туда. И само влечение к нему приобретает потусторонний оттенок: чувственность вкупе с ностальгией и ангеличностью. Будущее, каким оно видится сегодня, несёт победу технических начал не только в окружающей природе, но и в самом человеке. Поэтому так важно сохранять память тела и особенно того, что оживляет его, движет им, – память желания.
«Моя задача, – писал Степан Калачов, – представить наибольшую напряжённость желания как человеческую сущность. В отличие от неодушевлённых вещей, человек может желать, но, в отличие от животных, не может вполне утолить своих желаний. Неутолимое желание – вот что делает нас людьми. А счастливыми нас делает другой человек, который пробуждает желание и, утоляя его, разжигает ещё сильнее».
В книгу вошло пятьдесят семь рассказов, составляющих восемь тематических разделов.
Слово
Устное народное творчество
Поморская деревенька в Карелии на берегу Белого моря. Четырнадцать часов езды к северу от Питера.
Постучал в дверь.
– Груня Фёдоровна? Можно с вами поговорить? Я студент из научной экспедиции, изучаем народное творчество.
В окне отдёрнули занавеску, зыркнули, отворили дверь. Женщина сравнительно молодая, лет сорока пяти – пятидесяти. Обычно «носители» фольклора, как их называют в экспедиции, – совсем старушки, ровесницы века.
Когда среди студентов распределяли темы исследований, он выбрал былины и частушки. Записывал что придётся, но начинал опрос с частушек, поскольку былины встречались редко.
Хозяйка, вытирая мокрые руки о юбку, смерила его взглядом.
– Знаю, ваши тут ходят. Частушки? Приходи вечерком, спою.
Вечером она встретила его в сарафане.
– Раз петь – так по-старинному. – Усадила. – Выпить хочешь?
Он мотнул головой, вытащил тетрадь.
– Ну, какие тебе частушки петь? Они ведь разные бывают… и лихие, с перцем.
– Всякие. Мы изучаем и матерный язык.
– А, значит, поближе к народу. Ладно, для начала задам тебе загадку:
Чёрный кот
Матрёнку трёт.
Матрёнка ревит,
Подбавить велит.
Небось не угадаешь? Это печь и сковородка с оладьями. А вот про реальную жизнь:
Я с угора на угор
Камушки катала,
Председателю дала —
В ударницы попала.
Колотила пень о пень —
Не выходит трудодень.
Колотила по мудям —
Завалила трудодням.
– Трудоднями? – уточнил он.
– Да, у нас так говорят.
И ещё напела:
Стоит соня
Посреди поля.
Прилетел кулик:
– Соня, соня,
Дай стоя.
– Нет, кулик,
У тебя велик,
У меня мала.
Так и не дала.
– Это загадка? – спросил он.
– Это разгадка! – передразнила она. – Ну вот ещё запиши:
По деревне девка шла,
Шишку мёрзлую нашла,
Отогрела у чела —
Шишка прыгать начала.
«Чело» – это у нас печка. А что такое шишка – понятно?
– Понятно. – Он оторвался от тетради и посмотрел ей в глаза. На этом она его поймала и пошла в наступление:
– А ты как по этому делу? Только записываешь? Или сам умеешь? Тебе уже лет двадцать?
Он кивнул и зарделся – было ему только восемнадцать.
– Ну давай ещё пару частушек спою, а там посмотрим. Только нужно под водочку, чтобы распеться.
Цыган цыганке говорит:
У меня давно стоит…
На столе бутылочка,
Давай-ка выпьем, милочка.
Вынесла белую четвертушку, разлила по стопочкам, чокнулись.
– За нас!
Выпив, она уже раскованным и чуть охрипшим голосом спела:
Ты ебись, а я не буду,
Мой цветочек аленький.
У тебя пизда большая,
Мой хуёчек маленький.
И ещё выпили. Стало жарко.
– Я сегодня на ночь печь затопила. – Она придвинулась к нему и потянулась рукой. – Как там у нас шишечка, отогрелась? – И стала гладить, лаская и жалея. – «Мой хуёчек маленький». Ничего, мы его подрастим. Вырастет у нас молодой дубок. Ох, жарко… – Стала стягивать сарафан. – Помоги с застёжкой.
Скинула, оказавшись в лёгкой белой блузке и короткой юбке, обняла его и стала жарко целовать, прижимая к груди. Взяла его руку и полезла ею к себе под юбку, чтобы он ощупал её снизу. Потрогала его шишечку.
– Надо ещё поработать. Ох, грехи наши тяжкие. Давно этим не занималась. Да и мальчонки такого сладкого давно не было.
Опустилась пред ним на колени, расстегнула, обласкала ладонью и прильнула ртом…
Потом, когда уже стало совсем жарко, сбросила блузку и юбку и поразила его крупными крепкими грудями. Усмехнулась:
– Ну что, ядреная баба?
Уткнув его лицо в ложбинку, прошептала:
– Чуешь, как свежестью пахнет. Это я на речку ходила, полоскалась. Для тебя.
