— В агитотряд? — удивленно приподняла она бровь. — Я?
— Ну да, — горячо закивал я, любуясь на нее — такую ладную и точеную, напоминающую Снегурочку в своем отлично подогнанном полушубке и пушистой шапке. — Ведь ты… Ты такая. Ты же почти состоявшаяся актриса. Такие нам нужны.
— Ой, Ванюша. — Называла она меня всегда только так. — Все эти наивные детские игры. Все эти балаганы… Я уже давно взрослая. И жизнь моя взрослая.
Да, тут она права. Эта ее показная взрослость смущала меня больше всего.
Она вернулась в начале 1941 года, по окончании медучилища, и теперь работала вместе с отцом в больничке в Вяльцах. И за то время, что мы не виделись, изменилась очень сильно. Действительно перестала быть тем наивным и непосредственным ребенком, а становилась вполне взрослой дамой, которая все время приценивается, стреляя метко глазами и что-то выбирая, при этом как бы само собой демонстрируя свои многочисленные достоинства.
Восемнадцать лет — девушка уже на выданье. Однако она относилась к «отвергательницам», которые заняты больше не тем, кого выбрать из воздыхателей, а как отвергнуть больше народу. В результате таскался за ней хвостом только я, остальные держались на расстоянии. А потом, решив, что время положило конец былым раздорам, пошел в атаку Купчик.
Она же упоенно занималась тем, что приближала сначала одного из нас, потом другого. Прорывался в ней какой-то злой, бесшабашный женский норов.
Я вздыхал по ней. Мучился. А потом погружался в заботы и на время забывал. А она обижалась.
Потом она снова разругалась с Купчиком, как клялась, уже окончательно. И куда более благосклонно поглядывала в мою сторону. Так эти качели и раскачивались. Я уже привык к этому и жил то отвергаемый, то приближаемый. Время от времени думал расставить все по своим местам в серьезном разговоре с ней, но в очередной раз не решался.
В апреле Купчик, который все маячил в самые неподходящие моменты у меня перед глазами и раздражал неимоверно, куда-то пропал. Вместе с ним пропал и его приятель Оглобля. Поговаривали, что органы все же заинтересовались ими, вот они и сдернули от греха подальше. И как-то свободнее сразу дышать стало. Я сильно надеялся, что больше их не увижу.
Между тем пришла новость, которая опечалила меня, хотя я давно ожидал чего-то подобного. НКВД взяло Сотника при нападении на военные склады. До этого он слонялся по лесам, собирая свою освободительную армию. И вот решил затовариться оружием. Попался в ловушку. Теперь сидел в Луцке в следственной тюрьме НКВД. Понятно, что судьба его предрешена. Поставят к стенке, к доктору не ходи. И хотя он и противник нашему делу, но все равно мне было его жалко. Да и жизнью ему обязан. Но тут уж поделать ничего было нельзя.
Настало жаркое лето. К нам в МТС пришла еще техника, ее нужно было налаживать, имелось много брака, так что работы прибавилось.
Так я и крутился волчком. Готовился к призыву в армию. Иногда мотался с агитотрядом по городам и весям.
Эх, хорошо, когда только начинаешь сознательную жизнь. Все пути перед тобой кажутся светлыми и прямыми. Это только позже они начинают извиваться и путаться. А порой безжалостное течение жизни и ход истории так переплетают их, что перед тобой уже и не путеводные нити, а сплошной гордиев узел. Так запутаешься, что и не распутать, только разрубить. И вот таким великим путаником стала для всех нас война…
Часть втораяПартизаны
Глава первая
Война началась неожиданно. Точнее, неожиданно для таких восторженных юнцов, как я. Говорили же мне вполне официально: «У нас с немцами пакт о ненападении». Я свято в это верил. А оно вон как вышло. Хотя брат еще зимой заверял: скоро немец попрет. Но по громкоговорителю на улице села вещали другое, а громкоговоритель — он куда более информирован, как я честно полагал.
После того как Молотов объявил о вероломном нападении Германии, ощущения у меня были путаные. С одной стороны, конечно, дураку понятно, что война — это ужас, лютая погибель, да еще когда она прямо под боком — ведь до границы совсем недалеко. С другой — накатила совершенно дурацкая и непозволительная легкость мыслей с некоторой долей воодушевления. Была твердая уверенность, что немцам быстро надают по шее. А наши комсомольские агитаторы с глубоким знанием предмета утверждали, что одновременно начнется революция в Германии, поскольку взыграет пролетарская солидарность и германский рабочий класс скинет иго нацистов. Вот в это я верил с трудом, поскольку за время коллективизации и общения с народом понял: сознательность масс сильно преувеличена, а способность буржуазного государства пудрить народу мозги и посылать его в бой — безгранична. Иначе на всей Земле буржуев бы давно скинули.
Но в чем я был свято убежден — победим мы быстро. И тут главное не упустить возможность, не опоздать, проявить себя, внести свою лепту в победу по примеру романтических героев Гражданской войны.
