Константин Иванович КоничевПадение Галактиона ПерининаРассказ
Издательство политической литературы МОСКВА 1965
Художник Ю. БАЖАНОВ
Среди разнообразной пестрой публики на Литейном проспекте в кафе «Уют» Галактион Перинин ничем не выделялся, разве только скучным испитым лицом и сумрачной молчаливостью. Сидел он за столиком один, пил молча, ни на кого не обращал внимания и о чем-то мечтал: может быть, о низменных материях и высоких заработках; могло быть и наоборот… Поди знай, о чем мечтает человек, живущий по-своему, как ему хочется, на случайных доходах, по особым заказам и счетам. Но деньжонки у него были «навалом и россыпью». Не раз он подавал официанту за пиво и закуску скомканные бумажки и не требовал сдачи, а требовал пива еще и еще, пока оно слегка не вскружило ему голову. И тогда Галактион Перинин, желая показать себя, ради всеобщего внимания запел никому из присутствующих не известную песню. Впрочем, это была не песня, а отрывок из одного стихотворения графа Алексея Константиновича Толстого. Но Перинин нашел к словам мотив, пел иногда, работая над вывесками для магазинов, пел походя, запел и сейчас:
…Сидел над картиной художник,
Он божию матерь писал,
Любил как дитя он картину —
Он ею и жил и дышал…
Вперед подвигалося дело,
Порой на него с полотна
С улыбкой святая глядела,
Его одобряла она…
В другой бы раз и в другом месте люди могли бы обратить внимание на певца, прислушаться к его голосу и вникнуть в смысл печальных слов песни. Но здесь, в папиросном дыму, среди общего шума и гомона, никто даже головы не повернул в сторону Перинина, давшего волю своему скрипучему голосу.
…Сгрустнулося раз живописцу,
Он с горя горилки хватил.
Забыл он свою ма-а-астерскую,
Свою бого-о-о-м-матерь забыл.
Чуть громче, но с неизменной хрипотой протянул Перинин. Подошел официант, вежливо и фамильярно предупредил:
— Слушай, Галя, сам знаешь: можно у нас разговаривать, даже спорить, но петь здесь, сам знаешь, не место…
— Прошу прощения, прошу прощения… — залепетал Перинин, глуповато усмехаясь, — и еще прошу пару бутылок «Невского» и двух упитанных раков.
— Раки все вышли.
— Как вышли?! Говорите точнее! Съедены? Слопаны?
— Так точно.
— Ах, черти полосатые. Дайте соленых крендельков…
И не успел официант протолкаться до буфета, как Перинин продолжил:
Весь день он валяется пьяный
И в руки к-к-кистей не беррет.
Меж тем под рогожею всадник
На кляче плетется вперед…
— Ну и голос! — Кто-то из посетителей поддельно восхитился и всерьез добавил: — Как из кобылья хвоста волос — и тонок и грязен…
Перинин не обиделся. Он был рад тому, что хотя бы и в такой форме на него обратили внимание.
— Правильно и остроумно изволили заметить. Ваша острота рассчитана не более как на полторы мозговых извилины. Потому никто не смеется. И двугривенного за остроту вы с меня не получите. Ломаный грош ей цена. Понятно?
К столику, где выпивал Перинин, подошел только что окончивший с похвальной аттестацией художественное учебное заведение студент Александр Звенисельский. Приветливо похлопав Перинина по плечу, он сказал:
— Ты чего тут, Галактион, разоряешься?
— Ах, Саша, дорогой! Дай я тебя поцелую… Прошу, прошу. Ну, как с окончанием? Можно поздравить?
— Можно.
— По такому случаю не в «Уюте» надо тебе находиться, а в «Астории» или по крайней мере в «Кавказском погребке»…
— Где уж нам! Какие у бабки трудодни, только крохи одни. Я не при деньгах, и денег нет при мне. Только разве на пивишко.
— Понимаю, что не прибедняешься, понимаю, — сочувственно согласился Перинин и спросил: — Ну, и куда теперь?
— Получил направление в один из районов…
Звенисельский назвал районный город, находящийся в северо-западной зоне.
— Ах, вот как! В те места, где я споткнулся раз в жизни и, как было мне сказано, испортил там свою автобиографию. Знаю, знаю этот райончик. Что ж, будешь преподавать рисование?
— Да.
— Писать этюды для себя и плакаты для райкома? Скука, батенька, скука ожидает тебя. И не ахти какой заработок.
— Что ж, долг чести. Надо оправдывать свое назначение. И представь себе, еду туда с удовольствием.
— Да, но хлебнешь горячего до слез. А знаешь что, если я не ошибаюсь, ты, судя по твоей фамилии, кажется духовного происхождения?
— Отец мой был до двадцать шестого года дьяконом, а я родился в тридцать первом. Суди сам. Ну и что?..
— А вот что, если тебя там припрёт с деньгой, трудненько будет, зайди к попу отцу Александру и только скажи ему, что ты от меня, от Галактиона Перинина, к нему с поклоном. Он тебе любую сумму одолжит и даже без отдачи!.. Вот, собака, живет! Денег невпроворот. Не жалеет денег. А ему и ветер в спину, живет что те граф прежний. Понимаешь, такой у него телевизор, что за триста верст из Ленинграда и из Таллина передачи принимает. Новенький свой «москвич». Шофер у него не на зарплате, нет, а вот свозит куда на требы, поп ему за это из саквояжа горсть денег захватит и подает. «На, говорит, на твое счастье. Сколько в горсть ухватил, все твои…»
— Это тот самый поп, у которого ты церковь расписывал? — спросил Звенисельский.
