззи, — сказал он. — Моя мама обожает твои песни». Зал просто взорвался.

После этого я почти ничего не помню.

С тех пор, как я сходил на тот ужин, люди продолжают спрашивать меня, что я думаю о Буше. Но я не могу сказать, что у меня есть какое-то мнение на этот счет, потому что недостаточно разбираюсь во всей этой политической фигне. Но ведь кто-то же за него голосовал, так? В 2000 и 2004 годах. И думаю, всё это безумное террористическое дерьмо началось задолго до того, как Буш пришел к власти. Сомневаюсь, что все эти люди сидели в своей пещере и вдруг подумали: «О, глядите, Буш в Белом доме. Давайте врежемся на самолетах во Всемирный торговый центр».

Дело в том, что в Америке я всего лишь гость, и не мне в данном случае о чем-то судить. Я всё время пытаюсь объяснить это Джеку: «Не говори здесь о политике, потому что ты не американец. Тебе просто скажут: «Убирайся из нашей страны, если она тебе не нравится»». Мы неплохо заработали в Америке и должны быть благодарны.

♦ ♦ ♦

Еще через месяц я встречался с королевой.

Она подошла ко мне и пожала руку, после того, как я исполнил песню на празднике, посвященном Золотому юбилею коронации. Потрясающая женщина, я очень ее уважаю. В следующий раз я встретил ее довольно скоро, на выступлении Королевского варьете. Я стоял рядом с Клиффом Ричардом. Она окинула нас двоих взглядом, сказала: «О, так вот что такое разнообразие, не правда ли?» — и рассмеялась.

Я решил, что в то утро Шерон подмешала мне немного кислоты в хлопья.

Но, если говорить серьезно, в целом я лажу с королевской семьей. Сейчас я даже стал послом благотворительной организации «Prince's Trust», поэтому несколько раз встречался с Чарльзом. Очень хороший парень. Пресса любит трепать его имя, но, если избавиться от монархии, то чем ее заменить? Президентом Гордоном Смачный-Пердеж Брауном? Лично я считаю, что королевская семья делает чертовски много полезного. Люди думают, что Виндзоры живут в своем дворце и всю жизнь просто сидят со скипетром в руках и смотрят телик, но на самом деле они работают на износ. Им некогда передохнуть. И в год эти люди зарабатывают Великобритании неимоверную сумму денег.

С политиками я чувствую себя не так комфортно. Встречаться с ними всегда как-то странно и немного жутко, причем неважно, с кем именно. Например, я встречался с Тони Блэром во времена «Семейки Осборнов» на церемонии вручения наград «Гордость Британии». Он был вроде ничего, такой очаровательный. Но у меня в голове не укладывалось, что наши молодые солдаты гибнут на Ближнем Востоке, а у него есть время тусоваться с поп-звездами.

Блэр подошел ко мне и сказал: «Знаешь, я когда-то играл в рок-группе».

Я ответил: «Охотно верю, премьер-министр».

— Но у меня не получалось разобрать аккорды песни «Iron Man».

Я хотел сказать: «Черт подери, Тони, какая ошеломительная новость. У тебя война с Афганистаном, люди подрываются на минах, а ты считаешь, что всем не насрать с высокой колокольни на то, что у тебя не получалось разобрать аккорды песни «Iron Man»?»

Но политики все одинаковые, так что нет никакого смысла слишком раздражаться по этому поводу.

Через какое-то время после того, как «Семейка» вышла в эфир, оказалось, что я всем вдруг понадобился. У нас дома замутилась вечеринка, и на нее пришла Элизабет Тейлор. Для меня это было самое сюрреалистическое событие в моей жизни, потому что, когда я был маленьким, папа как-то сказал мне: «Я хочу, чтобы ты увидел самую красивую женщину в мире». А потом разрешил не ложиться спать и посмотреть «Кошку на раскаленной крыше». Именно такой для меня всегда была Элизабет Тейлор — самой красивой женщиной в мире. Но, конечно, я даже не помню, что ей сказал, потому что снова был бухой.

Из всех знакомств, что случились в то время, самым большим впечатлением, наверное, стало знакомство с Полом Маккартни. Он был моим кумиром, когда мне еще было четырнадцать лет. Но о чем, черт побери, мне с ним разговаривать? Всё равно что пытаться завязать разговор с Богом. С чего начать? «О, я слышал, ты сотворил Землю за семь дней. Ну, и как оно?» Мы были на вечеринке по случаю дня рождения Элтона Джона: с одной стороны от меня сидел Пол, с другой Стинг, а Элтон напротив. Было ощущение, что я умер и попал в рай для рок-звезд. Но от меня совершенно никакого толку, когда надо завязать разговор с людьми, которыми я восхищаюсь. Я свято верю, что лучше всего оставить их в покое. Вот тут-то я как раз очень застенчивый. В прессе какое-то время ходили слухи о том, что мы с Полом собираемся исполнить что-то дуэтом, но, честно говоря, от него самого я ни слова об этом не слышал. И я очень рад этому, потому что, если бы это произошло, я бы обосрался от такого развития событий.

Зато Пол выступал на церемонии «Brit Awards», которую вели мы с Шерон. Помню, как Шерон повернулась ко мне на середине его выступления и прошептала: «Ты когда-нибудь мог подумать, что будешь стоять на одной сцене с битлом?»

— Да ни в жизнь. Даже в самых отчаянных мечтах, — ответил я.

Казалось, совсем недавно я смотрел на фотографию с его изображением на стене в доме номер 14 на Лодж-роуд.

Мы с Полом иногда общаемся по электронной почте. (На самом деле я говорю, а Тони печатает мои слова на компьютере, потому что у меня не хватает терпения на всё это интернет-дерьмо.) Это началось, когда я впервые услышал песню «Fine Line» в рекламе «Лексуса» и подумал: «Черт побери, неплохая мелодия, сопру-ка я ее». И как-то невзначай упомянул об этом в разговоре с одним парнем по имени Джон Роден, работавшим со мной, а он, как оказалось, работал и с Полом.

Джон спросил: «Ты ведь знаешь, кто ее написал?» Я ответил, что без понятия.

«Мой второй босс», — сказал он.

Естественно, после этого я оставил песню в покое.

Потом ни с того ни с сего вдруг пришло письмо, в котором написано: «Спасибо, что не спер песню «Fine Line», Оззи». С моего лица несколько дней не сходила улыбка. Так всё и началось. Мы не часто общаемся, но, если у Пола выходит новый альбом или его третирует пресса, то я непременно черкну ему пару строк. Как-то я поздравлял Пола с выходом нового альбома «Fireman». Если вы его не слышали, то послушайте, потому что он чертовски хорош!

♦ ♦ ♦

«Семейка Осборнов» понравилась не всем.

Биллу Косби[24], например, не понравилась.

Словно старая добрая шлея под хвост попала.

Думаю, он обиделся, потому что пресса всё время сравнивала наше шоу с его передачей, а в одной из газет меня даже назвали «новым любимым папашей Америки». И Билл написал нам письмо. Там было что-то вроде: «Я видел вас по телику, и ваше сквернословие подает дурной пример».

Довольно справедливо, подумал я.

