Подошел дьячок — пономарь, и звонарь он же, с чашей воды, поп обмакнул волосатое кропило в чашу, крест-накрест поплескал на икону и довольно бодрым голосом запел:
«Утробу девичью освятивый рождеством твоим и руце Симеона благословивый, якоже подаше предварив, и ныне спас еси нас, Христе боже, но умири во бранех жительства и укрепи…»
Освятив икону, поп велел старосте поставить ее против правого клироса на пустое место.
Началась обедня. Перинин прошел наперед к амвону. Никогда в жизни ему не приходилось выстаивать церковную службу от начала до конца, а тут решил вытерпеть, и, главное, на виду у попа. Как знать — пригодиться.
Обедня была незавидная. Поп справлял литургию один за двоих — за себя и за дьякона. На клиросе подпевали четыре тонкоголосых девчонки. Перинин не осенял себя крестным знамением, не падал на колени, стоял как столб, не сходя с занятого им места. Он не вникал в суть богослужения. Он как бы украдкой озирался на потемневшие и местами покрытые плесенью стены соображал о подновлении фресок и, конечно, прикидывал в уме объем работы и заработка. Он видел, как во время обедни бойко шла торговля свечами и серыми постными просфорами, как в руках сборщиков два оловянных блюда наполнились звонкими монетами и бумажками. «Вот где пожива, — думал Перинин, — берут деньги за явный обман, не контролируются. Как их проверишь? А поп, видать, артист своего дела. Разумеется, ни в бога, ни в черта он не верит, а гребет деньгу за то, что умеет исполнять роль обманщика… Что ж, если доведется, то за халтурку с бати можно здесь подработать…»
Пока такие мысли накручивались в голове Перинина, во время литургии наступил небольшой перерыв. Пономарь вынес и поставил посреди церкви аналой, очень смахивающий на трибуну, покрытый красным сатином и украшенный восьмиконечным парчовым крестом.
Оказывается, поп — любитель произносить проповеди; вооруженный толстой книгой, подошел он к аналою и, как заправский оратор, раскрыл книгу и, не глядя в нее, возгласил:
— Православные миряне и граждане… Соответственно с месяцесловом житий святых, некогда составленных по Четьи-Минеям протоиереем Бухаревым, мы имеем сегодня отметить память святого мученика, по имени Варвар. Житие его весьма примечательно ужасными похождениями, а более того, проникновенной милостью божьей к этому многогрешному вору и разбойнику, ставшему святым благодаря соизволению господнему…
Богомольцы приблизились к аналою. Некоторые женщины были на ухо туговаты, сняли с голов платки, прислушались. Наступила тишина. Даже девчонки на клиросе не хихикали, из боязни получить суровое замечание.
— Жил в древние времена в Греции страшный злодей, кровожадный разбойник Варвар… Убил он, как сказано в священном писании, триста человек ни в чем не повинных. Долго ловила его стража-дружина и не могла изловить. Вот какой был злодей Варвар. Наконец сам господь, в троице-единосущный, коснулся своей благодатью до грубого сердца грешника. И Варвар подсчитал, сколько он награбил, сколько убил людей, слезно взмолился, и тогда господь сказал ему: «Я тебя прощаю, ступай к священнику покайся, уйди в лес напасайся в одиночестве». Священник принял покаяние злодея. На три года приютил его. Три года Варвар жил в хлевах вместе со скотом, потом двенадцать лет, в голом виде, обитался в лесах. Тело его почернело, обросло аки шерстью. Охотники сочли его за зверя и застрелили… Прах его оказался нетленным и чудотворным. Так по милости бога и самый грешный, покаявшись, может быть жителем райским…
— Батюшка, можно вопросец, — обратилась одна из женщин. — Скажите, а Егор Кузовленок вам покаялся, попадет он в рай?
— Какой Кузовленок? — спросил ее поп.
— Да коего вы сегодня отпевали на тот свет?
— Так это, матушка, тайна исповеди… да, да, он приобщился святых тайн, и его покаяние мною оформлено по правилам, а принято ли господом — ему единому про то ведомо…
— А мы, грешные, думаем, — не унималась женщина, — когда у нас тут хозяйничали фашисты, Кузовленок паршиво себя вел… Ужели ему и на том свете не зачтется?..
Старушка, которая принесла и подарила попу икону «Сретения», протиснулась к аналою и тоже участливо захотела вступить в беседу:
— Скажи, отец Александр, я позабыла, сколько годков Симеон-богопротивец жил на белом свете?
— Не богопротивен, а бого-при-имец! — растолковал поп, — я говорил тебе: триста шестьдесят!..
— Триста шестьдесят! Хоть бы не забыть. Это на сколько же меня старше?..
— Считай сама, голубушка, или дома правнуков заставь на счетах прикинуть, — ответил поп, еле скрывая усмешку. В этом месте он чуть-чуть не переиграл свою роль.
«Артист, да и только, — подумал снова Перинин о священнике. — И ведь не очень стар, подлюга. Настоящий Варвар. Грабит сотни людей — и хоть бы что, ненаказуем. Ограбленные им духовно и материально сами своими руками несут мзду. Разве за это наказывают?.. Нет, совсем не вредно будет снять у него подрядец на малевание…» — эта мысль не покидала Перинина и после обедни, когда он из церкви направился на станцию в буфет.
