Пошёл слух, что неподалёку от амбара нашли коробок спичек. Мамане рассказала миссис Паркер, чей коттедж. Мистер Паркер работал трактористом у Доннелли. Каждую субботу он ходил с дядей Эдди в кино.
— Снимут теперь отпечатки пальцев, — рассказывал я мамане.
— Да, да снимут…
— Снимут отпечатки пальцев, — рассказывал я уже Синдбаду, — И если найдут на спичках твои отпечатки, придут, арестуют тебя и посадят в детскую колонию, в Артейн.
Мелкий и верил, и не верил.
— Будешь преступникам на зубариках играть, губы у тебя очень подходящие, — издевался я.
Глаза брата наполнились слезами; В эту минуту я его ненавидел.
Поговаривали, что дядя Эдди сгорел заживо. Миссис Бёрн из двух домов шёпотом рассказывала мамане. Обе крестились.
— Наверное, там ему будет лучше, — всё повторяла миссис Бёрн.
— Да, да, конечно, — соглашалась маманя.
До смерти хотелось сбегать к амбару, посмотреть обгорелого дядю Эдди, если, конечно, его ещё не увезли. Мама накрыла нам стол в саду. Вернулся с работы папаня — он работал на поезде. Маманя сразу ушла из-за стола, чтобы переговорить с ним без наших любопытных ушей. Я понимал, что она рассказывает про дядю Эдди.
— Серьёзно, что ли? — переспросил папаня.
Маманя кивнула.
— А меня сегодня нагнал по дороге, и даже ничего не рассказал. Только приговаривает: славно, славно.
Они помолчали и вдруг оба разом покатились со смеху.
Ничего дядя Эдди не сгорел. Даже не обжёгся.
Амбар облез, перекосился и покорёжился. Одной стены не хватало. Крыша покоробилась, как мятая жестянка, шаталась с противным скрипом. Большую дверь, сплошь почернелую, прислонили к забору. Гарь со стен слезала и слезала, а железо под ней было бурое, ржавое.
Все в один голос твердили, что амбар поджёг кто-то из новых домов Корпорации. Где-то год спустя Кевин объявил, что сам поджёг. Только Кевин врал. Когда амбар горел, он ездил в Коуртаун на праздники. Я ничего не стал говорить Кевину.
И в один прекрасный день по сараю запорхали грязно-рыжие хлопья. Особенно, если ветрено, — что там хлопья! кусками стена отваливается. Идёшь, бывало, домой, а все волосы в красной пылище. И земляной пол тоже стал красный. Амбар ела ржавчина.
Синдбад дал честное слово.
Маманя откинула ему волосы со лба и расчесала пятернёй. Она тоже чуть не плакала:
— Фрэнсис, я уж и так, и этак с тобой, и так, и этак. Ещё раз дай честное слово.
— Честное слово, — промямлил Синдбад, и маманя принялась развязывать ему руки. Синдбад ревел. Я, впрочем, тоже ревел.
Этот дурачина расчёсывал коросту на губах. Маманя, уже не зная, как его отучить, привязала его за руки к стулу. Визгу было! Рожа Синдбада налилась кровью, потом аж полиловела; он так зашёлся в крике, что вдохнуть не мог. Обжёгся бензином из зажигалки, и губы покрылись коростой и ранами. Полмесяца рот у него болел так, что его не видно было под слоем коросты.
Руки Синдбада безвольно повисли по бокам. Маманя поставила его на ноги и скомандовала:
— Ну-ка покажи язык. — Она по языку умела определять, врёт человек или не врёт.
— Не врёшь, Фрэнсис, молодец, Фрэнсис. Ни одного пятнышка.
Синдбад у нас по-настоящему Фрэнсис. Итак, честный Фрэнсис убрал язык, маманя отвязала его, страдальца, но он так обессилел от рёва, что уснул прямо в кресле.
Бегом по взлётной полосе, прыжок и успевай кричи: «Я-лечу-на-дно-морское!» Кто больше успеет выговорить, пока летит, тот выиграл. Победить в этой игре никак ни у кого не получалось. Один раз я дошёл до «морского», но судил Кевин и сказал: мол, у Падди задница окунулась в воду, когда он ещё «дно» не договорил. Я запустил в Кевина камнем, а Кевин запустил камнем в меня. Промахнулись оба.
Когда «Морское око» поглотила гигантская медуза, я спрятался под буфет, такая жуть напала. Сначала вроде бы не боялся, даже заткнул уши пальцами, когда папаня сказал мамане, что смех и грех, такого и не бывает вовсе. Но когда гигантская медуза сплошь облепила подводную лодку, я не стерпел и пополз под буфет. Лежал на пузе перед теликом и даже плакать забыл со страху. Маманя сказала: всё, медузы больше нет, но я не вылез, пока не началась реклама. Маманя сама отнесла меня спать и даже посидела рядом немного. Синдбад уже уснул. Я вставал хлебнуть воды. Маманя запретила мне смотреть эту жуть на следующей неделе, но позабыла про запрет. Как бы то ни было, следующий выпуск оказался вполне безобидный: о сумасшедшем учёном, как он изобрёл новую торпеду. Адмирал Нельсон боксёрским приёмом сразил сумасшедшего учёного, и тот разбил лбом перископ.
— Хлам, — сказал папаня, хотя передачу не смотрел, только слушал. Даже глаза от книжки не поднял, а туда же: «хлам». Это мне показалось противно: издевается ведь. Маманя вязала. Смотрел я один, Синдбаду не позволяли. Поэтому я всегда хвалил передачу Синдбаду, но не пересказывал, о чём она.