Но, знаете, ругательства — часть нашей жизни, ведь мы постоянно материмся. А весь смысл «Семейки» был в том, чтобы показать нас такими, какие мы есть. Должен сказать, я считаю, что запикивание ругательств только пошло передаче на пользу. В Канаде, например, ничего не запикивали, и мне показалось, что получается уже совсем не так смешно. Ведь это часть человеческой природы — не так ли? — когда нас привлекает что-то запретное. Если кто-то скажет не курить, то тебе захочется курить. Если говорят: «Не принимай наркотики», — тебе хочется их принимать. Вот почему я всегда считал, что лучший способ заставить людей перестать принимать наркоту — легализовать ее, черт побери. Примерно через пять секунд после этого люди поймут, что жизнь наркомана ужасно непривлекательна и жалка. А сейчас вокруг наркотиков сохраняется этакий ореол крутизны и протеста, понимаете?

В общем, Шерон ответила Биллу Косби.

«Остановите меня, если вы это уже слышали, — писала она, — но не стоит искать у другого соринку в глазу, если у тебя самого там бревно. А мы все знаем о вашей маленькой интрижке, про которую недавно писали все газеты, так что как насчет того, чтобы сначала навести порядок у себя дома, прежде чем нападать на наш?»

Также она заметила, что, когда в Америке включаешь телик, то там всё время то в кого-нибудь стреляют, то рубят на куски, то соскребают с асфальта, и никто и в ус не дует. Зато, если всего лишь ругнуться, и тут же моралисты поднимают шум. Если задуматься, это безумие какое-то.

Показывать убийство нормально, а ругаться, видите ли, плохо.

К чести Билла, мы получили от него очень вежливый ответ, где говорилось: «Сдаюсь, вы меня уели, извините».

Так что в итоге он отнесся к ситуации с пониманием.

♦ ♦ ♦

Когда «Семейка Осборнов» так быстро стала популярной, «MTV» чуть от страха не обосрались, что они не заключили с нами долгосрочный контракт. И тогда начались все эти игры — а вы знаете, что я терпеть не могу такое дерьмо.

Но «MTV» это не остановило и всеми силами старалось меня затянуть в эту авантюру.

Вскоре после того, как рейтинги безумно взлетели, мы с Шерон ходили на передачу «Total Request Live», которую снимали в здании «MTV» на Таймс-сквер. Как только эфир закончился, к нам подошел продюсер в крутом костюме и сказал: «Эй, ребята, у меня для вас сюрприз».

— Что за сюрприз? — спросил я.

— Идите за мной, и я вам покажу.

Этот парень привел нас в конференц-зал на одном из верхних этажей здания. В середине комнаты стоял массивный стол с телефонами и стульями, а из огромных окон открывался вид на горизонты Нью-Йорка.

— Вы готовы? — спросил он нас.

Я посмотрел на Шерон, а она на меня. Мы оба не понимали, какого хрена происходит. Потом парень нажал на кнопку громкой связи, и ему ответил голос, как из Ангелов Чарли.

— Подарок у вас? — спросила она.

— Ага, — ответил парень.

— Хорошо, дарите.

Парень залез в карман пиджака, достал позолоченный конверт и протянул его мне.

Я открыл его, а там был чек на 250 тысяч долларов.

— Что это? — спросил я.

— Подарок, — ответил парень. — От «MTV».

Я, конечно, не бизнесмен, но понял, что, если обналичу чек на 250 тысяч долларов, то это будет воспринято как подтверждение некой договоренности. Если деньги окажутся у меня на банковском счете, то переговоры о следующих нескольких сезонах пойдут уже совершенно по-другому. Возможно, это на самом деле был просто подарок. Может, они и не вели никакой хитрой игры. Но меня этот жест всё равно пугал. В кои-то веки молчала даже Шерон.

«Спасибо большое, — сказал я. — Не могли бы вы отправить его в офис моего адвоката? Такими делами занимается он».

Нашел с кем тягаться, черт подери.

♦ ♦ ♦

К лету 2002 года у меня сложилось впечатление, что «Семейка Осборнов» — самая популярная тема на планете. И стресс из-за этого меня просто убивал. После срыва на президентском ужине для прессы я стал нажираться каждый день. И по-прежнему принимал столько рецептурных препаратов, сколько мне удавалось выманить у медиков, а это много. В какой-то момент я принимал сорок две разных таблетки в день: седативные, антидепрессанты, амфетамины, противоприпадочные средства и антипсихотические препараты. Назовите любой аналогичный препарат — я на нем сидел. Я принимал невероятное количество препаратов, и половина таблеток нужна была для противодействия второй половине.

Но ни от одной из них мне, кажется, не становилось лучше. Тремор был настолько ужасен, что я трясся, как эпилептик. Речь была отвратительной. Я даже начал заикаться — такого у меня раньше никогда не было, хотя в семье были заики. Если кто-то задавал мне вопрос, я паниковал, и к тому времени, как слова от мозга доходили до языка, они уже все перемешивались. Из-за этого я только больше нервничал, потому что решал, что это начало конца. Я был уверен, что в один прекрасный день доктор отведет меня в сторонку и скажет: «Мне очень жаль, мистер Осборн, но пришли результаты, и у вас рассеянный склероз». Или болезнь Паркинсона. Или что-то еще, настолько же ужасное.

Я стал много думать на эту тему. Помню, как смотрел отрывки «Семейки Осборнов» и сам не мог разобрать, что я там говорю. Меня, конечно, никогда не напрягало, что я там выгляжу клоуном, но, когда никто в огромной стране не понимает ни одного гребаного слова из того, что я говорю, — это уже совсем другое. Я почувствовал себя так же, как в школе, когда не мог прочитать текст в книге, а все смеялись надо мной и называли идиотом. Поэтому я стал еще больше пить и принимать еще больше таблеток. Но от алкоголя и наркотиков тремор усилился — хотя я ожидал обратного эффекта, — потому что обычно белая горячка начинается у алкоголиков, когда они в завязке, а не когда пьют. А таблетки, которые мне давали врачи, должны были унять дрожь.

Казалось, всему этому есть только одно рациональное объяснение.

Я умирал.

Каждую неделю я проходил обследование. Это превратилось в мое новое хобби. Но результаты всегда были отрицательные. Я думал, что, наверное, у меня ищут не те заболевания. Папа-то у меня умер от рака, а не от болезни Паркинсона. И я пошел к специалисту по раку.

«Слушайте, — сказал я ему, — есть ли какой-нибудь высокотехнологичный сканер, который определит, есть ли у меня рак?»

— Какой именно рак?

— Любой.

— Ну, — сказал он. — Есть… вроде как.

— Что значит «вроде как»?

— Есть такой прибор. Но им нельзя воспользоваться еще как минимум пять лет.

— Почему?

— Потому что его еще не закончили изобретать.

— А можно тогда что-то сделать?

— Всегда можно сделать колоноскопию. Хотя, знаете, я не вижу никаких предпосылок…

— Неважно, — сказал я. — Давайте сделаем.

И он дал мне набор для подготовки к процедуре. Набор представлял собой четыре бутылки жидкости, из которых две нужно было выпить днем, потом просраться, промыть кишку, выпить еще две, снова просраться, снова промыть кишку, а потом ничего не есть двадцать четыре часа. К концу процедуры через мою жопу можно было увидеть дневной свет, настолько там было чисто. Потом я вернулся к врачу.

