Галактион выглянул в окно.
На улице под конвоем, закинув руки за спину, крупно шагал отец Александр.
В эту минуту Перинин почувствовал себя неважно. Грузно опустился на диван, сказал:
— Есть примета — перед уходом или отъездом для счастливого пути полагается посидеть. Анна Борисовна, не поминайте меня лихом. Налейте еще стаканчик сливянки.
Выпил, повеселел. Потом задумался и, осененный поэтическим настроением, попросил у хозяйки альбом с фотографиями и написал:
Любезная Анна!
Ты была мне желанна…
Вспомни!
Как пастырь расстался с овечками,
Как восплакал незримый Христос,
Как двое конвойных со «свечками»
Уводили попа на допрос.
Ему результат этой давки,
Пожалуй, добра не сулит, —
Останется без камилавки,
И будет тобою забыт…
Анюта прочла и зарыдала.
Печальным событием закончилась практика не с той ноги вступившего в жизнь Галактиона Перинина. Отзыва он, разумеется, не добивался.
Но за подписью заведующего райотделом культуры последовал подробный «сигнал» в институт.
Дело, конечно, ясное, поэтому осталось добавить немного.
Священника допросили и, не найдя в его поступке злого умысла, выпустили.
Напрасно Перинин тщательно и «научно» готовился к отпору и самозащите. Не понадобилось. Факты — упрямая вещь.
В канцелярии ему выдали выписку из протокола заседания ученого совета:
«На основании проверенных данных студента 3-го курса Г. Перинина исключить, как не оправдавшего доверия в период летней практики, занимавшегося в рваческих целях явно недопустимой, идеологически вредной халтурой, выразившейся при исполнении им частного заказа по реставрации действующей церкви, с уклоном махрового мракобесия и с расчетом дурного влияния на верующих…
Выписка верна: секретарь М. С. Чернова».
Прочел. Задумался.
«Что ж… У меня вся жизнь впереди. Есть время исправиться, доказать… А если обжаловать?.. Пустое дело — не поможет. Понимаю. Вполне понимаю… Кабы не эти гвозди, черт их побери! Может быть, и не было бы такого решения… Проклятые гвозди! Загвоздка получилась…»
— Товарищ секретарша, заодно возвратите мне аттестат зрелости и метрическую справку. Где-нибудь они пригодятся.
…С тех пор как мы оставили в кафе «Уют» за одним столиком двух художников, разными путями входящих в жизнь и искусство, прошло не так много времени.
Но и за это короткое время молодой художник Звенисельский, как и следовало ожидать, устроился в районе. Работы было вдосталь: и в школе с учениками, и в клубе, и в кружке живописи и лепки. Люди в районе оказались добрые и приветливые, прямые и не склочные, жизнерадостные, умеющие преодолевать невзгоды — одним словом, во всех отношениях хорошие люди.
Работа общественная, заботы о личном благоустройстве, думы о женитьбе, переписка с друзьями, этюды и зарисовки заполняли все время. Звенисельский едва-едва однажды выкроил свободный выходной день для того, чтобы сходить в церковь, полюбопытствовать, что там натворил Перинин, угождая вкусам щедрого пастыря церкви.
Пришел к концу обедни. Посмотрел настенные росписи, на аляповатых библейских типов, на всю халтурную мазню и мысленно представил себе Перинина стоящим на лестнице-стремянке с папиросой в зубах, малюющего ветхозаветные сцены.
И засмеялся Звенисельский.
— Какая несусветная чушь и дикость! — сорвалось у него с языка. — Ему бы балаганы да карусели расписывать. И есть еще люди, молятся, взирая на эту халтурную клоунаду небожителей, «созданных» Перининым. Боже ты разнесчастный! Сколько на твоих угодников краски испорчено, сколько в то лето Перининым водки выпито! Какой срам, какое еще бытует невежество — чтобы почитать за святость все это… Да хоть бы художество было, а то ведь сплошное убожество!
Звенисельский дождался, пока жидкая толпа не вышла из церкви.
Встретился на паперти с попом.
— Гражданин служитель культа, разрешите спросить вас, я местный художник, зашел посмотреть, извините за выражение, на… «труды» Галактиона Перинина.
— Приятель? Друг ваш?.. — сердито перебил поп Звенисельского.
— Я бы не сказал…
— Злой гений, Иуда Искариотский, вот кто ваш Перинин. Я его имени слышать не хочу… Это он захотел из меня расстригу сделать, да не судил бог. Жду перевода в другую паству. Вера упала! Вы видите, сколько сегодня было в храме людей? Горсть, одна горсть! А раньше — теснота!.. От алтаря до паперти — народ… Вот что натворил, лукавый бес, ваш Перинин-Постелин, черт его побери!..
Тогда Звенисельский спросил попа:
— А у вас-то была голова на плечах? И наверно, эта самая, когда возникло происшествие по причине «животворящего» креста?
— Дьявол искусил, думал я, ради укрепления веры надо содеять такое, а вышло наоборот, прости господи…
— Скажите, а можно посмотреть на тот злополучный крест?
— Почему нельзя? Пока он здесь. Говорят, что его хотят забрать в музей для антирелигиозной пропаганды, но почему-то не берут…
Поп провел Звенисельского в каморку, где лежала всякая заваль, а на ней — лицевой стороной кверху— огромный крест.
