Он почувствовал себя героем этой драматической сцены и вклинился между ними, не прерывая танца, обнял обеих за талии; и так, продолжая дуэль, с ним в роли секунданта, они медленно танцевали, раскачиваясь втроём в едином ритме. В какой-то момент ему показалось, что не он ведущий в этом танце: хозяйка сильными руками притянула их к себе, равновеликая сразу обоим, – только вдвоем с женой они были под стать размаху её крыльев, разлетающимся краям её кофты. Он крепче обхватил стан хозяйки, она с готовностью к нему прильнула, и опять в его руках послушно волновались две отзывчивые танцовщицы. Духи жены пахли ландышем, хозяйки – жасмином, он утопал в этих парфюмных облаках, веющих на него с двух сторон. Вдруг он ощутил, что две женские руки, охватившие его сзади, ласкают друг друга, ищут близости за его спиной, сплетаются пальцами… Хозяин стоял поодаль и с изумлением наблюдал за женщинами, перебегал взглядом с одной на другую, как бы тоже ища себе место среди них…
Подошли к столу, выпили остатки глинтвейна, и гости засобирались домой. Хозяин предложил:
– Куда же вы на мороз? Оставайтесь до завтра! Есть ещё две бутылки шампанского.
Хозяйка поддержала:
– Ночуйте у нас! Большая спальня – ваша.
Жена взглянула на него вопросительно – даже просительно. Он представил себя в этой большой спальне, которую недавно мельком увидел на пути в маленькую. Огромная кровать, горки подушек… С одной стороны запах ландыша, с другой – жасмина, и эти запахи путаются и переплетаются вокруг него. А то и, позабыв о нём, прямо сливаются в одно облако. Потом представил на своём месте хозяина… И вдруг ощутил себя опустошённым. За эту новогоднюю ночь он пережил столько чувств, что они могли бы составить целую энциклопедию: от азарта до ярости. И выдавил из себя, отвечая на взгляд жены:
– Надо ехать. Завтра дела.
Вызвали такси и, закутавшись, вышли на мороз, провожаемые пожеланиями новогоднего счастья. Ехали, быстро трезвея, и ему опять не давал покоя всё тот же вопрос: чем его жена занималась с хозяином, пока он уединялся с хозяйкой? Вспоминал, как неуклюже, но старательно они подлаживались друг к другу в танце.
Вдруг жена, словно прочитав его мысли, спросила:
– О чём вы так оживлённо разговаривали, пока готовили глинтвейн? Мы зашли на кухню налить вина, а вы нас не заметили, так увлеклись беседой.
– Уже не помню, – хмуро ответил он. – Светские сплетни.
И вдруг осознал спасительный смысл её фразы. Двойное алиби. Теперь они оба вне подозрений. Пока жена с хозяином рассматривали альбомы и пили вино, они с хозяйкой готовили глинтвейн, поглощённые разговором. А если уличить её во лжи, то нужно признаться и в собственной…
Он положил ладонь на её нейлоновое колено под шубкой:
– Не холодно?
– Теперь нет.
Она прикрыла его ладонь своей – и началась яростная любовная схватка двух ладоней на её колене.
Войдя в дом, они сразу крепко обнялись.
– Давай потанцуем! – вдруг предложил он. И почему-то добавил по-английски: – Dance me to the end of love[4].
Она прильнула к нему:
– Ты очень-очень! Я тоже. Ещё бы! В этом году у нас ещё ничего не было…
Этот рассказ сохранился в архиве в двух версиях, и не указано, какая из них беловая. Выше – первый вариант, ниже – второй. У них одинаковое начало, которое приводится только в первом варианте, а далее за отточием следует иное продолжение. Возможно, обе версии (гости уезжают или остаются) – части единого целого, экспериментального рассказа, отражающего вариативность самого бытия.
Подошли к столу, выпили остатки глинтвейна, и гости засобирались домой. Хозяин предложил:
– Куда же вы на мороз? Оставайтесь до завтра! Есть ещё две бутылки шампанского.
Хозяйка поддержала:
– Ночуйте у нас! Большая спальня – ваша.
Жена взглянула на него вопросительно – даже просительно.
Они выпили ещё по бокалу шампанского, прокричали трижды «с новым счастьем!», все расцеловались и разошлись.
В большой спальне горел уютный розовый ночник, они с женой разбросали одежду по креслам, утонули в свежих прохладных простынях и, успев только пролепетать друг другу несколько нежностей, провалились в сон…
Вдруг он проснулся от мягкого прикосновения: хозяйка, вся в белом, прижав палец к губам, звала его за собой. Маленькая спальня была пуста.
– Он ушёл спать к себе в кабинет, – шепнула она.