Сначала он велел мне лечь на стол и подтянуть колени к груди. «Так, — говорит он. — Сначала я дам вам демерол. Потом введу камеру в ректальное отверстие. Не волнуйтесь: вы ничего не почувствуете. И я всё запишу на DVD, чтобы вы могли потом посмотреть его на досуге».

— О'кей.

Он делает мне укол, и, пока я жду, когда вырублюсь, я замечаю рядом огромный плоский телевизор. Потом вдруг что-то размером с небольшой дом входит мне в зад. Я визжу и зажмуриваюсь, а, когда снова открываю глаза, вижу в телевизоре изображение большой красной пещеры в высоком разрешении.

— Это у меня в жопе? — спрашиваю.

— Какого черта вы не спите? — спрашивает врач.

— Не знаю.

— Разве вы не чувствуете опьянения?

— Не особо.

— Совсем?

— Не-а.

— Тогда я вколю вам еще демерола.

— Как скажете, док.

И он делает мне еще укол. А-а-ах. Через две минуты он спрашивает: «Как себя чувствуете?»

— Хорошо, спасибо, — отвечаю, не отрываясь от фильма «Путешествие к центру моей жопы» по телевизору.

— Господи боже, — говорит он. — Вы всё еще в сознании? Я сделаю вам еще укол.

— Валяйте.

Проходит еще пара минут.

— А теперь, мистер Осборн? Моргните, если слышите меня!

— Моргнуть? Почему я не могу просто сказать?

— Это невозможно! Вы не человек!

— Как я могу заснуть в такой момент? — говорю. — В любую минуту вы найдете там какие-нибудь давным-давно потерянные запонки, или часы, или колготки Шерон.

— Вы не должны находиться в сознании. Я сделаю вам последний ук…

Темнота.

Когда всё закончилось, врач сказал, что нашел у меня в кишечнике пару аномальных наростов — они называются полипами — и ему нужно отправить их в лабораторию на исследование. Не о чем беспокоиться, сказал он. И оказался прав, потому что, когда пришли результаты, всё было хорошо.

Но потом я решил, что Шерон тоже нужно сделать колоноскопию, потому что она никогда не ходила на регулярный медосмотр. В конце концов, я ее так достал, что она наконец согласилась пройти процедуру перед тем, как лететь с детьми в Нью-Йорк на съемки. Когда пришли результаты, она всё еще была там. На этот раз они не были хорошими: в лаборатории нашли «раковые опухоли». Но то, как мы узнали эту новость, было не менее неприятно, чем сама новость. Женщина из хирургии позвонила Шерон на рабочий номер в Лос-Анджелесе и оставила голосовое сообщение. Результаты должен был бы сообщить ей я, причем лично. Вместо этого она узнала результаты, когда девушка из офиса позвонила ей сообщить все рабочие дела за день: «О, и кстати, ты сидишь? У тебя рак».

Первым делом Шерон позвонила мне.

— Оззи, пожалуйста, не волнуйся, — сказала она. — Сегодня вечером я возвращаюсь домой, а завтра еду в больницу.

Наступила оглушительная тишина.

— Оззи, все будет хорошо. Прекрати волноваться.

— Я не волнуюсь.

Как только она повесила трубку, я буквально упал на пол и завыл. Когда я рос, никто никогда не излечивался от рака. Ну, врачи всегда говорили человеку, что он будет жить, но все знали, что это просто брехня, чтобы его успокоить.

Мне пришлось взять себя в руки, чтобы дождаться, когда самолет Шерон приземлится в Лос-Анджелесе. Поэтому я принял душ, побрызгался новеньким лосьоном, который Шерон обожала, и оделся в черный вечерний костюм с белым шелковым шарфом. Хотел выступить перед женой писаным красавцем.

Потом я поехал в аэропорт. Когда Шерон наконец вышла из самолета с детьми и собаками, мы обнялись и расплакались прямо у трапа. Сколько бы я ни пытался держаться молодцом, я был разбит к чертовой матери. Я и так был довольно плох еще до этого ракового кошмара, но он словно столкнул меня в бездну. Мои врачи работали сверхурочно и выписывали повышенные дозы всего, чего только можно. У меня было ощущение, что голова парит в метре над плечами. «Я справлюсь», — сразу сказала мне Шерон.

Потом мы поехали домой, где нас ждала команда MTV». Они сказали: «Слушайте, вы в полном праве отправить нас всех отсюда подальше. Будет, как вы скажете, вам решать!

Но Шерон не собиралась ничего отменять.

«Это же реалити-шоу, — сказала она. — И реальнее не будет, черт побери. Не выключайте камеры».

Какое же надо иметь мужество, чтобы ответить подобное. Такова моя жена. Крепкий орешек.

Сейчас я понимаю, что в июле 2002 года у меня был полномасштабный нервный срыв, который только десятикратно усилился из-за всего того дерьма, что я заталкивал себе в глотку круглые сутки. Недостаточно сказать, что я люблю Шерон. Я обязан Шерон жизнью. Мысль о том, что я могу ее потерять, была невыносима. Но я никогда не сдавался. Когда происходит что-то очень плохое, вокруг тебя словно образуется силовое поле, и то, что в другое время вывело бы тебя из себя, больше не имеет значения. Это трудно описать — я просто перестроил работу мозга.

3 июля 2002 года Шерон сделали операцию. Когда всё закончилось и раковые опухоли удалили, врач сказал, что она полностью поправится. Но пока они там копались, они взяли пару лимфоузлов на анализы. Через несколько дней лаборатория подтвердила, что рак распространился и на лимфоузлы. Значит, худшее было впереди. Тогда я этого не знал, но шансы, что Шерон выживет, составляли всего около 33 процентов. Я только знал, что ей придется несколько месяцев проходить кошмарную химиотерапию.

Это были самые темные, несчастные, ужасные дни в моей жизни. Даже представить не могу, каково было самой Шерон. У нее почти сразу стали выпадать волосы, и ей пришлось носить парики. Каждый раз после химиотерапии она возвращалась домой обезвоженной, потому что ее постоянно рвало и у нее случались судороги. В первый день после больницы она была не в себе, весь второй день находилась в прострации, а на третий день у нее были судороги. И с каждым разом они только усиливались.

Однажды вечером мы с детьми ходили поужинать, а когда вернулись, Шерон была плоха как никогда: вместо одного приступа судорог у нее они шли один за другим. Мне стало чертовски страшно. Ждать «Скорую» не было времени, поэтому я побежал в форт Апачи и закричал парням с «MTV»:

— Подгоните один из своих грузовиков. Нужно везти Шерон в больницу! Прямо сейчас, будет ждать «Скорую» — станет слишком поздно.

Потом я побежал обратно в спальню, взял Шерон на руки и спустился вниз.

Когда мы вышли на улицу, эмтивишники уже подогнали грузовик. Двое членов команды сели впереди, а я залез назад — к Шерон. Мы привязали ее к каталке, но она подскакивала на ней просто с невероятной силой. Это было дико, как в фильме «Изгоняющий дьявола». Спазмы были настолько интенсивными, что она словно левитировала. Когда мы домчались до больницы — за три минуты, — все медсестры забегали и закричали. Это была ужасная сцена, худшая, какую себе только можно представить.