…В следующее воскресенье поп был в гостях у Анюты, и не один, а с церковным старостой, тучным, мордастым, отрастившим такие диковинные черные густые усы, каких нигде за все свои тридцать лет жизни Перинин ни разу не видел. С позволения старосты он за несколько минут карандашом набросал усатую физиономию, затем сфотографировал его и попа в отдельности, потом вместе с благодетельной хозяйкой.
Перинин, конечно, понял, что поп и староста пришли неспроста: он им нужен, — значит, надо знать себе цену, не продешевить.
Серьезный разговор состоялся немного позднее, за графином наливки, после того как втроем — поп, староста и Галактион Перинин — сходили в церковь, осмотрели и рассчитали весь объем предстоящих работ.
Имея обильную жатву с прихожан, поп захотел поразить высокой ценой молодого, казалось ему, неопытного в таких делах художника. Он в первом слове сказал:
— Пятнадцать тысяч!
— Мало! — отрезал Перинин. — По самым скромным моим расчетам, надо двадцать[1]
— Срок? — спросил поп и уточнил: — Срок работы и выдачи вознаграждения?
Перинин, не задумываясь, ответил:
— Июль, август, сентябрь. За работу? Аванс пять тысяч без отчислений. Остальные пятнадцать помесячно. Будем писать договор?
— Ни к чему, — сказал поп. — Мы без формальностей. Мы не обманем, ты нас не надуй.
— Избави бог! — в тон работодателю заявил Галактион.
— Сделаешь к воздвиженью, авансом можешь получить «пятерку» сейчас же, — сказал поп, доказывая свою деловитость и оперативный размах. — Староста, выдай ему под расписку полсотни сотенных бумажек и пусть завтра начинает. У нас все для начала работ готово: олифа, масло, белила, краски, кисти, сусальное золото — все есть в достатке.
— А чего не хватит, достанем, из-под земли, а достанем, — заверил староста, выкидывая из портфеля пачки денег.
Сделка состоялась. Попойка — тоже. Все были навеселе. Особенно поп, он выпивал изрядно, а закусывал набухшими в водочной настойке вишнями. Поэтому он был вдвойне пьян. Перинин, глядя на него, думал: «С таким батей можно дело иметь. Наверно, тысчонок десять в месяц улавливает с верующих, с живых и мертвых. А забулдыжка все-таки! Пьет и над старостой, над его усищами подтрунивает».
— Какие усищи! А? На две сапожных щетки материала, — острит поп и хохочет.
— Вы это из зависти, отец Александр. У вас-то бороденка, тьфу! Насекомой негде укрыться.
— Галактион, а Галактион, какое отличное имя! — бормотал поп. — Знаешь, что это по-гречески значит? А значит это «молочный». Молочный, а двадцать тысяч слупил. А? Нет креста на шее у «молочного». Покажи, расстегни ворот. Нет креста! Ну да хрен с тобой. К воздвиженью чтобы все было готово!..
— Не подведу.
— Думаю. Личная заинтересованность — стимул. Галактион? Слушай, молочный, подари мне эту карикатуру на Старостину личность, мы хоть с попадейкой похохочем…
— Пожалуйста.
— А вы, говорят, и стихиры слагаете?
— Вранье. Только эпитафии и эпиграммы. Лапидарным стилем.
— А ты что-нибудь лапидарное к этой роже присочини, повеселей, так сказать, для внутреннего употребления.
— Могу. Не смею ослушаться. Позвольте рисунок. В голове у Галактиона уже была об этом мыслишка и подходящие вертелись рифмы. К рисунку он добавил:
Нос — картошка,
Рот — ворота,
Но, как видно, для красы,
Словно к заду бегемота
Приспособил бог усы…
Поп захохотал, и от хохота колыхался у него живот. Староста стерпел шутку, только сгоряча налил еще всем по стакану из графина и первый молча выпил единым духом.
Ночью Перинин долго не мог уснуть. Анюта спьяну жарко дышала, разметав одеяло с горячего тела. Галактион ворочался с боку на бок, думал: «Узнают? Конечно, узнают… Исключат? Конечно, исключат. А может, не исключат? Буду защищаться. Двадцать тысяч — не козья рожа. Попробуй их студент заработать… Докажу, что я был прав. Церковь и конституция. Живопись, фрески — искусство. Верующие, дурман, опиум, ну и что? А я им на эти выпады (они будут, будут!) выложу главные козыри… Писал же Рафаэль богоматерь! А Микеланджело, а Леонардо? А наш Рублев, Симон Ушаков. Да их сотни знаменитых! А Васнецов и Нестеров… Что говорить, такой демократ, как Крамской, и тот в Петрозаводском соборе во весь купол изобразил Саваофа. А Боровиковский на Вологодчине целый Семигородний монастырь расписал!.. Не исключат. Отговорюсь. Сумею… Надо завтра эти пять тысяч отнести в сберкассу и — за дело!..»
Успокоив себя, Перинин заснул.
Кончалась короткая летняя ночь. Где-то близко-близко в дремлющем зеленом саду защелкал соловей. Самая талантливая птица из всех птиц на свете.
Около печи возилась Анюта. В загнете на горячих углях шипела яичница с колбасой.
— Вставай, Галактиончик, пока завтрак горячий, поешь, покушай со мной, потом доспишь сколько тебе надо. Ну, как тебе наш священник вчера приглянулся?