Анна задергивает занавеску, отделяющую парикмахерский уголок от остального магазина, и моет руки. Карл садится на стул. Только тогда я замечаю, что забыл снять с него шлем, и быстро исправляю оплошность.
— Как твоя нога, Карл? — спрашивает Анна, прилаживая к нему воротничок из белой бумаги.
— Да, — говорит на это Карл.
Мне кажется, когда он поглощен своей нугой, голова у него полностью отключается.
— Да ничего, — отвечаю я за него.
Анна хихикает. Она закутывает Карла в цветную накидку с каким-то невероятным рисунком и завязывает ее на спине. Она смотрит на меня, будто ждет чего-то.
— Нога. Ничего.
Она улыбается, делает нервное движение рукой, словно отгоняя назойливое насекомое.
— Да, конечно. Нога в порядке. Да.
Я улыбаюсь в ответ, но Анна уже отвернулась, чтобы взять с полки расческу и ножницы. Я беру журнал, усаживаюсь на стул у окна и делаю вид, будто читаю. Анна рассказывает Карлу какую-то историю, наверное, из газеты, которая постоянно приходит в деревню с двухдневным опозданием. Она знает, что Карл плохо понимает ее, но все равно разговаривает с ним, спокойно, и почти нежно, и слишком тихо для его старческих ушей. Карл сидит неподвижно, как истукан. Он запихал себе в рот остатки нуги и время от времени издает низкие гудящие звуки.
У Германа Людерса, владельца карьера, была жена, Ильзе, и дочь. Грета была противной тощей девчонкой, младше меня на год, но поскольку, кроме нас двоих, во всей округе больше детей не было, на каникулах мы много времени проводили вместе. Рядом с карьером нам играть не разрешали, так что для игр оставался только сад Карла. Я показал Грете место, где можно установить связь с другой стороной мира, — мое дерево и обломки самолета, но она боялась испачкаться и считала, что как-то странно лезть в пустую дождевую бочку и, сидя внутри, воображать, что тебя варят в котле каннибалы. Больше всего ей нравилось быть стюардессой, которая выживает после крушения самолета в джунглях и ухаживает за раненым пилотом. Роль которого, разумеется, играл я. Грета бинтовала мне голову, руку или ногу и требовала, чтобы я стонал от боли, — тогда она могла меня утешать. Так делали в фильмах, которые она смотрела. Я не любил просто лежать, как раненый, и смотреть, как Грета закатывает мне рукав или штанину, мне не нравилось, когда она вытирала мне платком «пот» со лба. Тогда я еще не знал, что за все эти годы ни разу не поцелую девчонку, а то бы решился на поцелуй, может быть. Неважно, что у нее узкие потрескавшиеся губы и она противная.
Иногда Грета мне снится. Сон каждый раз повторяется: самолет, на котором мы летим, разбивается в джунглях, прямо как в наших играх. Я лежу на земле, а Грета вытирает мне лоб платком. Вдруг я вижу, как к ней сзади ползет змея. Я хочу предупредить Грету, но не могу произнести ни слова, и вот змея обвивается вокруг ее шеи. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу. Ее зрачки становятся все шире, открытый рот вдруг превращается в пещеру, темную шахту, в которую я падаю. Я чувствую, что лечу, и просыпаюсь перед самым ударом о землю.
В журнале и почитать нечего. Какие-то известные люди то женятся, то снова разводятся. Знаменитости постоянно что-то выкидывают: садятся пьяными за руль или выбрасывают телевизор из окна гостиничного номера. Иногда я читаю газету, примерно раза два в месяц. Чаще смысла нет. Все равно ничего нового не происходит. Нам в Вингродене не обязательно быть в курсе, потому что Земля и без нас вертится. И потом, существует телевидение. Если где-нибудь упадет метеорит или начнется война, уже через три минуты свежачок попадет в новости. У Карла есть телевизор, я хорошо помню, что он уже стоял в гостиной, когда мне было пять. Телевизор черный и огромный, и нужно садиться перед самым экраном, чтобы картинка не рябила. В грозу или метель, когда антенну засыпает снегом, ящик отказывается работать совсем, ни один из трех каналов толком не ловится. Боюсь, он скоро испустит дух и сделает это раньше, чем моя мать привезет нам новый телевизор, который она обещала мне почти два года назад.
Я слышу, что Георгий дома, только когда Анна кладет расческу и ножницы на полку под зеркалом. За столько лет я мог бы давно уже привыкнуть, но я все равно каждый раз пугаюсь его рева. Даже Карл, которому давно пора купить слуховой аппарат, смотрит на меня со своим особым выражением вселенского ужаса. Когда с треском перегорает лампочка, хлопают ставни на ветру или в поле перед домом ударяет молния, он всегда так смотрит. Будто ждет, что я все исправлю: заменю лампочку, закрою окно, отменю грозу.
— Прости, — говорит Анна и выходит на улицу, по которой, шатаясь, бредет Георгий и, размахивая руками, без остановки выкрикивает хорошо знакомые мне две фразы по-русски.
Анна знает русский и как-то перевела для меня эти фразы: «Бегите!» и «Прячьтесь!». Георгий воевал в Чечне и с тех пор тронулся умом. Никто в деревне не понимает, как Анна может жить с ним.
— Она скоро вернется, — говорю я Карлу и улыбаюсь, чтобы он отлип от окна.