После этого я нанял целую команду медсестер, чтобы ухаживали за Шерон на Дохени-роуд, потому что не хотел, чтобы ей пришлось снова проходить через такое. Еще я поручил агенту позвонить Робину Уильямсу, чтобы спросить, не захочет ли он прийти поддержать Шерон. Я всегда считал, что смешить того, кто болеет, — лучшее лекарство. А когда я посмотрел фильм «Патч Адамс», где сыграл Робин, я решил, что он считает так же. В общем, однажды, когда я уехал в студию, он приходил к нам, и Шерон смеялась до слез весь день. По сей день я считаю, что это лучший подарок, который я когда-либо делал своей жене, и я навсегда в долгу перед Робином. Одного спасибо за это далеко не достаточно, так ведь? Он правда замечательный человек. Но, несмотря на комедийное представление Робина, в тот вечер у Шерон опять случились судороги, и ее снова забрали в больницу.

Когда Шерон была в больнице, у меня случилась страшная паника. А вдруг она подцепит какой-нибудь случайный микроб, заразится и умрет, думал я. Сначала я велел детям носить маски и перчатки, когда они общаются с мамой. Но они притаскивали с собой собак, и это просто сводило меня с ума. Минни, собака Шерон, не отходила от нее ни на секунду во время всей химиотерапии. Я ни разу не видел, чтобы Минни ела. Ни разу не видел, чтобы она писала. К концу лечения собака была настолько же обезвожена, как и Шерон. Как-то раз я пришел в больницу, а они лежат там рядом с одинаковыми капельницами. Минни стала для Шерон ангелом-хранителем. А вот ко мне собаченция была строга. Ну, не любила она всех мужчин и точка. Даже находясь на последнем издыхании, эта собачонка всегда находила силы порычать на меня. Последним в жизни Минни стал один из ее испепеляющих взглядов в мою сторону, как будто она хотела фыркнуть.

Я сам физически страдал во время болезни Шерон, но в моем случае это было самоистязание. Утром я выпивал ящик пива, в обед выкуривал хренову тонну травы, потом пытался снова проснуться с помощью спидов, а потом шел на пробежку. По крайней мере, это немного затуманивало реальность, но в конце концов я превратился в разбитую оболочку человека. Потом как-то раз Шерон сказала мне: «Ради Бога, Оззи, иди дай пару концертов. Ты всех сводишь с ума».

Так я и сделал. К тому моменту я уже пропустил несколько концертов на фестивале «Ozzfest», но появился на сцене 22 августа в Денвере. Я так нервничал, что никому не позволял даже упоминать о раке. Едва я слышал хотя бы слово на букву «р», мне становилось страшно. Но через несколько дней, когда мы были в другом городе, — не спрашивайте, в каком, — где-то в середине концерта, я подумал: черт побери, я больше не могу носить все это в себе. Поэтому я крикнул залу: «Я хочу рассказать вам, как дела у Шерон. У нее все хорошо, и она намерена победить рак. Она надерет ему чертов зад!»

Зрители просто сошли с ума. Клянусь Богом, они мне дали столько сил. Это был волшебный момент! Сила людей, когда они сосредотачиваются на чем-то позитивном, не перестает меня поражать. Через несколько дней после этого я пошел к физиотерапевту проконсультироваться кое о чем. «Я хочу вам рассказать, — начал он. — По вашим глазам я вижу, что вы в ужасе, но хочу, чтобы вы знали, что десять лет назад у меня было то же, что у вашей жены. И я полностью вылечился».

— Вы пережили химиотерапию? — спросил я.

— У меня даже не было химиотерапии, — ответил он.

Это была первая по-настоящему радостная новость, которую я услышал в связи с болезнью Шерон. Или, по крайней мере, первая радостная новость, которую я вообще слышал. В моем понимании рак приравнивался к смерти. И думаю, многие считали так же. Они говорили: «Мне очень жаль, что это случилось с Шерон», — и даже не смотрели в глаза, как будто знали, что она умирает. Но этот парень говорил по-другому, и в тот момент мое представление о болезни совершенно изменилось.

И врач был прав: когда химиотерапия закончилась, рак, похоже, исчез.

Помню, как пришел в больницу, а один из врачей сказал мне: «Чтобы вы правильно понимали — вашей жене придется столько же времени восстанавливаться после химии, сколько понадобилось на лечение от рака».

А я сказал: «Дайте я вам кое-что скажу о моей жене. В ту же секунду, как вы ее отпустите, она вскочит и убежит, и ее уже не остановить».

— Я не хочу спорить, мистер Осборн, — сказал он. — Но, поверьте, у нее будет не так много сил.

Через неделю ее отпустили. И она рванула оттуда так, что только пятки засверкали.

♦ ♦ ♦

К тому моменту, когда мы начали снимать «Семейку», Шерон не общалась с отцом уже почти двадцать лет. Это было ужасно грустно, так как я знал, что в глубине души она его любила. Но после всего, что он сделал, Шерон перестала с ним разговаривать. Она даже детям сказала, что их дед погиб во время войны, хотя скоро они всё равно узнали правду. Я даже помню день, когда это произошло: мы все ехали в машине по Беверли-хиллз, как вдруг Шерон ударила по тормозам, развернулась в неположенном месте и подъехала к гастроному «Nate 'n Al's delicatessen».

Никто еще даже не успел спросить, какого черта она делает, как Шерон уже высунулась в окно и заорала: «Ты чертов ублюдок! ГРЕБАНЫЙ МУДАК!»

Потом я увидел на улице Дона. Он заорал на нее в ответ. Последнее, что я помню, — как он подошел к нашей машине, встал в нескольких сантиметрах от лица Шерон и назвал ее «гребаной шлюхой». Потом Шерон ударила по газам и умчалась, а он всё кашлял и плевался, стоя в облаке черного дыма от колес.

В машине тем временем царила гробовая тишина. Я был, черт побери, без понятия, как объяснить детям, что только что произошло. Потом с заднего сиденья раздался тоненький голосок Эйми.

«Мама, почему Тони Кертис назвал тебя шлюхой?» — «ПОТОМУ ЧТО ТОНИ КЕРТИС ГРЕБАНЫЙ УБЛЮДОК», — последовал ответ.

Я до сих пор без понятия, почему Эйми приняла Дона за Тони Кертиса. Может, так ей сказала Шерон, а может, она видела Тони Кертиса по телику — в то время они с Доном действительно были похожи как две капли воды. Но это не имело значения, потому что тогда Шерон рассказала детям всё.

Мы не один раз сталкивались с Доном в Лос-Анджелесе. Однажды ходили в кино в торговом центре «Сенчери Сити» и ждали на улице парковщика, который должен был подогнать нашу машину. И вдруг я увидел Дона позади Шерон.

— Пообещай, что не будешь сходить с ума, — сказал я ей.

— А что такое?

— Просто пообещай мне.

— Ладно, обещаю.

— Прямо за тобой стоит твой отец.

В этот момент парковщик подогнал машину. Слава Богу, подумал я.

— Садись в машину, — рявкнула Шерон.