— Ну да! Он и тебе, если пожелаешь, работенку найдет. Что, разве плохо подхалтурить? Учебное заведение ты окончил. Свидетельство на руках. Тебя не исключат, как бывало меня за эту злосчастную церковную халтурку!..
— Да, многонько, говорят, ты зашиб тогда на этом подряде, — промолвил Звенисельский, — но и сам дорогой ценой поплатился. Два года учебы оторвал у себя по своей собственной вине.
— По неосторожности, — мрачно ответил Перинин, — что поделаешь, был грешок, был. Ну да ладно. Давай выпьем пивка за твой успех, Саша. Трудись, не надсажайся и преуспевай, а главное — не спотыкайся. В любом деле с оглядкой действуй. Вот тебе мой совет.
Звякнули стеклянные толстостенные кружки…
Пусть выпивают и закусывают, пусть «братья»-художники ведут мирную беседу, а если поссорятся — это тоже нас не касается. Мы расскажем о том предмете, в чем гвоздь нашего краткого повествования.
…Было это совсем недавно. Галактион Перинин после окончания десятилетки и трехлетней работы в фотомастерской поступил в высшее художественное учебное заведение и учился на третьем курсе. Летом, как и других студентов, его направили на практику для оказания помощи в культпросветработе районному клубу и библиотекам-читальням. Перинин отправился в назначенный райцентр.
Бывший уездный город пострадал во время Отечественной войны. Кое-где виднелись следы разрушений — груды кирпича с торчащими ржавыми рельсами, исковерканными железными решетками балконов, и все это, затянутое колючим бурьяном, ожидало расчистки и восстановления.
В райцентре имелись все подобающие району учреждения и заведения, не было только гостиницы с отдельными номерами, а в Доме крестьянина, в общих комнатах, Перинин не захотел себя стеснять. Потому без особого труда он нашел себе пристанище в уютном частном домике у одинокой, относительно молодой вдовы. Вдову звали соседи Анютой. Из вежливости и с целью жить в мире и дружбе с ней Перинин благосклонно называл ее Анной Борисовной. Нельзя сказать, чтобы она была в годах. Старше Перинина только на десять лет, а моложе своего покойного мужа Ильи Карповича на целых двадцать пять. Вдовела Анюта третий год, мужа не оплакивала, но память его почитала: за упокой молилась ежедневно перед образами, занимавшими весь передний угол. Иногда, в особые дни, она приглашала в гости попа и заказывала ему молебен по усопшему Илье, а потом угощала попа вишневой настойкой. Отец Александр засиживался и уходил от Анюты украдкой, по задворкам, на рассвете.
Но с тех пор как у нее поселился на все лето Перинин, Анюта решила не приглашать к себе попа. Очень понравился ей этот молодой студент, обходительный, вежливый и умеющий все делать, художник. И действительно, поняв ее обнаженную душу и благие, чарующие намерения, Перинин старался кое-что сделать для религиозной одинокой хозяйки, чтобы угодить ей. По ее просьбе из обыкновенной записной книжки он соорудил поминальник. На красной обложке изобразил позолоченный крест, а под ним череп — «главу Адамову» — так ему подсказала сама Анюта. Славянскими буквами Галактион записал за упокой раба божьего Илью, и двух усопших младенцев — Михаила и Лидию, и еще родителей, и всех близких сродников. А однажды, в порядке сюрприза, в отсутствие хозяйки, уходившей на работу в ларек потребсоюза, он снял с божницы образ богоматери и так его разделал красками и сусальной позолотой, что Анюта, увидев, сначала испуганно и изумленно всплеснула руками по округлым бедрам, потом прослезилась и бросилась на шею Галактиону, стала его целовать благодарно и сладострастно, от чего, разумеется, не уклонился молодой, но уже умудренный жизненным опытом начинающий художник. За это ласковое обращение Перинин в тот же день сфотографировал хозяйку в десяти видах.
И еще одно, с точки зрения Анюты, он сделал для нее доброе дело. Она попросила его учинить надпись на могильном кресте для своего покойного супруга, да такую, чтобы все замечали и читали. Галактион охотно откликнулся.
— Надо, Анна Борисовна, сочинить эпитафию. Тогда всякий приметит и прочтет.
— Что это такое?
— Ну стишок, значит, как это делали до революции только богатые люди…
— Вот и ладно! — согласилась Анюта. — Мой Илья тоже бывал не бедного сословия. Отец его кожами торговал…
— От чего скончался ваш Илья? Был ли он верующим или, как и многие, не верил в бога? — допытывался Перинин, залучая «материал» для сочинения эпитафии.
— Очень был верующий. Очень. Он и за открытие церкви хлопотал, подписи собирал, в Москву ездил. Добился, сердешный. А скончался без покаяния. Совсем скоропалительно. Забежал он ко мне на работу в прод-ларек. Схватил «маленькую», а у меня еще грибы были соленые, всякая смесь — губина. Вот уже действительно губина! Погубила моего Илюшу. Уж я ли ему не говорила: «Не ешь эту дрянь, возьми колбасу по два девяносто за сто грамм» — не послушал. В обеденный перерыв дело было. Прибегаю домой.