ргонавты идеала, мы, отчаянные храбрецы, быть может более отчаянные, чем этого требует благоразумие, мы, прошедшие через кораблекрушения и невзгоды, но ставшие от этого, как уже говорилось, только более крепкими, более здоровыми, чем этого хотелось бы другим, опасно здоровые, неизменно здоровые, – нам чудится, будто бы в награду за все это пред нами открывается неведомая земля, пределов которой еще никто не видел, мир по ту сторону беспредельных просторов идеала, мир, который хранит в себе такие несметные богатства красоты, неизведанного, неизвестного, жуткого, божественного, что наше любопытство и жадность приходят в неописуемое возбуждение, – да, теперь нас уже ничем не насытишь! Разве смогли бы мы, имея такие соблазнительные перспективы, измучившись от долгой деятельной бездеятельности, довольствоваться всего лишь каким-то современным человеком? Конечно, это скверно, но ничего не поделаешь, на все его благороднейшие порывы и устремления мы не можем смотреть иначе как с деланой серьезностью, а лучше бы и вовсе не смотреть. Нас манит совсем другой идеал, чудесный, соблазнительный, таящий в себе опасности, который мы не желаем никому навязывать, ибо право на него еще надо заслужить: идеал духа, который наивно, или, точнее, невольно, от избытка силы, мощи, играет со всем тем, что считалось до сих пор святым, хорошим, неприкосновенным, божественным, – духа, для которого все то, что народ вполне справедливо считает наивысшей ценностью, равносильно было бы опасности, упадку, унижению или, по крайней мере, воспринималось как расслабление, слепота, временное самозабвение; идеал человечно-сверхчеловеческого благополучия и благоволения, который порою может даже показаться нечеловеческим, особенно когда он, например, является непроизвольной живой пародией всей этой вселенской серьезности, всей этой торжественности в жесте, слове, звуке, взгляде, морали и задаче, – но, может быть, именно он, несмотря ни на что, ознаменует пробуждение великой серьезности, и только тогда настанет время поставить настоящий вопросительный знак, поворачивается судьба души, сдвигается стрелка, начинается трагедия…
Эпилог. Но в тот момент, когда я принялся неспешно выводить сей мрачный вопросительный знак, намереваясь напоследок напомнить моим читателям, что существуют еще добродетели порядочного чтения, – о, эти забытые, неведомые добродетели! – случилось непредвиденное – раздался злобный, смачный, демонический смех – такого мне еще не доводилось слышать: это духи моей книги обрушились на меня, они задали мне порядочную трепку и строго призвали к порядку. «С нас хватит, – кричали они мне, – долой эту мрачную музыку, что ты раскаркался! Посмотри вокруг, какое светлое утро! Какая мягкая земля, покрытая зеленой травкой! Какая чудная лужайка, королевство танца! Самое время веселиться! Кто споет нам песню, утреннюю песенку, такую солнечную, легкую, изящную, что даже сверчки ее не испугаются – скорее, наоборот, они согласно примутся приплясывать и подпевать? И даже незатейливая мужицкая волынка лучше, чем все эти таинственные звуки, все это кваканье жаб, могильное завывание, посвистывание сурков, которыми вы нас щедро потчевали до сих пор в своей глухомани, господин отшельник, музыкант будущего! Нет! Не нужно этих звуков! Настройте нас на более приятный и радостный лад!» Вам нравится такое, мои нетерпеливые друзья? Так что же! Чего только не сделаешь, чтобы вам угодить! Моя волынка уже готова, и я уже прочистил горло, – правда, мой голос может показаться хрипловатым, уж не взыщите, мы все-таки в горах! Во всяком случае, то, что вы услышите, будет для вас чем-то новым; и даже если вы тут ничего не разберете, если вы не поймете певца – то это пустяки! Таково уж «проклятие певца». Тем отчетливее вы будете слышать его музыку, его мелодию, и тем легче вам будет плясать под его дудку. Вы хотите этого?..
Песни принца Фогельфрая
Все быстротечное —
Символ, сравненье.
Бог – бесконечное
Недоуменье.
Цель не достигнута.
Знает поэт:
Жизнь не постигнута,
Истины нет.
Вечная женственность —
Только игра
И небожественность
Скрипа пера!..
Было так: в глубокой чаще,
Где и днем – покой и мрак,
Я услышал звук стучащий,
Нарастающий тик-так.
Не скажу, чтобы приятный,
Раздражающий скорей,
Но вовлекший безвозвратно
И меня в лесной хорей.