Карл кивает и снова принимается за нугу, одновременно рассматривая себя в зеркале.
Анна и Георгий познакомились восемь лет назад в Гамбурге, где Анна работала медсестрой. Вообще-то училась она на парикмахера, но со временем ей надоело стричь людей, и она прошла курсы медсестер, сначала при домах престарелых, а потом — в больнице святой Марии. Георгий бежал из России через Латвию, по Балтийскому морю, и тоже оказался в Гамбурге. Какое-то время он работал в порту, конечно нелегально, там он в один прекрасный день сломал себе руку, и ему понадобилась медицинская помощь. Георгий не хотел в больницу, потому что не имел вида на жительство в Германии, но коллеги все равно отвезли его к врачу. Когда рука зажила, ему предстояло покинуть страну, и тогда Анна вышла за него замуж, чтобы он смог остаться. Она говорит, что в войну Георгий пережил ужасные вещи, потому и начал пить. Поначалу все было не так страшно, утверждает Анна, и жили они вполне счастливо. Но память — такая штука: некоторые люди со временем забывают все самое плохое, у других, наоборот, память обостряется.
Я подхожу к окну и смотрю на улицу. Анна пытается утихомирить Георгия, берет его за руку, говорит с ним. Сначала Георгий молча глядит на нее, потом отпихивает в сторону и ковыляет дальше. И вот он уже снова выкрикивает свои две фразы. Он настолько не в себе, что даже не замечает, что на улице, кроме него и Анны, больше никого нет. Анна следует за ним, хотя знает, что не может помочь Георгию, и вскоре они оба исчезают из вида.
Я оборачиваюсь. Карл все еще сосет кусочек нуги, который стал заметно меньше и уже не так выпирает за щекой. Ждать возвращения Анны бессмысленно, сегодня она не дострижет Карла и не побреет его. Мы уже ждали ее вот так однажды. Почти час просидели, прежде чем она вернулась, к тому же у нее так сильно дрожали руки, что она порезала Карла бритвой.
— Идем, Карл, нам пора, — говорю я, снимаю с него накидку и вешаю ее на крючок рядом с раковиной. Я выключаю свет над зеркалом и закрываю за нами дверь магазина. Запирать ее не обязательно. В наш городок никто чужой носа не кажет, даже воры.
3
Я ставлю тук-тук в тень от эвакуатора Масловецки и помогаю Карлу выбраться из кабины. Когда он оказывается на земле, я вручаю ему коробку из-под печенья. Он благодарит меня, мы пересекаем асфальтированную площадку перед заправкой. Карл продвигается вперед мелкими нетвердыми шажками и улыбается. Кажется, он не замечает, как убого все вокруг. Он обнимает свою коробку обеими руками и прижимает ее к груди. Улыбается он так, будто мы приближаемся к дорогому отелю какого-нибудь прекрасного города, а не к обветшавшей заправке на краю цивилизации.
Чем дольше я здесь нахожусь, тем сильнее эта картина нагоняет на меня тоску. Когда-то синяя, а сейчас уже поблекшая и едва заметная надпись «ГАРАЖ МАСЛОВЕЦКИ» на светлой штукатурке стены. Гирлянды разноцветных пластиковых флажков между плоской крышей и одиноко стоящим фонарем. Погнутые жестяные щиты, рекламирующие моторное масло и покрышки. Белый «Вольво Комби» 1997 года рядом с одной из бензоколонок. Здание мастерской, гараж и жилой фургон Йо-Йо, похожий на гигантского жука с серебристым панцирем. На стене у ворот — доска с картой, выгоревшей на солнце так, что ничего не разглядеть.
Если бы здесь была собака, она бы лежала рядом с одной из колонок и ждала клиентов. Но собак тут больше нет. Сократ сдох четыре года назад, и Масловецки не хочет заводить другого пса. Клиенты тоже перевелись. С тех пор как проложили новую трассу, сюда никто не заглядывает. Нужно основательно заблудиться, чтобы угодить в Вингроден.
Я придерживаю дверь, пропуская Карла вперед, и мы заходим в магазин — смесь закусочной, киоска и видеотеки. На стенах висят плакаты с рекламой моторных масел, напитков, сигарет и фильмов. Одна из полок забита пакетами с чипсами, шоколадками и журналами, на другой разложены щетки стеклоочистителя, скребки для льда и упаковки с ароматизатором. Когда срок годности съедобных продуктов истекает, они достаются нам: Йо-Йо, Карлу и мне. Хотя на сырные крекеры и желатиновых мишек я уже давно даже смотреть не могу, а Йо-Йо ест только то, что считает полезным, — все то, что здесь не продается. Зато Карл уплетает предложенное с таким аппетитом, как будто я вообще не кормлю его дома. После пиршества ему всегда становится плохо, он ноет, а мне даже лучше, потому что теперь не надо готовить ужин.
В углу на деревянной подставке выставлена модель ипподрома. Масловецки смастерил ее сам лет шесть назад, когда собирался построить настоящий ипподром на поле рядом с бывшей автобусной остановкой. Ему постоянно приходят в голову разные безумные идеи. И тогда он забывает обо всем, чертит планы и делает макеты из картона. Вот только воплотить в жизнь ничего не получается, потому что его странные партнеры вдруг бросают его или банки не хотят больше давать ему кредит. Или его осеняет новая гениальная идея, как еще можно вытащить Вингроден из безвестности.