еребросить в свой волшебный мир холодильник. Кстати, мы узнаем от него, что там, в волшебном мире, все как у людей (хотя люди–то думают, что у них самих все не как у людей): на работу берут по протекции, что можно купить — покупают, а что удается украсть — крадут.
В этом мире все возможно, и поэтому он удивительно многообразен. Мы стрижем овец, а где–то на далеких планетах стригут квилов. От квилов пользы больше, потому что изделия из их шерсти огнестойки и практически вечны. Только вот стричь квилов труднее, чем овец: их шерсть содержит железо. И еще их трудно транспортировать с планеты на планету, особенно вместе со смагами (инопланетными собаками) и фиргелями (живыми холодильными установками такой мощности, что они могут, пробудившись от спячки, заморозить космический корабль; их держат на жарких планетах для смягчения климата). Всем этим животным нужны разные условия полета, и то просыпаются фиргели, то перестают есть квилы, то уменьшаются до микроскопических размеров смаги — поди, сыщи! (рассказ «Рейс молочного фургона»).
Демоны тоже бывают самые разнообразные — и притом с разными характерами. Бывают тупые корыстолюбцы, вроде Нельзевула, родственника того самого Вельзевула, что дослужился до больших чинов при президенте Сатане, а бывают просто хорошие ребята, вроде пятиметрового холодильного демона — голубого, с тощими крылышками и дырой в груди, откуда время от времени вырывается струя холодной воды, — или еще одного демона, совсем уж необыкновенного. У этого две ноги, две руки, крыльев и хвоста не видно, но, может быть, потому, что на нем всегда несколько лишних шкур, которые он по желанию надевает и сбрасывает. Последние два демона, оказывается, напрасно боялись друг друга. Оба они обыкновенные страховые агенты, только живут в разных мирах (рассказ «Демоны»).
А еще… Но разве перечислишь все, что навыдумывал Шекли!
Все, что написал Шекли о непохожести, нескончаемом многообразии форм жизни, находит обоснование в реальных перспективах, открываемых наукой: ведь мы вступили в эпоху, когда от десятилетия к десятилетию будем все нетерпеливее ждать встречи с чужими мирами, ни один из которых не похож на наш. По отношению к ним действует закон, хорошо сформулированный американским критиком и писателем–фантастом Деймоном Найтом: «Совсем как у нас» — это единственный из бесконечного числа возможных ответов, который заранее можно определить как неверный».
Но, разумеется, Шекли берет не все, что предлагает ему наука, а только то, что ему нужно. Он пишет не о роботах, не о джинах, не о ракетах, а о человеке и мире, — правда, о мире, все плотнее заселяемом роботами, и о человеке, вынужденном от поколения к поколению заново определять свое место в мире роботов и безличной техники.
Какие отношения сложатся у него с этим миром?
С роботами они складываются удивительно хорошо. Право, мало кому до Шекли (если не считать, разумеется, Азимова) удавалось наладить такие добрые отношения с роботами.
Немецкие экспрессионисты двадцатых годов любили изображать людей в виде неких механических существ, чем–то напоминающих роботов. Сейчас роботов все чаще изображают похожими на людей. Оказывается, они бывают очень привязчивы, заботливы, веселы, им приятно помочь хозяину (рассказ «Бремя Человека»), и они выступают против человека, лишь подчиняясь чужому приказу (рассказы «Человекоминимум» и «Академия»).
Самое любопытное в добрых роботах Шекли — то, что доброте их тоже научил человек. Они не противостоят человеку ни в одном своем качестве, а только дополняют его.
У роботов есть замечательное качество, присущее далеко не всем людям. Они бескорыстны и подчинены «морали служения», а не «морали стяжания». Правда, люди и здесь ухитрились напортить, и какие–то фирмы выпускают даже роботов–пьяниц, чтоб побольше был расход энергии, роботы скорее изнашивались и владельцы покупали новых. Но сами роботы в этом неповинны.
К тому же роботы — это та форма техники, которая у Шекли пошла на сближение с человеком и в процессе общения с ним все время очеловечивается.
Про безликую технику этого никак не скажешь.
Шекли — враг безликой техники, потому что она обезличивает человека. Но его вражда к ней становится особенно острой из–за того, что холодная отвлеченность техники ассоциируется для него с отношениями в буржуазном обществе.
Это общество, по Шекли, управляется законами, выражающими отношения между вещами, а не между людьми. Человеческую душу при этом никто не принимает за ценность.
Герои Шекли — люди с душой. Тех, кого они встречают на своем жизненном пухи, зачастую тоже нельзя упрекнуть в черствости сердца. И все же каждому из них противостоит совершенно бездушный мир. Это мир законов и обычаев, выражающих все дурное, что есть в человеке. В романе Шекли «Путешествие в послезавтра» героя за подобные речи объявляют коммунистом и тащат в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Сам Шекли, однако, упорно возвращается к подобным ситуациям.