— Ты ведь не собираешься делать ничего безумного? — спросил я ее.

— Нет.

— Уверена в этом?

— САДИСЬ, БЛЯДЬ, В МАШИНУ.

Я сел на пассажирское сиденье и закрыл дверь. Шерон села за руль и превратилась в дьяволицу. Она опустила педаль газа в пол, заехала на бордюр и помчалась прямо на отца. Ему пришлось нырнуть в кусты, чтобы убраться с дороги. Шерон его чуть не убила — и там было около пятидесяти очевидцев. Это было ужасно.

После этого мы несколько лет ничего не слышали о Доне. Потом, в конце девяностых, умерла мать Шерон. Я не знаю подробностей, но мама Шерон тоже завернула пару поганок, и в результате Шерон с ней тоже не разговаривала. В семье Арденов царило серьезное напряжение. Они всегда друг друга оскорбляли — а это, как мне кажется, еще хуже физического насилия. В общем, примерно через год после смерти матери мы узнали от ее родственников в Англии, что Дон слег с тяжелой болезнью. Несмотря на то что они всё еще не разговаривали, Шерон нашла ему жилье поблизости. Потом мне позвонил Дэвид, брат Шерон. «У меня плохие новости, — сказал он. — У Дона болезнь Альцгеймера».

Я не мог не рассказать про это Шерон.

Сначала она только отмахнулась и ответила, что и так поддерживает его финансово. Но я сказал ей: «Слушай, не знаю, какие у тебя на самом деле чувства к отцу, но я тебе настоятельно советую, если есть, что ему сказать, даже если тебе хочется просто назвать его козлом, сделай это сейчас. Потому что с каждым днем он будет угасать».

Дело в том, что я никогда не верил во вражду. Не поймите меня неправильно: бывало, я сам злился на людей. Я очень злился, например, на Патрика Мехена или на того адвоката, который пытался выставить мне счет за выпивку, или на Боба Дэйсли. Но я не испытываю к ним ненависти и не желаю ничего плохого. Я считаю, что ненависть — бесполезная трата времени и сил. Что ты получаешь в итоге? Ничего. Я не строю из себя какого-то архангела Гавриила. Просто думаю, если на кого-то злишься — обзови его уродом, а потом забудь об этом и живи дальше. Нам не так долго жить на этой земле.

В общем, Шерон наконец решила увидеться с отцом, и он снова вернулся в нашу жизнь и даже попал в пару эпизодов «Семейки». Я был этому рад — несмотря на то, что он всю жизнь называл меня Овощем. Потом, когда Шерон решила, что нам стоит снова произнести свои свадебные клятвы, — она тогда еще проходила химиотерапию — мы пригласили Дона на церемонию в канун Нового года в отель в Беверли-хиллз. Мы провели ее в еврейском стиле — с небольшим балдахином, битьем бокалов и всем прочим.

В тот вечер многие подходили ко мне и спрашивали: «Как вам с Шерон удается так долго оставаться вместе?» А я отвечал так же, как отвечу сейчас: я постоянно говорю жене, что люблю ее; я постоянно приглашаю ее на ужин в ресторан; я постоянно удивляю ее небольшими подарками. К сожалению, тогда я еще постоянно пил и принимал наркотики, так что церемония прошла почти так же, как и сама наша свадьба: я накидался в дрова и заснул в коридоре.

Дон Арден, которого я знал с начала семидесятых, исчез. Свет горел, но никого не было дома. Это ужасная смерть. Насмотревшись на то, во что Альцгеймер превратил моего тестя, я бы не пожелал этой болезни и гребаному злейшему врагу. Несмотря на всё то, что произошло между нами за многие годы — даже несмотря на то, какую роль он сыграл в деле с Бобом Дэйсли, — мне было искренне жаль Дона в последние годы.

В конце концов мы поместили его в хоспис.

Помню, что в ушах у него постоянно образовывались серные пробки, и, когда мы его навещали, я капал ему ушные капли. Не знаю, почему я решил, что должен это делать — просто я это делал. Думаю, это как-то связано с огромной жалостью, которую я к нему испытывал. Такой злой, могущественный, страшный человек превратился в ребенка.

♦ ♦ ♦

— Папа, — сказал однажды Джек. — Как ты думаешь, когда тебя показывают по телику, люди смеются с тобой или над тобой?

Вопрос, очевидно, беспокоил его уже давно.

— Знаешь, что, — сказал я ему. — Пока они смеются, мне всё равно.

— Но почему, пап? Тебе нравится быть клоуном?

— Потому что я всегда умел смеяться над собой, Джек. Смех помогал мне жить все эти годы.

И это правда. Меня не так сложно разозлить — хотя, чем я старше, тем больше думаю — к черту всё. Однажды всё равно всё получится. Но смех так часто спасал мне жизнь, что я сбился со счета. И началось это задолго до «Семейки Осборнов». В Black Sabbath я уже был клоуном. Я всегда смешил остальных.

Но мне стало жаль Джека.

Ему, должно быть, было нелегко, особенно в первые два года съемки шоу, когда я весь трясся, бормотал себе под нос и был вечно пьяной развалиной. Если честно, даже представить не могу, каково ему было. То же самое касается Келли. Когда мы все стали мегазнаменитостями, я впервые осознал, почему юные голливудские звезды накачиваются наркотиками и через день ездят в реабилитационную клинику. Давление, которое испытываешь, просто до нелепого огромно. Причем без перерыва. Ежедневно. В первый год нашего шоу Келли исполняла песню «Papa Don't Preach» на церемонии вручения кинонаград «MTV». Ей нужно было спуститься по огромной лестнице на глазах у пялящихся на нее кинозвезд. Но она взяла быка за рога. И конечно, в итоге наслаждалась каждой минутой, проведенной на сцене, так же как и зрители.

Но у нее были проблемы, как у всех нас. И у меня просто сердце разрывалось, когда Джек тоже начал пить. Для него болезнь Шерон стала таким же тяжелым ударом, как и для меня, и дошло до того, что он стал принимать оксикодон, который в Лос-Анджелесе называют «героином для лохов». Помню, у нас из-за этого был страшный скандал, и я сказал: «Какого хрена, Джек? Почему ты всё время упарываешься? Ты никогда ни в чем не знал отказа! В чем ты когда-нибудь нуждался?

Он посмотрел на меня и ответил: «В отце».

Никогда не забуду этот момент.

Тогда я впервые осознал, какую цену заплатил за то, что жил так все эти годы. И какую цену за это заплатил мой сын, которого я так любил, которым так гордился, но для которого был плохим отцом. Ужасное чувство.

Я только и смог сказать: «Прости, Джек». После этого Джек завязал. А я нет.

♦ ♦ ♦

К августу 2003 года меня так сильно трясло, что я не мог ходить, не мог ничего держать в руках и не мог разговаривать. Дошло до того, что Шерон стала злиться на моих врачей. От тех препаратов, что они мне давали, казалось, мне было только хуже, и никак не лучше.