Распятье Христа было исправлено чьей-то неопытной рукой. Отверстия на месте вытащенных гвоздей зашпаклеваны, затем серой свинцовой краской намалеваны с широкими прорезями шурупы… Прорези на них вторично замазаны черной краской и оказались еще более заметными. Никаких кровоточащих следов на кресте не сохранилось — все смыто, подчищено. Бледные ноги Христа густо закрашены белилами.
— Это исправил один маляр, неверующий, — пояснил поп, — за шурупами я недоглядел. Никто Христа шурупами не привинчивал. Ересь!.. И главу Христову оставили в том виде, как ее подновил ваш проклятущий Перинин.
— Да, неважнецки он подновил, прямо скажем, — заметил Звенисельский. — С лица и куцей бородки Иисус очень на меньшевика смахивает.
— Что поделаешь, — согласился поп с замечаниями, — в этом, пожалуй, Перинина винить нельзя. Ведь фотографий с божьего лика не имеется. На кинопленку высшее существо не заснято…
— Вот уж что верно, то верно! — подтвердил весело Звенисельский. — В этом вы неоспоримо правы. Многое в наши дни достигнуто наукой, учеными людьми и рядовыми тружениками: космические корабли летают. Вот уже и обратную сторону Луны сфотографировали, а никак не могут ученые достичь седьмого неба и сфотографировать Христа. Аргумент достойнейший. Цепляйтесь за него, или уже поздно?..
Поп нахмурился и, не ответив Звенисельскому, спускаясь по лестнице с паперти, крикнул шоферу:
— Заводи «москвича»!
Подойдя к машине, он подоткнул подол рясы и еле-еле, согнувшись, кряхтя, полез на заднее сиденье, покрытое бархатной накидкой.
Звенисельский, уходя из церкви, ни разу не обернулся.
Впрочем, и оглядываться не на что. Церковь не числится в ряду памятников истории древней русской архитектуры: выглядит невзрачно и уныло.
На могильнике, причитая, ревела без слез Анюта. Растрепанные волосы закрывали ее лицо, с которого давным-давно исчезла печаль по усопшему ревнителю церкви Илье.
Церковный сторож по случаю воскресенья рано запил. Хмурый усатый староста собственноручно повесил к вратам церкви замок размером с кожаную рукавицу. Потом староста вывел из заброшенного барского могильного склепа огромного, откормленного, с выбитым глазом кобеля и, привязав к покосившейся ограде, взирая на храм, перекрестившись, сказал:
— Береженое и бог бережет…
А. БеловК. И. Коничев
Я часто вспоминаю. Ленинград, гостиница «Астория», уютный номер, в котором третий час подряд ведется неторопливый разговор двух мужчин.
За окном — зима. Вьюжит разгульный декабрьский ветер. Взглянешь в окно — и ничего не увидишь, кроме серой мглы, вот уже который день нависшей над городом.
Но здесь о зиме и не помнится. Потому что разговор идет об Африке. Я слушаю рассказы об этой далекой земле, настолько живые и красочные, что кажется, пробились в комнату знойные лучи африканского солнца и коснулись нас своим дыханием.
Мой собеседник — удивительный рассказчик, неугомонный человек, побывавший в разных странах. Рассказов у него хватит на много дней. А говорит он так увлекательно, так образно, что слушаешь затаив дыхание и воочию представляешь себе то, о чем идет речь.
Впоследствии, перечитывая книги ленинградского писателя Константина Ивановича Коничева, я понял, откуда берется одно из ценнейших их качеств — увлекательность. От умения писателя видеть жизнь глубже, чем она кажется с первого взгляда, подметить то, что порой ускользает от глаз, усмотреть необычное в обычном, интересное в будничном — и обо всем этом суметь поведать занимательно и интересно. Этим даром и обладает Константин Иванович Коничев.
Ему есть о чем рассказать людям. Он много повидал на своем веку, был очевидцем удивительных событий. И ко всему тянулся с юношеской любознательностью. Вся его жизнь — это жизнь пытливого исследователя, который не пройдет мимо мало-мальски интересного факта, события, случая, встретившегося на пути.
Он часами может говорить о книгах, об истории, о живописи, о коллекционировании, об архитектуре Он может без устали рассказывать о жизни египетских феллахов, с которой познакомился во время своих зарубежных поездок. Он может поделиться своими впечатлениями об искусстве древних эллинов, знакомом ему не только по книгам, но и по личным впечатлениям во время пребывания в Греции. И о чем бы он ни беседовал, всегда говорит страстно и увлекательно.
Но с особой любовью говорит и пишет он о севере. Это его родной край. Земля Вологодская — родная его земля. Здесь начал он свой жизненный путь На Вологодчине начался его путь писателя.
На долю Константина Ивановича Коничева выпала нелегкая судьба. Он родился в бедной крестьянской семье. Шестилетним мальчонкой остался сиротой и был отдан сельским сходом на воспитание опекуну. А еще несколько лет спустя, окончив церковноприходскую школу, научился сапожному ремеслу, и начались долгие годы подневольного труда за сапожным верстаком.