Я купался на побережье с Эдвардом Свонвиком, который учился в другой школе. Школа называлась «Бельведер».
— Ну, это же Свонвики, у них всё должно быть наилучшее, — пошутил папаня, когда маманя рассказала ему про миссис Свонвик: что миссис Свонвик вместо масла покупает маргарин.
Маманя очень смеялась.
Эдварда Свонвика в этом Бельведере заставляли носить форменную куртку и играть в регби. Он твердил, что ненавидит и форму, и регби. Учился бы в интернате — понятно бы было, чего страдает, а так — чем плохо, каждый вечер возвращается домой на поезде.
Мы брызгались друг на друга водой — долго-долго, аж самим надоело, уже и хохотать перестали. Наступал отлив, пора было собираться домой. Эдвард Свонвик сложил руки ковшиком и пригнал ко мне высокую волну. Там, в этой волне, оказалась медузища. Огромная колышущаяся прозрачность с розовых жилках, с шевелящейся пурпурной серединой. Я поднял руки кверху и стал от неё уплывать, но щупальца обожгли мне бок. С диким воплем я ринулся из воды. Медуза догнала и ужалила вдобавок в спину; по крайней мере, мне так померещилось, и я опять заорал, не мог удержаться. Дно на берегу было каменистое, неровное, не то, что на пляже. Я кое-как вылез на ступеньки и вцепился в ограждение.
— Называется «Португальский военный кораблик» — сказал Эдвард Свонвик и, обойдя медузу кружным путём, поспешил к ступенькам.
Выползя кое-как на вторую ступеньку, я стал разглядывать свой живот, ведь ожоги от медуз не болят, пока в воде сидишь. Да, сбоку горела заметная розовая полоса. Я помешкал-помешкал, выкарабкался из воды и погрозил кулаком Эдварду Свонвику:
— Щас ты у меня схлопочешь.
— Называется «Португальский военный кораблик» — повторил тот.
— Полюбуйся-ка, — и я показал ему ожог. Эдвард Свонвик залез на платформу и разглядывал своего военного кораблика сквозь ограждение.
Я скинул плавки без лишней возни с полотенцем. У нас не принято было раздеваться под полотенцем. Медуза плавала кругами, похожая на зонтик из желе. Эдвард Свонвик искал камни. Слез вниз по ступеням, подбирал там подходящую гальку, но в воду ни ногой. Весь мокрый, я с трудом напяливал футболку, прилипавшую к спине и плечам.
— У неё ядовитые жала по всему телу, — порадовал меня Эдвард Свонвик.
Натянув футболку, я задрал её и стал рассматривать ожог. Кажется, разболевается. Выжал плавки через перила. Камни Эдварда Свонвика шлёпались мимо медузы.
— По кумполу ей, по кумполу.
Эдвард Свонвик промахнулся, и я обругал его:
— Эх ты, малахольный.
Я завернул плавки в полотенце — большущее, мягкое банное полотенце. Хотя у нас и не полагалось приносить полотенце.
Я бежал всю дорогу по Барритаун-роуд, мимо коттеджей, где обитали привидение и страшная вонючая старуха без зубов, мимо магазинов; за три дома до нашего я расплакался. На задний двор скорее и шмыг на кухню.
Маманя кормила ребёночка.
— Что с тобой, Патрик, солнышко? — и сразу смотрит мне на ноги — где порезался. Я задрал футболку — вот, мол, полюбуйся, волдырь какой, и сразу заревел: хотелось, чтобы помазали мазью, и обняли, и бинтиком завязали.
— Медуза ужалила. То есть этот… португальский военный кораблик, — захныкал я.
Маманя пощупала мне бок:
— Здесь?
— Ой! Нет, не здесь, вот, видишь. Ужасно ядовитый кораблик, зараза.
— Не вижу. Ох, вижу.
Я одёрнул футболку, заправил её в штаны.
— И что ж теперь делать? — обратилась ко мне маманя, — Хочешь, к соседям сбегаю, вызову скорую помощь?
— Ой, не надо скорую помощь, давай лучше мазью…
— Мазью так мазью, мазью должно помочь. Дейрдре и Кейти докормить успею, потерпишь?
— Докармливай, что ж делать. Я терплю.
— Ну, слава Богу.
Я прижал руку к боку и растёр ожог, чтобы он как следует покраснел.
На побережье была насосная станция, а за ней — площадка с лестницами, ведущими к воде. Весной во время прилива вода заливала площадку полностью. С обеих сторон к морю вели ступеньки, но с другой стороны всегда было холоднее, а войти в воду трудно из-за крупных, острых камней. Взлётная полоса, конечно, была совсем не взлётная полоса, а жёлоб, залитый цементом. Причём цемент получился какой-то неровный, с торчащими каменными осколками. Галопом не побежишь. Всё время следи, куда ступаешь, не торопись, не прыгай. Вообще на побережье трудно было играть как следует. Полно водорослей, ила и камней, если уж заходишь в воду, заходи осторожно. Заняться там было нечем, разве что плавать.
А плавал я здорово.
Вот Синдбад даже с маманей боялся в воду сунуться.
Кевин однажды нырял со взлётной полосы и разбил голову. Его маманя и сестра повезли его в такси на Джервис-стрит накладывать швы.
Не всем разрешали купаться на побережье. Порежешь, мол, ногу о камень, и пожалуйста — полиомиелит. Один парень с Барритаун-драйв, Шон Рикард, умер, как трепались, от того, что наглотался воды, поплавав там. А кто-то рассказывал, что Шон Рикард проглотил леденец и насмерть поперхнулся.
— Он один сидел в спальне, — объяснял Эйдан, — некому было по спине похлопать.