И у меня появился новый врач, Аллан Роппер, который работал в той же клинике в Бостоне, где в начале девяностых мне сказали, что у меня нет рассеянного склероза. Он тогда занимался лечением болезни Паркинсона у Майкла Джея Фокса, а Шерон прочла об этом статью в журнале «People». Когда мы прилетели к нему на прием, первым делом Аллан выбросил все таблетки, на которых я сидел. Потом положил меня в больницу на пять дней и провел все мыслимые и немыслимые исследования. После этого я еще неделю ждал результатов.

Наконец мы с Шерон опять пришли к нему в кабинет, чтобы выяснить, что со мной не так, раз и навсегда.

— Кажется, я докопался до сути, — сказал Аллан. — В общем, мистер Осборн, у вас очень, очень редкое заболевание, причина которого в том, что у обоих ваших родителей в ДНК повреждена одна и та же хромосома. Под очень редким я подразумеваю один случай на миллиард. Хорошая новость в том, что это не рассеянный склероз и не болезнь Паркинсона. Плохая новость в том, что у нас даже нет названия такому заболеванию. Пожалуй, больше всего подходит синдром паркинсонизма».

— Это из-за него у меня тремор?

— Точно.

— И он наследственный? Он не имеет ничего общего с выпивкой или наркотиками?

— Алкоголь и некоторые наркотики определенно его усугубляют. Но не являются основной причиной.

— Его можно лечить?

— Да. Но сначала я должен вам кое-что сказать, мистер Осборн. Если вы не бросите пить и употреблять наркотики, вам придется найти себе другого врача, потому что мне не нужен такой пациент. Я занятой человек, ко мне очень большая очередь, и я не могу себе позволить тратить время впустую.

Я раньше никогда не разговаривал с таким врачом. И по тому, как он на меня смотрел, я понял, что он говорит серьезно.

— Хорошо, док, — сказал я. — Я буду стараться изо всех сил.

— Договорились. Вы будете принимать по две таблетки в день, и скоро ваше здоровье значительно улучшится.

В действительности позитивные сдвиги наступили гораздо раньше.

Мой тремор успокоился почти за день. Я снова мог ходить. Я перестал заикаться. Мне даже удалось вернуться в студию и записать с Келли новую версию песни «Changes».

Я обещал записать с Келли песню еще с тех пор, как назвал одну песню в альбоме «Ozzmosis» в честь Эйми. Моя Келли постоянно повторяла: «Почему это у Эйми есть песня, а у меня нет?» Для Джека я тоже записал песню — «My Little Man», которая тоже вошла в альбом «Ozzmosis». Так что Келли я задолжал — и в любом случае хотел ей помочь, потому что она у меня особенная девочка, понимаете? Я хочу сказать, что одинаково люблю всех своих детей, но Келли почему-то всегда оказывалась последней в очереди.

Так вот, мы записали «Changes», одну из моих любимых песен всех времен, слегка изменив слова, чтобы они подходили для отца и дочери. Получилось так здорово, что я подумал, что, возможно, мы записали рождественский хит. Потом в декабре полетели обратно в Англию, чтобы его продвигать. К тому времени я уже не пил — по распоряжению доктора Роппера, — но всё равно баловался всевозможными таблетками. Нельзя просто взять и перестать за один день быть наркоманом. Каждый день у меня был похож на русскую рулетку. В то время я сидел на хлоралгидрате, который является старейшим снотворным в мире. Но всё равно это значительный прогресс по сравнению с тем немыслимым количеством наркотиков, которое я принимал всего несколько месяцев назад, и мы с Келли без проблем приняли участие в программе «Top of the Pops». Потом я поехал со своим помощником Тони на выходные в Уэлдерс Хаус.

Съемочная команда «MTV» была уже там, потому что к тому времени наша повседневная жизнь в доме всем наскучила, и телевизионщики отчаянно искали новый материал. Но снимать было особо нечего. У меня был мощный квадроцикл «Ямаха Банши 350сс» — этакий снаряд на колесах, — и я часами гонял на нем по полям. Большую часть выходных я занимался только этим. И в понедельник утром, 8 декабря — когда песня «Changes» поступила в продажу, — я рассекал на нем как всегда.

Думаю, к этому моменту съемочная команда немного разочаровалась. Они даже выключили камеры. Помню, как слез с квадроцикла, чтобы открыть ворота, потом закрыл их, когда все прошли, опять залез на квадроцикл, понесся по грязной дороге, а потом ударил по тормозам, когда спускался по крутому склону. Но беда в том, что у квадроцикла нет ручки газа, как у мотоцикла. Только рычажок, который нажимаешь вперед-назад и едешь быстрее или медленнее. И очень легко нажать на него случайно, пока пытаешься удержать квадроцикл, особенно когда он держится неустойчиво. Именно это и произошло, когда я доехал до низа берега: передние колеса попали в выбоину, моя правая рука соскользнула с ручки и нажала на рычажок, мотор взревел как безумный, квадроцикл вылетел из-под меня и перевернулся в воздухе, а меня сбросил на траву. Примерно миллионную долю секунды я думал, что всё не так уж плохо.

А потом сам квадроцикл всеми четырьмя колесами рухнул на меня.

Хрусть.

Когда я открыл глаза, у меня в легких было полно крови, а шея сломана — так потом сказали мне врачи.

«Ясно, теперь я точно помру», — подумал я.

♦ ♦ ♦

Верьте или не верьте, но во всем этом виноваты нацисты. Та выбоина в земле была небольшой воронкой от немецкой авиабомбы, которую сбросили во время войны. Тогда я этого не знал, но, оказывается, вокруг Уэлдерс Хауса их полно. Немецкие летчики приссывали долетать до крупных городов, где их могли сбить, и сбрасывали бомбы на Бакингемшир, докладывали о выполнении задания и сваливали домой.

Следующие две недели жизни я почти не помню. Первые несколько часов я всё время то приходил в сознание, то снова отключался. У меня есть смутное воспоминание о Сэме, моем охраннике, который поднял меня, положил к себе на квадроцикл и повез через поле. Потом я помню какие-то проблески сознания о машине «Скорой помощи» и о куче докторов.

— Как вы доставили его в скорую? — спросил один из них.

— Положили его на квадроцикл, — ответил голос, который я не узнал.

— Его могло парализовать! Господи Боже, у него же шея сломана. Ему крупно повезет, если он снова сможет ходить.

— Но как нам надо было вывезти его из леса?

— За ним уже вылетел вертолет.

— Мы этого не знали.

— Ну, ясно.

А дальше всё как в тумане.

Как оказалось, последнее, что я сделал перед тем, как потерять сознание, — это потянул врача за рукав и прошептал ему на ухо: «Что бы вы ни делали — не испортите мне татуировку».

Шерон была в Лос-Анджелесе, поэтому Тони позвонил ей и дал трубку главному врачу. Он всё рассказал, и они договорились, что меня отправят в хирургию.

Ранен я был очень серьезно. Кроме шеи, сломал еще восемь ребер и проколол легкие, поэтому в них заливалась кровь. А еще сломалась ключица, перерезав при этом главную артерию на руке, поэтому в нее не поступала кровь. Какое-то время врачи думали, что им придется отрезать руку совсем. После операции меня ввели в искусственную кому, потому что только так мой организм мог перенести боль. Если бы я тогда окочурился, то такой конец был бы мне как раз под стать: я ведь всю жизнь пытался войти в такую «искусственную кому». Меня продержали в ней восемь дней. Потом начали медленно приводить обратно в сознание. Еще шесть дней ушло на то, чтобы я полностью очнулся. И всё это время мне снился самый что ни на есть гребаный безумный сон. Он был таким ярким и правдоподобным, что больше напоминал галлюцинацию. Могу сказать только, что медики накачали меня какой-то первоклассной наркотой, потому что я до сих пор помню этот сон в мельчайших деталях, как будто это произошло вчера.

