– Запутаться мало. Я хочу перепутаться!
– Ладно, – сказала она, – мне ещё нужно самой разобраться… в деталях квантовой физики. А сейчас иди. Завтра около полудня приходи вон к тем клёнам. Может быть, я к тебе спущусь.
Так и произошло. На следующий день клёны ещё больше побагровели, и она к нему спустилась. А потом он к ней поднялся.
Стволовые клетки
– Зачем ты опять звонишь? – спросила она. – Ведь мы уже договорились, что этого больше не будет.
– Договорились, – подтвердил он. – Не будет.
– Зачем тогда длить это мучение? Ты же понимаешь, что если живое страдает, его лучше сразу убить.
– Я иначе на это смотрю. Такие отношения, как наши, столь редки и драгоценны, что их нужно сохранять какие есть.
– Зачем? Мы же видим, что ничего не получается. У нас разная жизнь.
– Ты знаешь, что такое стволовые клетки?
– Нет, но о них все говорят.
– Это просто клетки. Всякие. Ещё не определились. Как ствол, из которого растут разные ветки. Из них может получиться всё что угодно. Клетки кожи, мышц, нервной ткани, сердца, печени и почек, кроветворные… Любые органы.
– А мы тут при чём?
– Наши отношения – это стволовые клетки. Из них может вырасти всё что угодно. Кто-то вдруг заболеет. Или сойдёт с ума. Или прославится. Уедет на край света. Станет святым. Мы должны быть вместе. Даже на расстоянии. Такая это сильная связь. Эти клетки могут пригодиться организму в любой ситуации. Для спасения жизни. Для возрождения повреждённых тканей.
– Ты о чём? О великой дружбе?
– Не шути. Такими вещами не шутят. Это жизнь в самой широкой форме, известной науке.
– И что отсюда следует не для науки?
– Мы не должны терять друг друга. Как бы ни было больно, но это жизнь, и она сама исцеляет свои раны. Стволовые клетки сами себя регенерируют.
– Скажи короче. Ты хочешь ещё раз встретиться? В самый последний раз?
– Да, но чтобы он не был последним. Из этого может вырасти что-то чудесное.
– Завтра в шесть вечера. Там же. Не забудь свои стволовые клетки.
– Я люблю тебя.
– Если я не приду, значит никакого раза вообще больше не будет. Может быть, я и люблю тебя, но сама себя ненавижу за это.
Она выключила телефон – и уже вскоре кому-то объясняла:
– У нас завтра собрание. Актуальная повестка: как стволовые клетки влияют на продолжительность жизни в стране и в мире. Не прийти нельзя.
Лаборатория чувств
Они мчались навстречу друг другу по институтскому коридору, длина которого невольно ускоряла шаг, – и чуть не столкнулись.
– Ой, – сказала она. – Привет! Ты-то мне и нужен.
Молодые, подающие надежды учёные, аспиранты. Она – психолог, он – историк. Встречались в общих компаниях, добрые приятели, ничего личного. Оказывается, она проводит серию тестов-экспериментов по теме своей работы, что-то вроде «типы взаимодействия личностей в профессиональной среде». Он очень пригодился бы ей как испытуемый.
– Два раза придёшь ко мне в лабораторию. Зато много нового узнаешь о себе, – пообещала она.
Кому же не хочется узнать о себе, да ещё от такой очаровательной лаборантки?
В лаборатории было сначала светло, потом темно, она замеряла ему скорость реакции, просила расшифровывать разные пятна и закорючки; он заполнял анкету в 200 вопросов, стараясь отвечать добросовестно, но с маленьким наигрышем, чтобы выглядеть авантажнее…
А под конец там ещё был «секс-анализ личности». Несколько рядов пятен, маленьких и больших. Что это: кегли, матрёшки или следы ботинок?
– Ты выбрал кегли, – прокомментировала она, – значит, ты хочешь равноправного секса, с переменой ролей. Если были бы матрёшки – склонен доминировать; если следы – наоборот, подчиняться, растворяться в другом.
– А у тебя что получилось?
– У меня тоже кегли.
– Правда?
Он сошёл со своего кресла испытуемого и сел на корточки перед её креслом экспериментатора. Она рукой взъерошила его волосы. Он поймал руку и поцеловал…
В лаборатории опять воцарилась полутьма. Дверь защёлкнулась. Шёл эксперимент.
Они успели несколько раз обменяться ролями… Почему-то она долго не снимала белого халата, точнее, сняв всё остальное, опять накинула его на себя.
– Зачем?
– Я всё-таки лаборантка, здесь так положено…
Было не разобрать, в шутку это или всерьёз. Вообще в ней всё было подвижно и переменчиво. Он погружался в неё как в бурлящую волну, которая то расступалась перед ним, то круто взмывала и сбрасывала с себя, била наотмашь. В каждой ее ласке была и уступка и натиск. Все изгибалось, переплеталось, – такие преобразования пространства могли бы свести с ума.
Когда они, накрывшись белым халатом, лежали, переводя дух, он сказал ей об этом:
– У тебя топология прямо в десяти измерениях.
А она в ответ рассказала про животный магнетизм, учение Месмера о флюидах. Женщины магнетичнее мужчин, у них флюиды текут по всему телу с огромной скоростью. Удивительная подвижность нервных окончаний, все тело – как слитное целое. Касаясь одной части, одновременно касаешься его повсюду. Он слушал её с восторгом: вот она, новая Диотима, у которой знание души столь гармонично сочетается с радостью тела.
