Именно Ирме Михайловне, как никому иному, выгодно, чтобы отчет Хоружего был сдан в срок, ведь завлаб пообещала ей временные права на комнату того сразу после завершения его экспериментов. С другой стороны, представлять отчет на этой неделе никак не входило в планы Бориса Матвеевича: прилежность грозила ему недельной командировкой в самый разгар весенних работ на дачном участке.
Итак, неприятельский выпад исходил скорее всего от Пыреевой. Подчиненные Хоружему мэнээс Мясницкий, инженер Гулянии и лаборантка Оля вряд ли додумались бы сыграть с ним столь недобрую шутку. Впрочем, необыкновенность события так ошеломила Бориса Матвеевича, что он подозревал всех подряд: и инженера, и младших научных, и Олю, и шефиню сбою, затеявшую, быть может, столь оригинальную проверку дисциплины труда; и даже третьего старшего, Елену Яковлевну Твертынину, он тоже стал подозревать, хотя уж она-то никогда не была сильна в канцелярской грамоте, а Хоружего недолюбливала просто так, без всяких козней, за его худенькую и чересчур робкую жену.
И вовсе бы утонул Борис Матвеевич в топи безнадежных размышлений, не раздайся стук в дверь.
Хоружий вздрогнул. Дверь раскрылась. На Бориса Матвеевича медленно накатилась куполообразная фигура Твертыниной и замерла, нависнув над ним. Хоружий склонил голову к плечу и, приподняв веки, вопросительно развел брови в стороны.
— Звонила Климовна, — лавиной загудел сверху голос Твертыниной. — Через час приедет.
— А я как раз сегодня хорошую заварку принес, — удовлетворенно сообщил Борис Матвеевич; шея его заныла в неестественном изгибе, и он подпер голову ладонью.
— Боря, а как насчет отчета? Если он у тебя готов, я бы по нему… кое-что… — Твертынина, конечно, замялась: никому в лаборатории и в голову бы не пришло, что у Бориса Матвеевича может вдруг сам собой появиться отчет. — У нас ведь из той работы с болотными черепахами в целом…
— Ах, отчет… Тут он, сейчас найду. — Хоружий небрежно поширял по столу всякие бумаги и наконец отодвинул в сторону маскировочную папку. — Вот. На прокат до приезда Климовны.
Твертынина подержала отчет за скрепочку и с любопытством заглянула в листы, переворачивая их, как страницы художественного альбома.
— А кто печатал? — поинтересовалась она с легким изумлением. — Уж не ты ли?
— Хм… А вот я… А что? — И Борис Матвеевич стал весь внимание.
Ни единой тени не промелькнуло на широком лице Твертыниной, только правый уголок тонких сухих губ вдруг затрепыхался, словно крылышко комара, увязшего в паутине, и спустя мгновение замер.
«Не ее работа», — решил Борис Матвеевич и равнодушно отвернулся.
В эту самую минуту Ирма Михайловна Пыреева пребывала в состоянии, которое можно оценить как тяжелая оторопь. Чуть сгорбившись, она застыла над своим столом. Дым сигареты, тлевшей под самым подбородком в плотно сжатых пальцах, окутывал лицо ее и клубился в мелко завитых волосах. Она тяжело, до бледности вокруг век, щурилась, острые, угловатые брови ее редко вздрагивали.
На столе перед ней лежала запись биотоков мозга шишкохвостого геккона, — запись, которой попросту не могло существовать!
Накануне Ирма Михайловна и младший научный сотрудник Люся Артыкова безуспешно пытались наладить новую «методику энцефалографии шишкохвостых гекконов в свободном поведении». На запись постоянно лезла необъяснимая наводка, электроды не желали надежно крепиться на плоской головенке безмолвного существа; да и сам геккон в этот неудачный вечер отказывался вести себя «свободно» — лишь уныло приваливался боком к стенке террариума и безучастно созерцал чужой, застекленный мир… Решили отложить все до завтра.
И вот утром следующего дня Ирма Михайловна обнаружила эту необходимую для отчета запись на своем рабочем столе. Качество энцефалограммы пугало своей безупречностью. Невольно Ирма Михайловна подумала о подделке, однако погнала эту мысль прочь: подделать столь мастерски все показатели биотоков человеку не под силу. Такого «чистого» результата Ирма Михайловна не встречала даже в работах классиков: прямо сейчас режь ленту на любое количество отрывков и клей хоть в статью, хоть в докторскую диссертацию — куда душе угодно. Более всего настораживала одна странная особенность записи: все указующие пометки были сделаны не от руки — по почерку легко было бы узнать самозваного автора, — а отпечатаны на машинке, вырезаны в виде аккуратных квадратиков и наклеены в нужных местах. Ни Люся Артыкова, ни аспирант Окурошев никогда не отличались столь изысканной опрятностью.
Ирме Михайловне стало не по себе. Она скрупулезно, с дотошностью криминалиста обследовала всю комнату сантиметр за сантиметром. Сомнений не осталось, кто-то здесь вечером серьезно поработал, прочистил забитые перья энцефалографа, сделал запись, прилежно прибрал за собой, развесил электроды на планочке, покормил гекконов — и скрылся…
Ирма Михайловна давила ногтями сигаретный фильтр и, замерев у стола, дожидалась очной ставки с Люсей.
