Стемнело, пора расставаться, дошли до метро. Она задумалась – и, как будто приняв какое-то решение, сказала:
– Провожать не надо, а вот если хотите, приходите ко мне в гости.
Все эти дни он думал только о ней, пытался понять, вообразить… Он заметил в ней черты решительности, даже резковатости. «Раз так, то так!» – порой добавляла она. «Может ли такая женщина броситься в омут? – спрашивал он себя. – Да, может. Захочет ли – уже другой вопрос». Эта её возможная бесшабашность кружила ему голову. В памяти всё время прокручивалось «Бабье лето», хит сезона:
Я кручу напропалую
с самой ветреной из женщин.
Я давно искал такую —
и не больше
и не меньше.
Он уже готовил себя к погружению в этот омут, хотя вовсе не собирался в нём утонуть. Он хотел выйти из него с верной спутницей, разделяющей с ним и крутые виражи жизни, и долгий труд, и упорное движение к цели. Глубокая, откровенная, порывистая, в меру жёсткая…
Помимо уже заготовленной книги в подарок, он тщательно выбирал вино и запасся тремя бутылками: шампанским, белым сухим и красным сладким десертным, решив действовать по обстоятельствам. Он уже воображал, как они, обнявшись, долго смотрят в глаза другу другу, они у неё тёмные и мерцающие. И, наглядевшись, слившись зрачками, начинают входить друг в друга, как бы ввинчиваться по спирали, как открывают пробки, чтобы разлить вино…
Судя по просторной и несколько эклектичной прихожей, квартира была большой, может быть, коммунальной. Она его провела в комнату, где уже стояли на столе закуски, печенье, конфеты. Обрадовалась книге и чмокнула его в щёку. Он вытащил из портфеля бутылку сухого. Продолжили разговор, который начался в парке. Внутренне она держалась с ним на таком же расстоянии, не ближе, но и не дальше. Как и тогда, на что-то отвлекалась, к чему-то прислушивалась – и снова к нему возвращалась, вникала, размышляла вслух. Было хорошо. Бутылка подходила к концу, он уже готовился достать красное и представлял, что вот-вот они подвинутся ближе друг к другу…
Вдруг в соседней комнате послышался какой-то шум. То ли стук, то ли стон. Через минуту звук повторился.
– Я сейчас, – сказала она и вышла.
Шум усилился. Она вернулась и резковатым тоном сказала:
– Пойдёмте, я хочу вас познакомить.
Он вошёл в соседнюю комнату. На диване лежал, свесив ноги на пол, грузный мужчина. Рубашка на нём была полурасстёгнута, видна была грудь с редкими волосками и красноватым оттенком кожи, а волосы на голове были рыжие. Из разодранных на колене джинсов торчало пухлое розоватое колено. Он бормотал что-то невнятное и пытался поднять и переместить свои ноги в кедах на диван, но это ему не удавалось. Он был мертвецки пьян и похрапывал.
– Это Игорь, – сказала Рита. – Был соседом, а стал мужем. Сейчас я с ним разберусь.
Она опустилась на колени и стала расшнуровывать его кеды, сняла их, передвинула его ноги на диван.
– Теперь он поспит, – сказала она и выключила свет.
Вернулись в первую комнату, сели за стол. Время как будто застыло, не двигалось дальше.
– Невероятно талантливый, – сказала она. – Гениальный переводчик. Знает пять языков.
– Но как же он работает… в таком состоянии?
– Да, такое состояние, увы, ему присуще. Ничего не поделаешь.
– А вы? Вам же должно быть очень трудно.
– Ничего не поделаешь, – резковато повторила она. – Я его люблю.
После этого не было ни красного, ни шампанского. Они ещё посидели, молча выпили чаю с печеньем.
– Вам, наверно, пора уходить, – сказала она. – Простите. Я сама не знала, как получится. Получилось вот так. Хорошо, что вы узнали.
Он не помнил, как добрался домой. Повалился на диван, уткнулся лицом в подушку. И долго плакал злыми сухими слезами, пока не потекли мокрые. «Бабье лето! – звенело у него в голове. – Омут! Почему у меня в жизни нет даже омута? Никто не хочет меня туда затащить».
Не поднимаясь с дивана, он провалялся всю ночь. А утром встал другим человеком. Как будто вчера ему было двадцать. А сегодня уже двадцать пять.
Случай
Они были знакомы ещё со студенческих лет. Просто дружба. Изредка она заходила к нему в гости. На этот раз решила похозяйничать, стояла у плиты и готовила омлет, а он стоял за ней и смотрел на её быстрые руки, на движения плеч, волнистые прядки на шее. Сковорода зашипела, дохнуло жаром. Вдруг она качнулась и прислонилась к нему спиной. Он обхватил её руками, прижался лбом к её затылку. Так они постояли минуту с закрытыми глазами. Потом она повернулась к нему, успев выключить плиту, на которой уже вовсю шумела и брызгала горячим маслом сковорода…
Часа через два они вернулись на кухню. Там ещё стоял слабый запах чада, омлет совсем выгорел, почернел. Они стали готовить новый.
– Почему? – спросил он. – Почему именно сейчас? Мы уже давно знаем друг друга! И ты не могла не понимать, не видеть, какими глазами я смотрю на тебя, как стараюсь лишний раз коснуться твоей руки.