Через несколько дней они опять встретились в лаборатории.
– Ну вот, теперь я могу тебе кое-что рассказать о тебе. Я всё перечитала, пересмотрела. Это строго между нами. Нам категорически запрещено делиться результатами с испытуемыми, кроме самых общих сведений. Но тебе я расскажу подробнее.
И она нарисовала ему такую красочную и убедительную картину того, что он из себя представляет как личность, что его охватил озноб отвращения к себе, как будто над ним произвели анатомическое вскрытие. Мускулистый, подтянутый живот вдруг распорот – и вываливаются кишки, железы, пузыри… Нарциссизм, меланхолия вкупе с холеризмом, эутемия с заходом в гипертемию, тахипсихия, четыре пункта по шкале Альтмана, акцентуации по тесту Леонгарда, шкала тревожности Шпилбергера (на границе высокой)… Каждое слово звучало как приговор.
– Вообще всё у тебя прекрасно, – заключила она. – Можно позавидовать. Ты на редкость уравновешен, а там, где у тебя немножко зашкаливает, то в таких пропорциях, которые свойственны особо одарённым личностям. Примерно такой же набор акцентуаций был у Эйнштейна и у Джона Кеннеди. Кстати, и у историка Тойнби…
Он не мог поверить. Из грязи в князи. Когда слушал себе приговор, сидел потупившись, а тут распрямился и увидел, как хороша она в этом белом халате, полураспахнутом на груди. Взял её за руку, потянул…
– Я сегодня не могу. У меня женское… – она улыбнулась с особой приветливостью на лице.
– Давай просто так… – предложил он.
Они поцеловались, но в ней ощущалась сдержанность.
– Когда теперь? – спросил он, уже немного растерянно. И добавил то ли в шутку, то ли всерьёз: – Ты уже слишком много знаешь обо мне. Я не могу просто так тебя отпустить.
Она засмеялась в ответ:
– Ты будешь в воскресенье на дне рождения Светки? Я приду.
А когда он уже двинулся к двери, вдруг добавила:
– Мне было хорошо с тобой. Просто удивительно… Но должна тебе сказать: ты не мой тип.
– А кегли? – уже в приступе жалкого отчаяния проговорил он.
– Кегли – это начальный тест. Для любителей. Почти шутка. А ведь мы с тобой специалисты. – Улыбнулась и поцеловала. – Ты хороший. Будешь большим человеком!
На день рождения к Светке он не пошёл. Но всю жизнь старался стать большим человеком.
Загадка холодного эроса
Его особенно возбуждала в женщинах леность и прохладца, когда они отдаются вполсилы, как бы между прочим. С одной из коллег они как-то оказались наедине в офисе: готовили служебный документ, обсуждали детали. Оба занимались литературой, в том числе пушкинским наследием, а тут приходилось корпеть над канцелярской рутиной. К тому же отношения между ними сложились сухие, натянутые, поскольку к Пушкину они подходили с разных сторон. Он – с эстетической, она – с биографической. Он прослеживал линию Пушкин – Пастернак, а она Пушкин – Ахматова. Сейчас, в этом тоскливом согласовании официального текста, в натужном поиске обтекаемых фраз, между ними повисло раздражение, уже готовое взорваться.
– Нет, так не пойдёт, – в очередной раз она отклонила его вариант.
Угрюмо и надменно замолчала. Рыжеватые волосы с медным отливом. И вдруг он почувствовал острейший укол желания. В очередной паузе, когда работа опять застопорилась, он вдруг набрался смелости – и бросился как в омут.
– Можно поделиться гипотезой? Бывает, что накипит на душе, и весь свет не мил, и тогда вспоминаешь о роскоши простого человеческого общения. Помните у Пастернака: «Роскошь крошеной ромашки в росе, / Губы и губы на звёзды выменивать!»? Представьте, что мужчина обратился бы к женщине с большой человеческой просьбой. Он знает, что безразличен ей, и этим она ему особенно дорога; пусть такой и останется, бросит ему частицу себя с презрением, как подачку. Могла бы она ему ответить: «Если уж так хотите, вот, пожалуйста… а мне всё равно. До такой степени, что я и противиться не буду. Отговаривать, объяснять – себе дороже»?
Она усмехнулась и задумалась.
– Если уж очень безразличен, то могла бы. Вспоминается Ахматова: «Когда душа свободна и чужда медлительной истоме сладострастья…»
Поправила рукой волосы. Загадочная улыбка. Вопросительный взгляд.
– Да, здесь.
Она подошла, приподняла подол, сбросила трусики и села к нему на колени, выгнувшись и запрокинув руки за голову. Выставила вперёд груди, небрежно полуприкрытые свободной блузкой. Уселась на него как на медицинский прибор или спортивный снаряд. Чуть-чуть поёрзала, как будто выполняя предписанное упражнение. Холодно, с ленцой, отвернувшись и безучастно разглядывая стену. Её коленки двигались при этом машинально, будто она сбегала со ступенек или скакала через верёвочку, даже не замечая, что делает. И от этой её лени, от равнодушных поёрзываний он почти мгновенно кончил так горячо и порывисто, что она чуть с него не слетела. Извинился. И почувствовал, что хочет ещё сильнее.