На этот раз всё начиналось медленно. Он сам снял с неё очки и стал целовать глаза, испытывая необычайное наслаждение от этих тёплых, влажных прикосновений. Выпростал её руки из просторной ночной рубашки и долго ласкал плечи и полные, ленивые груди, а она наклоняла их над его лицом, чтобы он ловил губами их нависшую тяжесть. Сбросила рубашку, как лягушачью кожу, повернулась к нему, прижалась… но медлила, позволяя свободно течь времени и накапливаться истоме. И вдруг резко опрокинула его навзничь и стала бёдрами сильно вбивать в пружинистую кровать, не впуская в себя, но твёрдо усмиряя, мучая, напрягая. Потом впустила с внезапным захлёбом – и опять всё слилось в вихре. Подушки валялись на полу, призрачно белея. В её движениях он распознал дразнящую уклончивость: когда у него начинался сильный прилив, она отстранялась, чтобы через минуту, сдержав и успокоив, ещё сильнее вобрать в себя. Казалось, она томит его, как вчерашний глинтвейн, на медленном огне, не дозволяя вскипеть. Время то ли летело, то ли остановилось, ему запомнился один стоп-кадр: она сидит на нём, крепко упираясь напрягшимися коленями в постель, отогнувшись всем телом назад и закинув локти за голову, а он тянется руками к медленно качающимся грудям и не может дотянуться…
Вдруг из-за стены ему смутно послышался хорошо знакомый, сдавленный стон жены, похожий на крик раненой птицы. Он встрепенулся, но хозяйка наклонилась и закрыла ему рот долгим, изнуряюще-пронзительным поцелуем. Опять разожгла его до точки кипения, но уже не стала охлаждать, а позволила перелиться через край – мимо себя. Он извергнулся бурно, всем тем желанием, которое накопилось в нём за эту ночь в ожидании новогоднего счастья. Быстро стало клонить ко сну. Она подложила ему под голову подушку, укрыла одеялом, поцеловала, шепнув на одном дыхании, как ребёнку: «Спи, милый!» Уже засыпая, он услышал, как она тихо вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. В соседней спальне раздался её голос…
Уже начало светать, когда он проснулся от скрипа дверей и в белеющих сумерках вернулся в большую спальню. Жена спала, он лёг рядом, уткнулся головой в подушку. В ноздри ему ударил запах жасмина…
Было уже далеко за полдень, когда его разбудили яркий свет и смех: жалюзи были подняты, солнце било в глаза, рядом с кроватью стояли жена с хозяйкой – уже не в брюках, как вчера, а в тёмно-бордовой короткой юбке, открывавшей её колени и крутой подъём бёдер. Жена была одета в незнакомую ему просторную сиреневую блузку с низким вырезом.
– Подарок! – воскликнула она, чмокнула хозяйку в щёку и пригласила мужа полюбоваться.
Блузка ей в самом деле очень шла, бросая яркий отсвет на её лицо, и жена выглядела в ней чуть-чуть незнакомой, помолодевшей и вместе с тем более степенной, вызывая в нём какой-то смутный рой желаний, словно они с хозяйкой соединились в одно целое.
Вчетвером позавтракали, допили шампанское, встали в кружок, обнялись на прощание.
Вызвали такси, и гости, закутавшись, вышли на мороз, провожаемые пожеланиями новогоднего счастья. Жена в машине прижалась к нему, он положил ладонь на её нейлоновое колено под шубкой:
– Не холодно?
– Теперь нет.
Она прикрыла его ладонь своей – и началась яростная любовная схватка двух ладоней на её колене. Поскорее бы добраться до дому! На него уже накатывало предчувствие особенно горячей, пронзительной близости. И вместе с тем он ощущал, что в его желание затесалось что-то постороннее, колющее, какой-то острый угол, на который оно натыкается. Глинтвейн, жасмин, близорукий прищур… этот образ бередил его – и усиливал влечение к жене.
Войдя в дом, они крепко обнялись.
– Давай потанцуем! – вдруг предложил он. И почему-то добавил по-английски: – Dance me to the end of love.
Она прильнула к нему:
– Ты очень-очень! Я тоже. Ещё бы! В этом году у нас с тобой ещё ничего не было…
Они танцевали, ощущая лёгкость и праздничность во всём теле. И вдруг он чуть не взвыл от боли, осознав, что если он сейчас же не увидит хозяйку, не обнимет её до хруста костей, не вольётся в её вихрь, то умрёт от тоски. И так суждено ему до скончания дней – ползти по её следам, за её тёмно-бордовой юбкой, умоляя, жалуясь, угрожая.
– To the end of love, – повторил он, уже не соображая, что говорит.
Искусство
Мамонт из слоновой кости
У неё на всё был какой-то особый взгляд, чуть сбоку. Когда они гуляли по городу, она время от времени останавливалась и делала шаг в сторону, чтобы в иной, смещённой перспективе увидеть улицу и дома. А в парке она любила переходить от аллеи к аллее наискосок, по траве. Ему очень по душе были такие отступления от прямых линий. И он воображал, какой она будет, когда они наконец останутся наедине, сколько всего нежданно-радостного она внесёт в кутерьму первой близости.
Между ними ещё ничего не было, кроме совместных прогулок и нарастающей, как снежный ком, потребности общения. Встречи должны были ненадолго прекратиться – он уезжал в заграничную командировку.
– Что вам привезти?
– Что-нибудь из слоновой кости. Пусть хоть муху, но из настоящей.
– Потрясающая идея! Все люди обожают делать из мухи слона. А вы хотите, наоборот, из слона сделать муху. Насколько легче жилось бы на этом свете! Мушиный рай!..
Оказалось, что слоновая кость повсюду в большом дефиците, торговля ею запрещена. Он обошёл почти все антикварные лавки в большом городе. Каким-то чудом на окраине, в захудалой лавчонке, ему удалось найти фигурку из слоновой кости, изображавшую мамонта. «Как странно! – подумал он. – Это как если бы из человеческого зуба смастерили фигурку обезьяны».