Господи, какими же дураками мы все были. С самого начала было видно, что все идет не так, как нам издавна внушали: не заметно было побед могучим ударом на чужой территории. Немцы очень быстро вгрызались в нашу территорию. А мы утешали себя, что завтра все изменится как по волшебству.
Потом началась суета. Эвакуация. Оборудование МТС вывозили, но далеко не все. Осознав, что немец вполне может дойти до нас, я тоже хотел свалить побыстрее, но все никак не получалось. А тут еще двоюродная сестра с теткой завели шарманку, что не поедут никуда. Здесь все налажено, а немец вряд ли доберется. Если же доберется, то надолго не задержится. А потом собирай снова все семейное добро.
В общем, какая-то ерунда получилась. Слава богу, больше родни здесь не было. Отец и один из братьев записались в армию. Другой брат занимался партработой далеко отсюда. А я застрял, прикованный к родному дому.
Эх, все эта чертова надежда на авось. Нужно было собирать чемоданы, а то и двигать без них в тот самый миг, когда через село потянулись на восток первые потрепанные колонны РККА и обозы с ранеными. И когда красноармейцы, останавливавшиеся испить воды или молока, которое им щедро преподносили селяне, на вопрос, скоро ли остановим изверга, только одичало смотрели и обреченно отмахивались.
В тот душный день в начале июля небосвод обрушился на нас. Обрушился с треском. Точнее, с гулом танковых двигателей.
Я как раз зашел к соседке за молоком — она держала домашнюю скотину, и мы всегда брали у нее свежие продукты. И тут загрохотало, зарокотало, затряслось. Сначала отдаленно, потом ближе и ближе.
Выйдя на порог, я так и застыл, совершенно ошеломленный, будто превратился в соляной столб. Мимо меня двигался неумолимый, нереально мощный, овеществленный стальной кошмар.
Рычали, поднимая гусеницами пыль, стальные громады танков. Причем в стволах некоторых торчали бутылки — мол, остается только пить, когда враг уже разгромлен. Чеканила шаг пехота, так что только искры из-под сапог летели. Здоровые, сытые, каркающие на своем языке. Одетые в пропыленные фельдграу, на головах — похожие на средневековые шлемы каски, рукава закатаны, на боку — ранцы и тубусы противогазов, на плечах — карабины, иногда автоматы. Сопровождали эту поступь переливистые мелодии губных фрицевских гармошек, без которых не обходилась ни одна колонна. Вообще, с трудом верилось, что это живые люди, а не какая-то нечистая сила.
Бронетранспортеры, танки, мотоциклы. И как апофеоз потустороннего абсурда — по селу строем проехало подразделение велосипедистов.
Конца и края не было этим колоннам. И возникла предательская мысль: «Такую силу не остановить ничем».
От одной из колонн отделились трое немецких военнослужащих и направились в нашу сторону. У меня заныло внутри. Никогда я так не боялся. Эта железная поступь несокрушимых батальонов, готовая раздавить всех, вогнала меня в ступор. Я ощущал себя букашкой, которую, судя по всему, сейчас и раздавят. Многого не надо — одного выстрела хватит за глаза.
Долговязый «фриц» оглядел меня и спросил на польском, почти без акцента:
— Кто хозяин дома?
Выскочила хозяйка и испуганно заверещала:
— Я хозяйка! Я! Ничего нет в доме! Никого нет!
Немец внимательно посмотрел на набирающего вес кабанчика в загоне. Быстро скинул с плеча карабин. Одним выстрелом уложил несчастную и не знавшую до того горя зверюгу. А его сопровождающие положили бренное свинячье тело на плащ-палатку и поволокли в сторону, весело переговариваясь и демонстративно похрюкивая.
Соседка чуть не грохнулась в обморок, а потом, растеряв испуг, отчаянно завопила:
— Что же вы творите, аспиды?! Как нам теперь жить? По миру пустили!
«Фриц» только равнодушно пожал плечами. Вытащил из сумки квитанцию, которую заполнил химическим карандашом, и сообщил:
— Следом идут тыловики. По квитанции получите у них девятьсот рублей.
И небрежно бросил бумажку на землю — так обычно подают нищим, которым демонстрируют презрение.
Понятное дело, денег соседка никаких не увидела, равно как и тыловиков. Будучи по природе настырной, пыталась досаждать коменданту и угомонилась, только когда тот пообещал ее расстрелять за саботаж. Но это все будет потом.
А пока в селе немцы по отработанной на всех оккупированных территориях тактике начали устанавливать местную власть.
На въезде в село в тот же день установили пропускной пункт фельджандармерии. Быстро соорудили шлагбаум, укрытие, поставили пулемет.
Еще через день возник пузатый самодовольный немец в сопровождении нескольких солдат. Была еще группа гражданских, одетых разношерстно: в костюмы, гимнастерки, френчи. Их роднило одно — повязки на рукавах. Они назвались народной украинской милицией и стали методично ходить по домам, сгонять селян на сход. Так что вскоре вся площадь, даже с учетом того, что многие успели сбежать из села, была переполнена народом.
Пузатый немец взгромоздился на телегу. Начал бормотать что-то по-своему. Переводил дистрофичного вида усатый тип с повязкой — из тех самых «милиционеров».