лись струи и так нежно скользили, пробираясь по долине, что камешки, чьим блеском жемчужным часто мы любовались, лежали не шевелясь на дне ее, не меняя места, застыв навеки в своем неподвижном сиянии…
Берега реки и серебристых ручейков, впадавших в нее извилистыми змейками, и промежутки между берегом и каменистым ложем реки, и вся долина до гор, опоясывавших ее, были одеты нежной зеленой травой, густой, низкой, ровной, издававшей запах ванили и так чудно украшенной желтыми лютиками, белыми маргаритками, пурпурными фиалками и рубиново-красными лилиями, что эта волшебная прелесть говорила нашим сердцам о любви и славе Божией.
Пятнадцать лет бродили мы рука об руку по этой долине, прежде чем любовь вошла в наши сердца
Здесь и там по долине возвышались, подобно призракам, купы сказочных деревьев; их тонкие стволы стояли не прямо, но грациозно изгибались к свету, озарявшему в полдень среднюю часть долины. Кора их, нежная – только щеки Элеоноры были еще нежнее – и гладкая, пестрела яркими оттенками серебра и черного дерева; так что, если бы не изумрудная зелень листьев, которые свешивались с их вершин длинными вязями, играя с ветерком, их можно бы принять за исполинских сирийских змей*, воздающих почести своему владыке Солнцу.
Пятнадцать лет бродили мы рука об руку по этой долине, прежде чем любовь вошла в наши сердца. Однажды вечером, в конце третьего пятилетия жизни ее и четвертого – моей, сидели мы, обнявшись, в тени змееподобных деревьев и смотрели на отражение наше в водах реки Молчания. Мы ничего не говорили в последние часы этого упоительного дня, а на следующий день обменялись лишь немногими робкими словами. Мы вызвали бога Эроса* из волн реки, и он воспламенил в нас бурную кровь наших предков. Страсти, которыми отличался наш род в течение многих веков, возникли вместе с грезами, вея опьяняющим блаженством на долину Разноцветных Трав. Все изменилось в ней. Странные блистательные, подобные звездам, цветы распустились на деревьях, где раньше не было ни одного цветка. Тени зеленого ковра сгустились, и на место белых маргариток, исчезавших одна за другой, выросло множество рубиново-красных лилий. Жизнь вспыхивала всюду, куда бы мы ни ступали, и стройный фламинго, дотоле невиданный в нашей долине, развертывал перед нами свои пурпурные крылья в рое веселых пестрых птиц. Золотые и серебряные рыбки суетились в реке, из недр которой поднимался тихий ропот, мало-помалу превращался в божественную музыку, – нежнее Эоловой арфы*, слаще всех звуков, – только голос Элеоноры был еще слаще. И огромное облако, которое мы давно замечали в области Геспера*, выплыло оттуда, сияя пурпуром и золотом, и, осеняя нас своей мирной тенью, опускалось все ниже и ниже, пока края его не остановились на вершинах холмов, превратив их туманы в великолепие и как бы навеки заключив нас в волшебную темницу блеска и славы.
Элеонора сияла красотой серафимов, но была она девушка простая и невинная, как скоротечная жизнь ее среди цветов. Она не таила лукаво страсти, воспламенившей ее сердце, но вместе со мной раскрывала самые тайные уголки его, когда мы бродили рука об руку по долине Разноцветных Трав и говорили о великих переменах, происшедших в ней.
Но однажды, в слезах, упомянула она о последней скорбной перемене, которая должна постигнуть человечество, и с тех пор уже не разлучалась с этой грустной мыслью, вводя ее во все наши беседы, как в песнях ширазского поэта* одни и те же образы повторяются снова и снова в каждой строфе.
Она знала, что Смерть прикоснулась к ней, что ей суждено было, подобно эфемериде, явиться совершенством прелести только для того, чтобы умереть, но ужас могилы сосредоточивался для нее в одной мысли, которую она открыла мне однажды в сумерках, на берегу реки Молчания.
Она скорбела при мысли, что, похоронив ее в долине Разноцветных Трав, я покину навсегда наше мирное убежище и подарю любовь свою, теперь всецело принадлежавшую ей, какой-нибудь девушке из чуждого внешнего мира. И я упал к ногам Элеоноры и клялся ей и Небу, что никогда не скую себя брачными узами с дочерью Земли, никогда не изменю ни ее памяти, ни воспоминанию о благоговейном чувстве, которым она одарила меня. И призывал я Владыку вселенной в свидетели обета моего. И проклятие, которое я призывал на свою голову, проклятие Его и ее, святой, чье жилище в царстве блаженных духов, – проклятие, которое должно было обрушиться на меня, если бы я изменил своему обету, карало меня такой ужасной карой, что я не смею говорить о ней здесь. И светлые глаза Элеоноры еще более просветлели; она вздохнула, как будто смертная тяжесть свалилась с груди ее, задрожала и горько заплакала, но приняла мой обет (ведь она была дитя!) и он усладил ей час кончины. И спустя несколько дней, спокойно расставаясь с жизнью, она сказала мне, что за все, что я сделал для успокоения души ее, она будет бодрствовать надо мной и являться мне в ночной тиши, если же этого не дано блаженным духам, – будет извещать меня о своем присутствии, вздыхать в дуновении вечернего ветра или веять на меня благовоньями кадильниц ангельских. И с этими словами окончилась ее непорочная жизнь, положив предел первой поре жизни моей.