Что противостоит герою рассказа «Особый старательский»? Роботы, люди? Ни те, ни другие. Робот–почтальон скорее сочувствует герою; он просто устроен так, что человеку, у которого нет банковского счета, мало от него проку. Но и тут добродушный робот находит юридическую лазейку, чтоб не губить героя. Люди, к которым герой обращается, тоже, вероятно, не совсем бездушные, но они бросают его в пустыне на произвол судьбы, а потом отнимают и последнюю надежду на спасение — прерывают связь. «Я на работе», — приговаривает при этом каждый из них.
Это общество обесчеловечивает все попадающее в его орбиту. Герой «Паломничества на Землю» мечтает изведать настоящую любовь. И ему продают точно отмеренную во времени дозу самой настоящей любви, внушенной проститутке специалистами–психологами. Когда герой протестует, его просто не понимают. Разве любовь была не настоящая, не та, чте рекламируется в проспектах? Или его обсчитали?
Как тут не возмутиться против мира, где все — вещь, все — сделка, не возмутиться против самих вещей, жадно обступающих человека?! Ведь они на каждом шагу подчиняют человека себе и отвлеченному своему выражению — деньгам.
Когда–то символом обывательщины была вещь громоздкая, основательная, бережно передаваемая от поколения к поколению. Сейчас таким символом становится вещь суетливая, стремящаяся поскорее появиться и поскорее уступить место новой.
В рассказе «Стоимость жизни» мы сталкиваемся с современным обывателем, только перенесенным в будущее, так сказать мещанином космической эры. Он делает нудную, начисто неинтересную ему работу и единственное спасение видит в том, чтобы окружить себя вещами; и чем больше у него вещей, тем нужнее ему новые, такие, каких еще нет у соседа и какие сэкономят еще несколько минут абсолютно не нужного ему времени. И вещи у него не простые, не комоды какие–нибудь, а все автоматы.
Герою рассказа «Кое–что задаром» выпало совсем уж невиданное счастье. Свалился ему с неба Утилизатор — машина, выполняющая любые желания. Трудно ли догадаться, чего он пожелает? Он строит дом, потом дворец — да такой, что за две недели не обойдешь, приобретает одни вещи, потом другие, потом третьи, по–одному себя ублажает, по–другому…
Великая, всегдашняя мечта мещанина — как–нибудь себя ублажить.
За это приходится расплачиваться жизнью — и хорошо еще, если только своей, как дурачку Коллинзу, владельцу Утилизатора. Герой рассказа «Стоимость жизни» расплачивается в придачу еще частью жизни сына. Если в обществе будущего логично разовьются сегодняшние предпосылки, там снова возникнет средневековая система продажи себя и своих детей в рабство.
Обиднее всего, что цивилизация — и это одна из самых ее издевательских шуток — удовлетворяет потребности, которые сама же порождает.
Такой герой Шекли, как Коллинз, приобретает вещи, чтобы почувствовать себя прочно устроенным в жизни, чтобы считать себя не хуже других и просто так, — по привычке. Меньше всего он это делает для удовлетворения непосредственных нужд. Он самоутверждается. Иными словами, он пытается найти свое место среди людей парадоксальнейшим образом — через вещи. А они только отгораживают людей друг от друга. Этой же цели служат и многие другие «достижения» цивилизации.
В рассказе «Опытный образец» космонавта снабжают замечательным защитным приспособлением: в случае опасности оно создает силовое поле и заключает человека в непроницаемый шар. Одна беда — в этом шаре можно задохнуться. Воздух — в числе прочего — шар тоже не пропускает. Но главное — шар мешает космонавту поладить с обитателями планеты, на которую он попал. А сделать это было на редкость просто. Надо было только, чтобы они увидели в нем хорошего человека. Так и случилось, когда он избавился от своего дурацкого шара. Впрочем, космонавту не очень трудно сделать это — надо только перерезать лямки, на которых крепится за спиной ранец с механизмом. Обычному человеку труднее. Его обступает со всех сторон огромная безликая сила, именуемая социальной традицией. И чем глупее эта традиция, тем меньше поддается доводам разума. В рассказе «Ритуал» на некой планете с великими почестями встречают космический корабль с Земли. Космонавтов принимают даже не за людей, а за богов. И вместо того, чтобы их накормить и напоить, несколько суток подряд отплясывают перед ними ритуальные пляски, а отчаяние умирающих космонавтов принимают за знаки одобрения. Ведь древние предания говорят, что с богами надо обращаться именно так и никак иначе. Это освященная веками традиция. Остальное — ересь.
Социальная традиция, привычка, рутина обступают людей как стена. И все–таки некоторые пробиваются сквозь стену. У этих героев Шекли есть замечательное качество: они некорыстны. У них нет этого приобретательского зуда, снедающего обывателя, им все равно, как там у соседей, они умеют жить сами по себе, не вступая в соревнование с вандербильдшами. Если иных из них и затолкали до одури на улицах перенаселенных городов, то прежде всего потому, что они не несутся в общем потоке.