События начинались в Монмутшире, где мы репетировали с Black Sabbath и я начинал работать сольно. Дождь лил как из ведра. Я стоял в коридоре в студии «Rockfield», передо мной простирался забор в камуфляжной сетке, как в окопах во время Второй мировой войны. Слева — окно. Я посмотрел в него и увидел в нем Шерон на вечеринке. Она меня не видела, а я ее видел. После вечеринки я пошел за ней и увидел, как она встречается с красивым богатым парнем, у которого свой самолет. Во сне я подумал — вот моя жена, и она от меня уходит. Мне было ужасно грустно. У этого парня на заднем дворе была посадочная полоса, а в конце полосы лежало большое ружье. Потом он вдруг меня видит, и я дарю ему телескопический прицел ночного видения, потому что хочу ему понравиться. Парень велит мне валить на хрен, и я снова почувствовал себя отвергнутым. В этот момент все гости с вечеринки прибегают на лужайку. Толпа всё растет, пока не превращается в большой музыкальный фестиваль.

Появляется Мэрилин Мэнсон. Полная бредятина, приятель.

Потом я оказываюсь в самолете этого богатого парня, который летит в Новую Зеландию, а на борту подают разливной «Гиннесс». Думаю, это как-то связано со свадьбой моего сына Луиса в Ирландии, на которую я не попал, потому что лежал в больнице. В Новой Зеландии был канун Нового года. Там был Джек — у него были совершенно высветленные волосы, и он пускал петарды. Потом его арестовали.

Тут во сне появляется Donovan и начинает играть «Mellow Yellow».

Еще более странным этот сон делало то, что я время от времени приходил в сознание, и некоторые его моменты пересекались с реальностью. Например, во сне я думал, что живу рядом с закусочной, но на самом деле моя кровать была недалеко от больничной кухни, поэтому я чувствовал запах еды. Потом я увидел своего гитариста Зака Уайлда — что во сне мне показалось невозможным, потому что он жил в Америке. Но, как потом оказалось, он на самом деле прилетал меня навестить.

Еще я видел, как он в платье с оборочками танцует со шваброй и ведром.

Но вот этого уже на самом деле не было.

Во всяком случае, я думаю, что не было.

«Оззи, Оззи, ты меня слышишь?» — это была Шерон.

Почти через две недели меня наконец вывели из комы.

Я открыл глаза.

Шерон улыбнулась и коснулась лица носовым платком. «У меня для тебя новости», — сказала она, сжав мою руку.

— Мне приснился сон, — сказал я ей, прежде чем она успела продолжить. — Ты ушла от меня к богатому парню с самолетом.

— О чем ты говоришь, Оззи? Не глупи. Никто ни от кого не уходит. Все тебя любят. Ты должен посмотреть на цветы, которые тебе принесли поклонники. Ты будешь тронут. Они прекрасны.

Она снова сжала мою руку и сказала: «Ты хочешь узнать новости?»

— Ну что? Дети в порядке?

— Вы с Келли заняли первое место. Вы наконец-то это сделали, черт побери.

— С песней «Changes»?

— Да! Ты даже рекорд побил, Оззи. Ни у кого еще путь по чартам на самую вершину не занимал тридцати трех лет. Только Лулу приблизилась к этому результату.

Мне удалось улыбнуться.

— Ты так пытаешься поднять мне настроение? — спросил я. И засмеялся.

Не очень хорошая идея, когда у тебя сломано восемь ребер.

♦ ♦ ♦

Вообще-то я терпеть не могу Рождество. Конечно, если ты алкоголик или просто не дурак выпить, то Рождество — лучшее, что есть на свете. Но если человек не пьет, то тут сплошное мучение. А еще меня бесит тот факт, что каждому надо купить подарок. Не потому, что я жадный, а потому что надо сделать, потому что так принято, а не по желанию.

Я всегда считал, что это полная чушь.

Но Рождество 2003 года стало исключением. Может, мы с Келли и не заняли первое место — Майл Эндрюс и Гэри Джулс обогнали нас в последнюю неделю со своим кавером на песню «Mad World». Зато я выжил. Что вообще невероятно, если задуматься. Единственное, о чем я грустил в Рождество, — это то, что ни один из моих старых друзей из оригинального состава Black Sabbath не позвонил мне и не сказал, что им нравится песня «Changes», или просто не поздравил с этим событием. Даже если бы они позвонили и сказали, что это не песня, а кусок дерьма, всё же было бы лучше, чем молчание. Неудивительно, что в Монмутшире шел такой сильный дождь, пока мне снился сон.

Ну и ладно, приятель. Ничего страшного.

Больница Уэксхем-Парк, где я лежал в коме, была лучше некуда. Но под конец я все-таки разругался с врачебным персоналом. Я хотел домой, потому что уже належался, но получил в ответ, что домой мне нельзя ни в коем случае. Тогда я еще не мог ходить, на шее у меня был бандаж, рука безжизненно болталась, и я пребывал в мучительной агонии. Но тот чертов сон не давал мне покоя. Я вбил себе в голову, что Шерон летает по миру на частном самолете с джакузи, и ее трахает какой-то миллиардер. Я решил, что пока я в больнице, мне ее не вернуть. Но к тому времени, как Шерон примчалась в больницу с детьми, чтобы в миллионный раз сказать, что всё хорошо и это просто сон, было уже поздно: мне удалось выписаться. Так что Шерон пришлось поставить мне больничную койку в Уэлдерс Хаус и нанять медсестру, чтобы вытирала мне жопу и стряхивала член. Несколько недель я мог передвигаться по дому только на кресле-каталке, на ночь меня относили наверх спать.

Наконец я совершенно поправился, хотя этого особенно никто не ожидал. Кратковременная память у меня ухудшилась, может, из-за возраста, а может, из-за снотворного. И в грудной клетке по сей день полно винтиков, болтиков и металлических прутьев. Когда я прохожу через металлодетектор, тот орет так, что Пентагон трубит тревогу.

Но мне грех жаловаться, понимаете? Помню, как я вернулся в Америку впервые после той аварии и пошел к врачу на осмотр. Он просветил мне грудь ренгеном, посмотрел на снимок и присвистнул.

— Хорошая работа, — сказал он. — Наверное, это дорого. Во сколько обошлось? В семизначную сумму? Восьмизначную?

— Вообще-то, ни во сколько, — ответил я.

Он не верил своим ушам.

— Что вы имеете в виду?

— Национальная служба здравоохранения, — сказал я, пожав плечами.

— Матерь Божья, — удивился он. — Неудивительно, что вы, англичане, терпите такую погоду.

♦ ♦ ♦

Как только я встал с кресла-каталки и снял бандаж, настало время пересматривать контракт с «MTV» — в который раз. Я бы не выдержал еще один сезон «Семейки».

