А он на диване, и в брюках, и башмаках лежит, мается. Корчит его, ломает, изводит в три дуги. Кричит благим матом, но без употребления матерных слов, а только говорит: «Господи, прости меня грешного, господи, прости… Нюрочка (Нюрочкой всегда ласково меня звал), беги, Нюрочка, в больницу за врачом…» Я, не чуя ног, побегла в больницу, а сердце так и вырывается из-за пазухи, и вся в слезах… Пока я бегала, а он вот тут, свалился с дивана, на полу лежит мертвешенек, душу богу отдал… Произвели анатомию, вскрыли, — конечно, грибы проклятущие виноваты. От поганых переворот всех кишок получился…
На похоронах, не совру, человек двести было. Обожали его, очень обожали… — закончила Анюта.
— Кем он работал, где?
— Известно кем, заготовителем! Он же эти и грибы для сельпо закупал. — Анюта с хрипом всплакнула и, вытирая глаза, добавила: — Покушал себе на голову.
После этого разговора прошло два-три дня, и над могилой Анютиного супруга на деревянном кресте была прибита жестяная дощечка, а на ней словеса собственноручно тушью Галактионом Перининым начертаны:
Говорила тебе я:
Ты не ешь грибов, Илья!
Не послушал
Да покушал —
Вот и отдал богу душу.
Над этой эпитафией художник изобразил крестик тушью, а ниже поместил между крылышками голову пучеглазого херувима.
Вся эта доброта молодого художника растрогала отзывчивое сердце вдовушки. Она взяла Перинина на полный продовольственный пансион. Кормила его жирными свиными котлетами и яичницей-глазуньей. Наливка и портвейн «Три семерки» не выводились в ее доме.
По утрам еще Перинин валяется на пуховой перине, Анюта уже копошится около печи и самовара, готовит чай и завтрак.
— Вставай, Галактиончик, вставай, миленький! — И чтоб развеселить, привести в чувство заспавшегося жильца, Анюта тешила его придуманной коротушкой:
Миленький Галактиён,
За тебя дают мильён.
Мне не надо и мильён —
Лучше ты Галактиён!..
За столом Анюта ласково его угощала:
— Ешь, кушай, мой уважительный. Ешь, мой дорогуша. У меня всего этого хватит. Одна ведь. Двое было младенцев от покойного Ильи, не обжились, скончались. А одной-то много ли надо? Кушай, кушай, хоть селедочку, хоть колбаску. Я могла бы в ларьке и не работать, да так уж, от скуки. Уволят — не боюсь!.. Я, Галактиончик, могу прожить без службы, на иждивении собственной коровы. Что смеешься? Молочко-то, оно и питание, оно и деньги. А глянь-ко в боковое окно: девять яблоней! Я баба богатая, я вдова веселая и выпить могу, и спеть, и сплясать — любой молодой не уважу. Вон та, середняя яблоня, мне в прошлое лето две тысячи рубликов дала! Через сельповский ларек и реализовала фрукты, будто и не мои. Я умею жить. Найти бы рачительного муженька-жениха, жили бы как министеры. — Усмехнулась скупо, отвела глаза в сторону и продолжала — Ныне эта, середняя яблонька и половины не даст, пустоцвету много было. А вон та, крайняя слева, что ты рисовал, та, пожалуй, тыщи полторы даст. Оставался бы ты, Галактион, у меня навсегда… — И засмеялась, вроде бы сказала не всерьез, а так, шутки ради.
— Что вы, Анна Борисовна, одно лето я тут еще могу в глуши околачиваться. Не расстаться мне с Ленинградом.
— А какая же здесь глушь? Поезда два раза в сутки снуют, ну, речка мала: пароходам негде развернуться, зато пляж!
— Поезда, пляж. Мало мне этого. Мало. Вам вот, Анна Борисовна, с коровой и яблонями не расстаться?
— Нипочем!
— Продала бы все хозяйство да в Ленинград и перемахнула бы с приданым.
— Нипочем! Попадет пропойца, в два счета все профукает.
— То-то и оно! Живите вы в своем райцентре, а я предпочитаю жить в центре рая, — высказал свою определенную точку зрения Перинин и добавил: — А за вашу доброту я очень благодарен. Будете в Ленинграде — в «Асторию» свожу.
— На представление?
— Нет. Это шикарнейший ресторан…
Однажды, как это всегда бывает в правдивых рассказах, Анюта, придя в приходскую убогую и облупленную церковь, выслушала внушительное нарекание со стороны попа:
— Анна, не стала ли ты бога забывать? Редко тебя вижу за литургией. Не ударилась ли ты, голубушка, в грех?..
— Ударилась, батюшка, ударилась… — призналась Анюта и посмотрела так умильно, со смешинкой и лаской в очах, что поп готов был простить ей любой грех.
— Слышал я, что одного отрока на житие себе приютила?
— Приютила, батюшка, приютила. Уж не ревнуешь ли меня, батюшка?
— Не имею законных прав, голубушка, у меня своя протопопица — женщина не из пожилых и красотой и подвижностью господом богом не обижена. Не думаешь ли во замужество или в дом хочешь принять?
