Но и суховатые лица, поджатые губы, глуховатый голос его тоже пленяли, иногда даже сильнее, потому что велик соблазн их расковать, смутить, вогнать в краску, пробудить к жизни. Особенно его волновали холодные, строгие женщины, в которых вспышка страсти была бы особенно сокрушительна. В мёртвой субстанции он видел ещё не пробуждённую жажду оживления – и кому, как не ему, разбудить её в самых невзрачных, застылых? Вопреки постулату о прелести живой жизни, его мучительно влекли сумрачные, закрытые лица, горько замкнутые, презрительно неприступные. Он чувствовал прилив страсти, даже ярости в своём желании преодолеть эту отчуждённость, увидеть лицо тёплым, потрясённым, отдающимся. Мёртвая материя таит в себе ещё больше соблазна, чем живая, потому что требует неизмеримо больше труда и вдохновения, и её прорыв из гнетущего покоя и бесчувствия – ошеломителен и чудотворен. Вот почему воскресение из мёртвых потрясает даже сильнее, чем рождество, явление «ниоткуда». Он даже боялся выйти из своей созерцательной роли, встретив женщину настолько холодно-сдержанную, уверенную в своём уме и превосходстве, что ему захотелось бы её завоевать, растопить её лёд, – и пришлось бы впустую тратить силу безумного желания, на которое он чувствовал себя способным, осознавая при этом неминуемость поражения.
Его особенно волновали женщины, достигшие успеха на поприще разума: физики, математики, философы. Он внимательно рассматривал их лица, сосредоточенные, даже суровые, лишённые кокетства, отданные любимому делу. Он изучал биографии Марии Кюри, Ады Лавлейс, Софьи Ковалевской, Айн Рэнд, Ханны Арендт, Айрис Мердок; вникал в их личную жизнь, воображал их своими подругами, мысленно беседовал, ревновал, – в общем, делал всё то, что делает влюблённый, когда представляет своё счастье с избранницей. Он тосковал по ним, уносился фантазией в те места, где они бывали, а порой надеялся на счастливую встречу с их подобиями среди живых.
Эта сладкая мука влюбления всё разрасталась, охватывая сферы совсем уже запредельные. Например, он проникался совсем не умозрительным волнением, когда читал о премудрости как распорядительнице мироздания: «построила себе дом, вытесала семь столбов его, заколола жертву, растворила вино своё и приготовила у себя трапезу» – словно и сам он был приглашён на эту трапезу и надеялся обменяться взглядом с хозяйкой, а то и остаться с ней наедине. И даже обыкновенные окончания: «построила, вытесала, растворила» – звучали для него волшебной музыкой. В самых невинных разговорах с женщинами он слышал прежде всего их бесстыдный рассказ о себе: «-аяла», «-ала», «-ила». Эта откровенная грамматика женского рода возбуждала его гораздо сильнее, чем любая, самая выразительная лексика, и он заново поражался чуду языка, который неустанно ласкает слух плавными окончаниями и напоминает о тайне пола. Его манила эта женственность родной речи, ясность родовых форм, за что он был готов многое ей простить: и лексическую бедность, и идеологическую закостенелость, и обилие заимствований при скудости собственных порождений. Бездетная, зато какая женственная!
Конечно, всё это было лишь игрой воображения. Подвергая свои чувства сладчайшему из испытаний, он не рассчитывал на взаимность и даже уклонялся от неё: что стал бы он делать с этими искорками, рассыпанными в мириадах женских глаз? Пусть освещают мир, делают его теплее!
Кто бы мог подумать, что главное испытание, с которым не справился сам Дон Кихот, ему ещё только предстоит.
История этих мимолётных влюблённостей закончилась, когда он почти случайно снова встретился со своей первой настоящей любовью.
Тогда, сорок с лишним лет назад, ей было пятнадцать, ему шестнадцать. Дальние родственники привезли дочь в столицу, чтобы поводить по музеям и театрам, а мальчику выпала роль сопровождать её, пока родители носились по горячим торговым точкам. Настя была очень чувствительна, впечатлительна, ранима – и вместе с тем рассеянна, невнимательна, словно ещё не вступила твёрдо в эту жизнь. Он запомнил её голубое кисейное платье, в котором она ходила на концерты и спектакли, – единственное «выходное»; и вся она казалась ему «кисейной девушкой», парившей в облаке высоких грёз. Он влюблялся в её неотмирность, светлый туман, хотя среди её тонких чувств, наряду с восторгом и самозабвением, нередко проскальзывало возмущение: «ну как же ты не понимаешь?», «как ты можешь!», «ведь это… это…» – она не находила слов, чтобы выразить то, что её так волновало и требовало защиты от его бесчувствия. Он растерянно молчал. Был момент, один из самых горьких на его памяти, когда, чтобы справиться с каким-то художественным переживанием, ей нужна была его эмоциональная поддержка, а он этого не заметил, и тогда она язвительно бросила ему: «Ты не мужчина!» С тех пор он носил на сердце это постыдное клеймо и изо всех сил старался стать мужчиной, хотя до старости так и не понял, что она имела в виду. Сорок лет спустя решился наконец спросить, хотя и не хотелось тревожить старую рану.