Хватит — значит, хватит.

К тому времени «MTV» уже всё равно испортили передачу, пытаясь выжать из нее последние деньги. Было такое ощущение, что ее показывают круглые сутки. А когда так переусердствуешь, людям становится скучно. Хочется, чтобы люди дома говорили: «О, девять часов. Пора смотреть «Осборнов». Хочется, чтобы они бросали свои дела и шли смотреть шоу. Но когда ее показывают каждый вечер, они думают: «Да ну, завтра будет повтор». То же самое произошло с передачей «Who Wants to be a Millionaire?». По началу она была великолепна, а потом от нее уже некуда было деться.

Еще одна проблема в том, что за три года мы сняли всё, что только могли снять, поэтому в последнем сезоне пришлось идти на ухищрения. И мы стали так знамениты, что каждый раз, как выходили из дома, нас окружала толпа людей. Всё стало слишком искусственным, а это прямо противоположно тому, ради чего изначально задумывалась «Семейка».

И шоу закончилось. К 2005 году передачу закрыли, форт Апачи разобрали, и команда уехала. Вскоре после этого съехали Джек и Келли. Но мне нравится думать, что мы оставили свой след на телевидении. Особенно на «MTV». Они так полюбили всякие реалити-шоу, и теперь приходится не спать до трех часов ночи, чтобы застать хотя бы один музыкальный клип. Конечно, многие пытались поиметь что-то с «Семейки Осборнов», когда она уже закончилась. Но я никогда не сомневался в том, кто ее истинные создатели.

Это сами Осборны.

♦ ♦ ♦

Одним из больших преимуществ шоу стало то, что Шерон удалось продолжить успешную карьеру на телевидении. После того, как она прошла химиотерапию, всё, чего я хотел, — чтобы она была счастлива. Когда ей предложили стать судьей в передаче «The X Factor», она с радостью согласилась. А когда Шерон решила уйти из передачи через четыре сезона, я сказал ей: «Слушай, ты точно уверена, что хочешь это сделать? Если да, то я тебя полностью поддерживаю». И в конце концов, для нее всё сложилось к лучшему, потому что сейчас она с удовольствием снимается в передаче «America' s Got Tallen».

Должен признаться, я думал, что моя жизнь станет чуть более нормальной, когда «Семейка Осборнов» закончится. Ага, никаких, черт возьми, шансов. Для начала Уэлдерс Хаус три раза чуть не сгорел. Потом я чуть не убил грабителя среди ночи у себя в ванной.

Клянусь, такое безумное дерьмо случается только со мной.

Если бы не мой чертов мочевой пузырь, я бы этого парня даже не увидел. Но я всю ночь швандраю туда-сюда. А все потому что пью слишком много жидости, даже когда не бухаю. Я завариваю себе чашку чая размером с супницу. И выпиваю больше десяти таких в день. Что бы я ни делал, всё делаю сверх меры.

В общем, взлом случился перед рассветом в понедельник, 22 ноября 2004 года. Я проснулся, чтобы отлить, и, к счастью, до этого принял только свои обычные таблетки, так что не шатался и не сшибал углы. Я встал с кровати и голышом побрел в ванную, где расположена ниша с небольшим туалетным столиком. Включил свет, поднял сиденье и случайно бросил взгляд на этот туалетный столик.

Он был там: парень ростом с меня, с головы до ног одет в черное, на лице хоккейная маска — присел на корточки, но спрятаться ему было негде.

Трудно описать, какой страх испытываешь в момент, когда такое происходит. Но потом скорость реакции берет верх. Как только парень понял, что я его заметил, то ломанулся к окну и попытался вылезти. Почему-то — Бог знает, почему, если учесть, какое я трусливое дерьмо, — я рванул за ним и схватил за шею до того, как он успел вылезти. В результате грабитель лежит на спине и пялится на меня, а я держу его рукой за горло. Вдруг я думаю: так, а что дальше? Мы пробыли в такой позе целую вечность, не говоря не слова, пока я принимал решение, что делать дальше.

Если тащить его обратно в дом, решил я, то у него может оказаться фомка или пистолет. А на улице может ждать сообщник, который готов помочь. Мне точно не хотелось драться в четыре утра, так как я почему-то не надел свой костюм Рэмбо. И я подумал, почему бы мне просто не убить ублюдка? Он ведь у меня дома, а я его как-то и не приглашал. Но неужели я хочу жить с осознанием того, что лишил кого-то жизни, когда мог просто отпустить?

В конце концов, я просто выкинул ублюдка из окна второго этажа. Я слышал, как он пересчитал ветки деревьев по пути вниз. Потом посмотрел, как он ковыляет через поле, скуля при каждом шаге. Хорошо, если он что-то сломал.

Ублюдок двинул ювелирных украшений на два миллиона фунтов, и копы его так и не поймали. Украшения были застрахованы, но полную стоимость так вернуть и не удалось. Думаю, нужно было крикнуть Шерон, чтобы включила сигнализацию, но тогда я об этом не подумал. И она ничего не знала об этом, пока всё не закончилось.

Это ведь просто вещи, правда? А могло быть намного хуже. Вор мог ударить меня по голове бейсбольной битой, пока я спал. Он мог изнасиловать Шерон. Знаете же, как народ в баре понтуется: «Ох, вот бы это случилось со мной, черт побери, я бы этому ублюдку показал», — но, поверьте, когда вас вот так застают врасплох, всё по-другому.

После того случая я купил пару ружей, так что, если появится еще один подобный крендель, так легко он не отделается. Опять же, не уверен, смогу ли я выстрелить в человека. С пушками надо быть чертовски осторожным. Мой отец всегда говорил, что, если идешь на кого-то с оружием — неважно, каким, — нужно быть абсолютно готовым пустить его в ход, иначе человек увидит в твоих глазах сомнение, отнимет у тебя оружие и использует против тебя. И тогда тебе точно несдобровать.

На следующий день после кражи пресса просто с ума сходила, как и от любой истории с моим участием. «ГОЛЫЙ ОЗЗИ В ЯРОСТИ ИЗБИЛ ВОРА У СЕБЯ ДОМА», — гласил заголовок газеты «The Sun». Потом другие газеты отправили репортеров в Астон написать о том, как я ограбил магазин одежды «Sarah Clarke's» и как смешно, что я жалуюсь на то, что сам стал жертвой ограбления. Честно говоря, это сравнение высосано из пальца. Я был обычным глупым ребенком, когда грабил магазин «Sarah Clarke's»; я не был ночным вором-профессионалом. И я усвоил свой урок.

В 1965 году одежда, которую я стащил, стоила примерно двадцать пять фунтов, и мне тогда казалось, что это все деньги мира. Никогда бы не поверил, что сорок лет спустя у меня кто-то двинет вещей на два миллиона фунтов, и всё равно у меня останется столько денег, что я особо этого и не замечу. Это просто нелепо. Моя жизнь не должна была так сложиться. Но, поверьте, я благодарен Провидению. Не проходит и дня, чтобы я не вспомнил, откуда я родом, где теперь оказался, и что никто в здравом уме не поставил бы гроша ломаного на то, что моя жизнь сложится именно так.

Заметки пациента Хидден-Хилс, Калифорния, 200