Молодецкая потеха —
За стишком строчить стишок,
Но презрительного смеха
От себя я скрыть не смог:
Ты, выходит, стихотворец?
Прокляни свою судьбу!
«Сударь мой, вы стихотворец», —
Молвил дятел на дубу.
Скоротаю в чаще ночку?
А разбойники придут,
Отберут за строчкой строчку —
Сами в строчку попадут.
Бунтовщик и царедворец
Заворочались в гробу.
«Сударь мой, вы стихотворец», —
Молвил дятел на дубу.
Жалят рифмы, словно стрелы,
Уязвимые места
И летят во все пределы
С полуночного поста.
Гордый человекоборец,
Грязь земную разгребу!
«Сударь мой, вы стихотворец», —
Молвил дятел на дубу.
Тягой к точному присловью
Я отныне одержим.
Нескончаемой любовью
Мой пронизан монорим.
Нисхожу к вам, дерзкий горец.
Смелый лодочник, гребу.
«Сударь мой, вы стихотворец», —
Молвил дятел на дубу.
Врешь ты, дятел! Сам ты спятил!
На поэта не греши!
Ты не знаешь, глупый дятел,
Волхвования души! Смысла ищет стихотворец,
Ты твердишь свое бу-бу!
«Сударь мой, вы стихотворец», —
Вторит дятел на дубу.
Вишу на ветви искривленной,
Баюкая свою печаль.
Ночною птицей приглашенный,
В гнезде у птицы гость бессонный.
Какая тишь! Какая даль!
Ночное море безмятежно,
И алый парус недвижим.
Стада дремотствуют прилежно,
И даже скалы смотрят нежно:
Здесь юг, но как мне слиться с ним?
Тевтонской поступью тяжелой
Тоска чеканить вечно шаг.
Здесь ветер, вольный и веселый,
Здесь воздух полон карманьолой
И птичьим пеньем на ветвях.
В полет мой разум неподъемен,
Хоть сам стремительней стрелы.
Путь легок, потому что темен,
И только в небе мир огромен,
Призывен из полночной мглы.
Мыслитель отрешен от мира,
Но в мир торопится певец.
Пусть недостойны вы, но лира
Звучит и дразнится, задира,
Стучится в дверь глухих сердец.
Вы, чада юга, мне приятны —
Так непорочно вы развратны,
Вы так неискренне честны.
На севере, не зная женщин,
Я с Истиною был повенчан,
Но я бежал от злой жены…
Покуда я прелестна,
Ты, Боже, мой жених.
Ты любишь, как известно,
Красоток из простых.
И ты простишь монашку
От собственных щедрот,
Что он меня, монашку,
Пощиплет и помнет.
Монашку молодому —
Не старому козлу.
Ведь был бы сам такому
Ты рад рукомеслу.
Ты, старцев прибирая,
Суров, но справедлив.
О том не забывая,
Монашек мой ретив.
Прелаты только с виду
Тверды, как глыбы льда.
Таят они обиду
На немощь и года.
Покаешься разочек,
Пошепчешь на ушко —
А там уже дружочек,
И снова жить легко!
Рассказ в исповедальне
Придумал ты умно,
Ведь под кустом и в спальне
Веду себя грешно.
Служу тебе я, Боже,
Хожу к тебе во храм.
А дьяволу попозже
Все, что попросит, дам!
Прошлой ночью я не знал
Сна, скользнув под одеяло.
Ветер жалобно стенал,
Мраком ночь ко мне взывала,
Мак мне сна не навевал,
Совесть спать мне не давала.
Наконец, тоскою полн,
Я побрел на берег моря.
Там дремал какой-то челн,
В нем рыбак, дремоте вторя,
Спал среди уснувших волн.
Сонный челн отчалил вскоре.
Час, – а может быть, и два —
Или год все это длилось?
Явь сознанья помрачилась
Вечной тайной естества:
Все кромешной тьмой покрылось —
И вода была мертва!
Но рассвет настал – и снова
Челн качнулся на волне.
Где он был? Вода багрова!
Кровь ли хлещет в глубине?
Проще самого простого:
Просто сон пришел ко мне!
Не чудо ли! Застыл!
Распластан и недвижим целиком!
Опора что для крыл?
Откуда и куда и чем влеком?
Поднявшийся в зенит,
Он вышел победителем в бою —
И сам собой парит,
Не празднуя викторию свою!
Как Вечность и Звезда,
Отринув Землю Зависти, живет
Он в Небесах всегда —
Блажен, кто смог узреть его полет!