Все, что я говорил до сих пор, истинно. Но, переступая за эту грань на стезе Времени, грань, поставленную смертью моей возлюбленной, и переходя ко второй поре моей жизни, я чувствую, что тени сгущаются в уме моем, и сам сомневаюсь в безусловной точности рассказа. Но буду продолжать. Годы влачились за годами, а я все еще жил в долине Разноцветных Трав; и в ней снова все изменилось. Блистательные цветы спрятались в стволы деревьев и больше не появлялись. Краски зеленого ковра побледнели, рубиново-красные лилии исчезли одна за другой, а на месте их выросли фиалки, темные, подобные глазам, которые печально хмурились и плакали, обрызганные росою. И жизнь исчезла с тех мест, где мы ступали, потому что стройный фламинго уже не развертывал перед нами своих пурпурных крыльев; он печально улетел за горы с роями веселых пестрых птиц, прилетевших вместе с ним. И золотые и серебряные рыбки уплыли через ущелье на нижнем конце нашей долины и никогда уже не появлялись на поверхности тихой речки. И музыка, что была нежнее Эоловой арфы и слаще всех звуков, кроме голоса Элеоноры, замерла мало-помалу в грустном ропоте, который становился все тише и тише, пока не вернулась к своему прежнему торжественному безмолвию; и огромное облако поднялось, оставляя на вершинах гор прежний тусклый туман, и вернулось в область Геспера, унося с собой всю пышность и роскошь и лучезарный блеск долины Разноцветных Трав.
Но Элеонора не забыла своего обета: недаром слышал я бряцанье небесных кадил; и волны священных ароматов обвевали долину; и в минуты тяжкого уединения, когда скорбь давила мне сердце, ветерок приносил мне ее нежные вздохи; и часто в ночной тиши я слышал ясный шепот, а однажды – о, только однажды! – меня пробудило от сна, подобного смерти, прикосновение ее призрачных губ к моим губам.
Но все же пустота сердца моего не могла быть наполнена. Я жаждал любви такой же, как та, что раньше наполняла мое существо. Наконец, долина стала меня терзать воспоминаниями об Элеоноре, и я навеки оставил ее для суетных и шумных слав.
Я был в странном городе, где все стремилось изгладить из памяти моей сладкие грезы, которым я предавался так долго в долине Разноцветных Трав. Пышность и блеск гордого двора, безумный звон оружия, лучезарная красота женщин отуманили и отравили мой ум, а сердце мое оставалось верным своему обету, и присутствие Элеоноры по-прежнему слышалось мне в немые ночные часы. Но внезапно эти явления прекратились, и мир для меня оделся мглою, и я ужасался жгучих мыслей и страшных искушений, обуявших меня; потому что из далеких, неведомых стран явилась к веселому двору короля, у которого я служил, девушка, – и перед ее красотой пало мое изменническое сердце, к ее ногам я склонился без колебаний, в самом пылком, в самом низком обожании. Что была моя любовь к юной девушке долины перед страстью и бешенством, перед исступлением обожания, в котором изливалась душа моя у ног воздушной Эрменгарды. «О светлый серафим Эрменгарда! – вот все, о чем я мог думать. – О небесный ангел Эрменгарда!» Когда я глядел в ее глубокие очи, я мечтал только о них и о ней.
Мы обвенчались; и я не страшился проклятия, которое навлек на свою голову, и горечь его не посетила меня. И однажды – но только однажды в ночном безмолвии – ко мне донеслись сквозь решетку окна нежные вздохи, приносящие мне прощение, и превратились они в знакомый, сладкий голос, говоривший:
– Спи с миром! Потому что дух Любви царит и правит, и, отдав свое страстное сердце той, которую зовут Эрменгарда, ты освободился от обетов Элеоноре в силу решений, о которых узнаешь на небесах.
Овальный портрет
Egli e vivo e parlerebbe se non
osservasse la rigola del silentio[102].
Лихорадка моя была упорна и продолжительна. Все средства, какие только можно было достать в этих диких Апеннинах, были исчерпаны, но без каких-либо результатов. Мой слуга и единственный мой сотоварищ в уединенном замке был слишком взволнован и слишком неискусен, чтобы решиться пустить мне кровь, которой, правда, я уже слишком достаточно потерял в схватке с бандитами. Я не мог также со спокойным сердцем отпустить его поискать где-нибудь помощи. Наконец, неожиданно я вспомнил о маленьком свертке опиума, который лежал вместе с табаком в деревянном ящичке: в Константинополе я приобрел привычку курить табак вместе с этою примесью. Педро подал мне ящичек. Порывшись, я нашел желанное наркотическое средство. Но когда дело дошло до необходимости отделить должную часть, мной овладело раздумье. При курении было почти безразлично, какое количество употреблялось.