– Так получилось, – сказала она. – Надо было стоять спиной к тебе. Чтобы это произошло вслепую, чтобы ты в это время не смотрел на меня. Чтобы я чувствовала тепло у себя за спиной, чтобы там была опора. И ещё – тревожный сигнал спереди. Что-то опасное, необычное, от чего нужно отшатнуться. Это за меня сделало моё тело. Если бы мы не стояли так у плиты, ничего бы не произошло.
– Надо поставить памятник этой плите, – сказал он. – И этой сковороде, и этому омлету. Если бы не они, ещё неизвестно, сколько бы мы так кружили вокруг да около… Невероятно, до чего всем правит случай.
Она подошла к нему и крепко прижала его голову к своей груди.
– А вот это уже не случай! – засмеялась она. – Теперь у нас не будет ничего случайного…
Почему-то обоим вдруг стало грустно, словно они провели вместе не два часа, а целую жизнь. Но на плите уже начинал потрескивать новый, пышный омлет, и они дружно бросились его переворачивать.
Желание славы
Я вижу сны, я боюсь, – чего, сама не знаю… Точно боишься взять что-то чужое…
Они лежали, прильнув друг к другу. Он включил радио. Передача, целиком посвящённая ему. Сначала ведущая рассказала о его творческом пути. Потом раздался его голос. Он читал отрывок из своего нового романа и делился мыслями о мире, о стране… о себе. Сначала они просто слушали, прижавшись друг к другу. Потом он погрузился в неё. И они любили друг друга под звук его хорошо поставленного голоса, проникновенно вещавшего о литературе и обществе. Что-то он шептал ей на ухо, она ему тихо отвечала. Передача закончилась – а близость продолжалась.
– Завтра будет повтор, – сказал он. – А вот того, что между нами, повторить нельзя. Нельзя насытиться. Мне кажется, я могу всю жизнь провести в тебе.
Они познакомились недавно, это была их четвёртая настоящая встреча. На литературном вечере, где он выступал, она подошла и спросила, что он думает о Фёдоре Сологубе.
– Почему именно о нём? – переспросил он.
Выяснилось, что она заканчивает дипломную работу о Сологубе, среди немногих продолжателей которого в современной литературе видит именно его, особенно после выхода последнего романа «Дым и тень».
– Как интересно! Об этом стоит отдельно поговорить, – ответил он, уже понимая, что влипает в новую зависимость, которая ему не нужна, но ничего не может с собой поделать.
У неё было мягкое, светлое лицо, пушистые волосы, но он это скорее угадывал, чем воспринимал: когда влюблялся, сразу переставал видеть и запоминать. Просто расплывающийся источник света. Он заморгал и как-то резко вдруг ушёл со сцены, едва простившись с коллегами. Они сели в опустевшем зале. Он слушал её речь, сначала плавную, потом немного сбивчивую, – она не понимала, почему он так долго молчит в ответ.
– Да, – сказал он, – я давно не перечитывал Сологуба. Попробую теперь перечитать. Вашими глазами. Ведь у вас на него свой угол зрения.
У неё, конечно, была какая-то жизнь до него. Был ровесник, с которым она несколько месяцев прожила в «гражданском браке», и он увидел его, когда впервые пришёл к ней в гости. Студент был углублён в себя и не обращал внимания ни на неё, ни на гостя. Это были уже последние дни их совместной жизни, он собирал вещи, готовился к выезду и спрашивал её, куда она дела его рубашки, – их нужно погладить. А писатель искренне не понимал, как в её присутствии можно смотреть на что-то или кого-то, кроме неё. Поэтому мальчик показался ему придурковатым, и он вычеркнул его из её жизни даже раньше, чем она сама; но так или иначе там всё было уже кончено. И ему думалось: всего несколько месяцев. С ней! Надо же быть таким идиотом. Рубашки! А мне всей остающейся жизни будет мало, чтобы провести её с тобой. Он смотрел на эклектичную обстановку этой квартиры, где потёртая мебель соседствовала с новенькой, и уже знал, где он будет находиться и через год, и через два. Если, конечно, они не найдут другую квартиру. Но ему нравилась именно эта, потому что была наполнена ею, – и что бы дальше ни произошло, здесь начнётся, собственно, уже началась их история. Когда через несколько дней он вернулся, мальчика уже не было, только посреди комнаты нелепо торчал утюг на высокой гладильной доске. Она задвинула её в угол – и началась ИХ жизнь…
Она впускала его в себя с каким-то сердечным вниманием, как будто хозяйка кормила проголодавшего гостя и умилялась: бедненький, как проголодался! Скользила ему навстречу, как будто успокаивая: я здесь, я с тобой. Радовалась тому, что он насыщается ею. Или, как сестра милосердия, лечила какую-то его старую рану, которая требует терпения, кропотливой заботы. Он медленно насыщался, исцелялся, чувствуя, как по всему телу разливается тепло, а по коже – прохлада. Да, тепло и прохлада – именно так он и её воспринимал, и при всей писательской опытности не смог бы сказать о ней ничего более определённого. Светлость, мягкость, плавность – отвлечённые качества, но этим она и была для него. Мы же не воспринимаем подробно собственного тела: оно для нас глухое, немое, неощутимое изнутри, именно потому что своё. И таким же для него было ее тело: световое и тепловое пятно, точнее, расплывчатый объём, в котором ему хорошо, – только в нём и хорошо; ну и ещё когда она сидит рядом, ходит