От всего её тела и впрямь пахло речной свежестью. Руки у неё до плеч были загорелые, ладони шероховатые, губы обветренные, а тело – белое и нежное, как будто она в молоке искупалась. Он никогда не думал, что женское тело так надолго сохраняет молодость. Лицо – лет на сорок пять, а тело – на тридцать.
Шишечка у него между тем и вправду отогрелась. Она положила его на себя, охватила руками и ногами, стала зацеловывать, убаюкивать и вдвинула шишечку в себя, обращаясь бережно, как с воробушком, который только расправляет крылья в свой первый полёт. Воробушек наливался силой и начинал бушевать, а она постанывать.
– Скажи: «Груня, я тебя люблю», – вдруг попросила она.
И когда он это сказал, она сильно вздрогнула и вскрикнула…
Потом они лежали, обнявшись, а она ему напевала:
Эх, конь вороной,
Белые копыта.
Когда вырасту большая,
Наебусь досыта…
Вдруг разоткровенничалась:
– Я тебе доверяю, ты меня не выдашь? Только не записывай. Это опасная частушка, за неё можно сесть в тюрьму.
Сидит Ленин на берёзе
И глаза наискосок.
До чего разъёб Россию —
Соли нету на кусок.
– Не выдам, – шептал он ей в ответ. – Я и сам так думаю.
– У нас с тобой подполье прям в постели, – смеялась она. И опять запевала:
Молодому пахарю
Пиздушка слаще сахару.
Он попашет, поебёт,
Его устаток не берёт.
– Ещё хочу, – шепнул он, поняв намёк.
– А как ты теперь хочешь, миленький? Может, сзади? Я тоже хочу…
Потом погрузились в сон – но скоро очнулись. Жарко. Сбросили простыни. Опять стала напевать, точнее, нашёптывать ему на ухо.
Ухала да ухала,
Ночевала у хуя,
У хуя на кончике
Четыре колокольчика.
Её низкий, чуть хриплый голос его распалял. Да и всё это народное творчество… Частушки… Он знал, что источник этого жанра – игровые и плясовые припевки, хороводные песни, свадебные дразнилки. Но никогда не думал, что частушечный ритм может так заводить и пронизывать. Погружаясь в Груню, он чувствовал, что она продолжает напевать эти частушки уже не голосом, а всем телом. Её грудь, плечи, бёдра подрагивают и передают ему этот озорной ритм. Слившись, они как будто приплясывают вместе в такт коротким, упругим строчкам – чаще, чаще, до задыхания, уже невмоготу…
– Ох, я тебя зачастила… – она вытерла ему пот со лба.
…Он опять потянулся к ней.
– Ох ты мой ненасытный, – умилилась она. – Давай я за эти подвиги его расцелую. – И опять прильнула ртом, так что от горячей ласки воробушек опять вырос в коршуна.
Когда на следующий день, к обеду, он вернулся в штаб экспедиции, про него уже всё знали. Девочки смотрели кто с презрением, кто с жалостью, а кто с интересом. Руководитель позвал его прогуляться до речки.
– Ну что, дорогой, хорошо позанимался устным народным творчеством? Сам понимаешь, оставаться тебе в экспедиции теперь нельзя. И вообще в селе. Позоришь университет. Что они там с тобой дальше делать будут, не знаю, но сегодня ты должен уехать. Есть ещё ночной поезд до Ленинграда. Собирай манатки – и, как говорится, в добрый путь.
Он в одиночестве постоял над речкой. Берег был усыпан мшистыми валунами. Пахло свежестью и тиной…
Перед отъездом, уже с рюкзаком, он успел к ней забежать.
– Оставайся! – уговаривала она. – Что тебе этот старый хрен сделает? Ты молодой, свободный, сам себе хозяин. А с институтом своим потом разберёшься. У нас за свободную любовь не сажают.
Он вспомнил маму, папу, их ужас, разборки в комсомоле, в деканате…
– Коли надо… – тяжело вздохнула она. – Ну, давай тогда ещё разок, по-быстрому. Успеем до поезда…
Сама первая его раздела.
– Шишечка моя! – запричитала. – От скорой разлуки съёжился мой воробушек. – И опять ворожбой уст его отогрела…
На прощание спела:
Песня вся, песня вся,
Песня кончилася.
Парень девку ебёт,
Девка скорчилася.
В поезде он записал и эту частушку.
Поэтическая натура
Это была романтичная девушка. Она любила Блока и могла бы стать его подругой, если бы они совпали во времени. Есенина не любила – «расписной мужик». Ей по-разному были близки Ахматова и Цветаева.
– Внутри меня живёт Цветаева, но я веду себя как Ахматова. Правда, во мне есть величавость? – спрашивала она, томным жестом наклоняя голову.
– Величавости нет, но есть обезьяна, которую я очень люблю, – отвечал он и бросал её на диван.
Она весело болтала ногами в воздухе. А когда он погружался в неё, она сначала замирала, а потом и впрямь становилась «Цветаевой»: дикой, необузданной, визжала и впивалась в него ногтями. Порой читала вслух стихи нараспев. И восхваляла диковинными словами на неизвестном языке бога Эрота.