— Хотела бы, да он мне не ровня. И молод, и образован, и ничего-то у него из рук не валится. Все умеет, все!.. И фотограф, и стишки может сочинять, а как рисует! Уму непостижимо. Он у меня божью мать изукрасил, как невесту на выданье. И платок заново, голубой, с золотыми звездочками нарисовал, и медальён на грудь на цепочке, а младенец предвечный на коленях у богородицы такой стал шустренький, того и гляди спрыгнет на пол. Вот заходите, полюбуйтесь.
— Зайду, зайду, — пообещал поп и посмотрел на стены храма, сообразил: — А может, Анна, твой постоялец и церкви для дела пригодится?
— Вот уж пригодится, батюшка, пригодится.
— Когда он бывает дома?
— Все время, батюшка. Сидит да через открытые окна картины разными красками малюет. Сколько холста исписал. И не знаю, для чего. Конечно, потом это все можно с мылом отстирать, и холстина в дело пойдет, хоть на рукотерники, хоть на портянки. Я ему говорила, так он хохочет, а делает свое. Потом он еще занимается фотографией: не совру, рублей по сто в день зашибает с девок за карточки. Из клуба приходили — звали рисовать, так отмахнулся: «Не по мне, говорит, декорация да лозунги, это, говорит, вы и без меня сообразите, как сделать».
Поп давно был удручен заботами о подыскании живописца для обновления старых икон и, особенно, для росписей неприглядных стен фресками по книжным рисункам из Ветхого и Нового завета. Искал он живописца и в Новгороде, и в Пскове, и в Ленинграде, искал явно и тайно. Желающих не находилось. А тут сам бог послал…
— Привела бы ты его в храм, этого живописца, пусть бы он опытным глазом взглянул да умом прикинул насчет реставрации изображений настенных. А может, он и по части обновления старых икон пригодится?
— Он все может. Пригодится, батюшка, пригодится. Попробую привести. Денежки он любит. А за деньги, извините меня, говорят, и поп пляшет. Приведу, познакомлю, батюшка…
Когда Анюта поведала об этом Перинину, тот охотно согласился побывать в церкви, но выставил в ответ свое условие:
— Зачем меня сразу с батей знакомить? Я лучше сам к обедне зайду и понаблюдаю, как он служит, что собою представляет, и на внутренность церкви взгляну по поводу возможной подхалтурки.
— Ваша воля, поступай как тебе удобнее, — сказала Анюта, путаясь в обращениях то на «вы», то на «ты».
В ближайшее воскресенье Перинин спозаранку отправился в церковь. Пришел он между заутреней и обедней. Молящихся было пока немного. Посреди церкви стоял белый гроб, наполовину покрытый парчовой накидкой с голубенькими крестиками. Под накидкой — покойник с лицом пепельного цвета и провалившимися глазами. Около гроба рыдала женщина в черном старомодном платье. Кто-то прискорбно тихонько говорил:
— Несчастный, целый год мучился… Рак все печенки переел…
— На том свете ему полегчает, — ответил другой голос, — богобоязный был, царство небесное. О церкви пекся, за это его и фашисты пальцем не трогали… А вот смертынька все-таки его болезней доканала.
Подошел к гробу поп с кадилом, подымил ладаном, пропел что полагается — «во блаженном успении вечный покой…» — и, видимо, за особую, повышенную плату — так понял Перинин — произнес надгробное слово, восхваляя всячески усопшего.
Среди присутствующих богобоязненных старушек и любопытствующих молодушек, конечно, Галактион Перинин выделялся и навлек на себя со стороны попа внимание. Перинин приметил это, подошел к церковному ларьку, потребовал за два рубля свечку, зажег ее и поставил перед изголовьем в подсвечник у гроба. Попу такой жест незнакомого молодого человека понравился. Он искоса продолжал поглядывать на Перинина. Тот стоял пристойно, с любопытством взирая на покосившийся резной иконостас и потемневшие, почти неразличимые фрески на стенах. Гроб с покойником вынесли к готовой могиле. Поп не вышел провожать. У него до обедни предстояло неотложное и более важное дело.
Кое-кто из прихожан приносил и жертвовал в церковь старые иконы. Но прежде чем поставить иконы в «ряды действующих», поп завел обычай освящать их, брызгать водичкой и пропевать соответствующий тропарь с кондаком.
На этот раз, в присутствии Перинина, одна дряхлая богомолка, с большим трудом напрягая последние силы, притащила в храм на досках писанную икону «Сретения господня».
— Вот, отец Александр, дарствую, подновить если, хороша будет. Была и риза на ней, да задолго еще до войны содрала я, грешная, и по нужде в Новгород в торгсин снесла, на белую мучку и на сахар променяла… Можно сказать, не сыто я тогда жила, помогла мне святая икона из нужды выкарабкаться.
— Очень благодарствую, — сказал поп, — пригодится сей дар, пригодится. Доброго письма образ. Симеон-богоприимец внушителен. А ведь не верил он, что Христос родится и явится. Бог его и наказал за это. Предрек ему жить на земле за неверие триста шестьдесят годов!..
— От такой господней кары никто бы не отказался, — неожиданно проронил Перинин, стоявший позади попа.
Поп обернулся и пристал к слову:
— А вы кто будете? Приезжий? Первый раз вижу…
— Художник, — отрекомендовался скромно Перинин и, чтобы попу было ясно, добавил: — Постоялец у Анны Борисовны. Может, знаете?..
— Как же, как же, разговор был, и мы еще с вами побеседуем… в следующий раз, дело к вам есть, и немалое.