Тем временем Борис Матвеевич начал проверять следующего подозреваемого. Когда в комнату впорхнула лаборантка Оля Пашенская, он с нею поздоровался первым. Будь Оля чуть пособраннее, она сразу насторожилась бы: Хоружий не отличался светскостью. Однако Оля, даже не взглянув на Бориса Матвеевича, машинально ответила ему каким-то неопределенным птичьим возгласом, швырнула на свой стол маленькую заплечную сумочку и подсела к телефону.
— Оля, — ласково повысил голос Борис Матвеевич, пытаясь перехватить внимание лаборантки до того, как та наберет номер, — ты вот тут… вчера… Черновик отчета я вроде оставлял. Не попадался он тебе, а?
— Что? Отчет? — дернулась Оля, не отнимая трубки от уха. — Нет… Какой отчет?
— Черновик я оставлял, — вежливо повторил Борис Матвеевич.
Оля подумала что-то плохое и угрожающе выставила на Хоружего острую коленку. Это был проверенный прием: взгляд Бориса Матвеевича растекся по коленке, как медуза, брошенная на камень.
— Нет, не видела, — отрезала Оля и отвернулась. — Элька, ты? Что так долго не подходишь? Разбудила?..
— А заявки? — донесся до нее чуть севший, какой-то жалобный и совсем примирительный голос Бориса Матвеевича. — Ты их подготовила?
— …Ну да, вчера у Генки… — Оля, словно отмахнувшись от мухи, указала Хоружему на свой стол. — Там гляньте, я не помню… Нет, Эль, это не тебе… И чтó Алик?
Борис Матвеевич глянул на Олин стол и едва не хлопнул себя ладонью по лбу: заявки были готовы и отпечатаны столь же образцово, сколь и таинственный отчет.
— Ты печатала? — как можно ласковее спросил Борис Матвеевич.
— Ну, конечно, на «манке». А какого цвета? — Оля бросила косой взгляд на бумаги, которые Борис Матвеевич держал на весу, протянув к ней руки, и, по близорукости не вникнув толком в суть дела, неопределенно дернула плечиком. — Ну, это же сумасшедшие деньги!
Борис Матвеевич был удовлетворен.
«Печатала она… Стерва… Теперь узнать бы: с чьей подачи», — подытожил он свои наблюдения и, вспомнив ненароком острую коленку, машинально расстегнул ворот рубашки и тяжело вздохнул.
Пыреева стояла недвижно и напоминала жрицу, окутанную благовониями. Взгляд ее внушал дрожь.
— Здравствуйте, Ирма Михайловна, — сказал аспирант Окурошев; голова его медленно просунулась в комнату, в то время как тело оставалось в коридоре.
— Здравствуй, Коля, — разогнав сизое облако, деловито ответила Ирма Михайловна. — Заходи, пожалуйста.
Аспирант Окурошев проник в комнату весь.
— Ты перья на приборе проверял? Там как будто есть забитые…
— Проверял некоторые… — ускользая от взгляда Пыреевой, ответил Окурошев.
Ирма Михайловна усмехнулась и тронула запись:
— Это вот интересные результаты. — Она сумела не сделать ударения ни на одном слове, искусно учитывая любую степень причастности аспиранта к появлению записи, притом выставляя себя лицом, во всем прекрасно осведомленным.
— Можно взглянуть? — Взор Окурошева выражал подчеркнутую заинтересованность, но за нею Пыреева сумела разглядеть нечто очень важное.
«Его вечером тут не было, — уверенно подумала она. — Ну, Люська! Вот уж не ожидала».
Окурошев был послан по разным делам, а Люся появилась двумя минутами позже. Не желая спугнуть ее, Ирма Михайловна позволила ей спокойно подготовиться к новому рабочему дню и о записи поначалу не проронила ни слова.
Люся устало переобулась в босоножки, задвинула подальше под стол сумку с утренними покупками, положила в верхний ящик стола раскрытую книгу, поправила перед зеркальцем прическу.
Все это время Ирма Михайловна словно сквозь оптический прицел разглядывала Люсин затылок. Сигаретный фильтр в ее ногтях превратился в бесформенный ворсистый комочек.
— Люся, — сказала Ирма Михайловна.
Та тотчас обернулась.
— Ты еще долго оставалась здесь вечером?
— Да-а-а, — помолчав, негромко протянула Люся.
Расставшись накануне с Пыреевой, в лаборатории она уже не появлялась и солгала Ирме Михайловне неспроста, успев стремительно перебрать в уме все возможные причины вопроса.
Люся была племянницей институтской подруги Пыреевой. Когда-то преподавала Люся биологию, попав по распределению из областного пединститута в далекий рыбацкий поселок. Ирма Михайловна обеспечила девушке счастливую судьбу: она проложила ей дорогу в солидный научно-исследовательский институт, сделала ее младшим научным в лаборатории Верходеевой, немалого авторитета для тех, кого занимали проблемы высшей нервной деятельности пресмыкающихся. Люся была обязана своей покровительнице, как говорится, по гроб жизни. Была она девушкой статной, задумчивой и спокойной. Широкие ее ладони внушали уважение. На крутых извивах лабораторной дипломатии она умела ориентироваться по одному жесту бровей или наклону головы Ирмы Михайловны. Их вдвоем называли за глаза «дуплетом».
Вопрос о вчерашнем дне Люсю, признаться, смутил. Однако немногих секунд ей хватило, чтобы оценить точно, какой ответ вызовет если не полное, то хотя бы важное для выигрыша времени удовлетворение начальства. Поэтому Люся ответила так, как требовала того сиюминутная обстановка, а не истинное положение вещей.