– Не помню, – ответила она, – но легко представляю, что это могло значить. Ты от каждого моего каприза начинал скорбеть, чуть не слёзы лить. А разве девушке это нужно?
– Но тебе было всего пятнадцать.
– Ну и что? А Джульетте тринадцать.
– И что я должен был делать с кисейной барышней?
– Не быть кисейным мальчиком. Надула губки – надо их поцеловать!
Но это потом, потом… А тогда родственники уехали, он писал ей письма, она едва отвечала, три года он жил воспоминанием о ней и надеждой на новую встречу, потом это всё растворилось во времени, оставив светло-рассеянный след. С тех пор они несколько раз пересекались в треволнениях взрослой, торопливой жизни, когда уже было не до воспоминаний, оставался лишь слабый долг дальнего родства: как дела? как дети? рад за тебя! чем могу помочь?
С той первой влюблённости прошла почти целая жизнь, и вот однажды, уже достигнув возраста зрелого одиночества, они встретились на юбилее у общих родственников. Гости уже разошлись, хозяева позёвывали и домывали посуду на кухне, а они всё не могли наговориться. Он ближе наклонился к ней, пытаясь вспомнить её запах, и вдруг, неожиданно для себя, поцеловал в щёку.
– Узнал наконец! – усмехнулась она и ответила поцелуем в губы.
Потом они несколько дней бродили по выставкам, паркам, заходили в кино, обнимались в темноте. И шутили о том, что, если бы не расстались после той первой встречи, могли бы уже скоро отметить золотую свадьбу. Он испытывал колебание – вернуться в прошлое, сблизиться с той девочкой в кисейном платье? Что-то вроде педофилии или кровосмешения?.. И вдруг он почувствовал прилив тепла во всём теле, осознав, что она его ровесница. Как будто прорвало наконец плотину застоявшегося времени и оно сразу нахлынуло на него и затопило.
У него было редкое для мужчины свойство: влюбляться он мог в кого угодно, но по-настоящему его волновали только сверстницы. Он не мог понять пожилых, которые сходят с ума по юным, всё бросают к их ногам, отрекаются от семьи, достоинства, а главное, от глубины прожитого. Только женщина, уже вобравшая в себе равновеликий жизненный опыт, воспринималась им как душевно и телесно близкая, способная сочетаться с ним в одну плоть, пережить напряжение близости, дрожь счастья. И эта Настя была совсем другой, чем та, – в её голосе звучала хрипловатая нота, в жестах чувствовалась жёсткость; она не любила, когда её называли Настей, и, кроме самых близких, всем представлялась Анастасией. Как будто все эти сорок лет они блуждали по пустыне и наконец достигли «земли обетованной»: она впитала в себя время и стала непоколебимо земной. Перелистав «Дон Кихота», он нашёл то, что говорит об Альдонсе Санчо Панса: «Девка ой-ой-ой, с ней не шути, и швея, и жница, и в дуду игрица, и за себя постоять мастерица… А уж глотка, мать честная, а уж голосина!.. А главное, она совсем не кривляка – вот что дорого…»
Не для того ли были все его труды по расширению сердца, чтобы первая любовь могла перевоплотиться в последнюю? Есть два пути: от Альдонсы к Дульсинее – и обратный, более сложный. Даже сам Дон Кихот не сумел его одолеть, оставшись витать в облаках. И теперь маленькому донкихоту предстояло пройти этот путь без опоры на предшественника: от своей прежней Дульсинеи – к нынешней Альдонсе.
С первых дней, когда она у него поселилась, он испытал трудное счастье, и если положить на весы счастье и труд, то стрелкам пришлось бы долго колебаться. Неподдельная искренность – тяжёлое испытание. «Неподдельная» означало и то, что она под него не подделывалась. Теперь ему приходилось влюбляться в самое что ни на есть «ой-ой-ой», по словам Санчо Пансы. Когда она проносилась по дому, поднимая вокруг вихрь хозяйственных дел, он просто уступал ей дорогу и смотрел вслед как потрясённый наблюдатель: не молния ли это, сброшенная с небес? Когда она наряжалась в гости, вставала на каблуки, напрягая икры, заводила руки за спину, застёгивая лифчик, он завидовал себе, ревновал к тем, кто будет её слишком пристально разглядывать… Порой её сотрясали необъяснимые бури, происходило извержение вулкана, хотя ничто этого не предвещало. Или море накренялось и по нему шла огромная волна, сметавшая всё побережье, весь мирок налаженных отношений, правда оставляя непоколебленным глубинный материк… Чего? любви? Само слово «любовь», как и другие подобные: «страсть», «чувство», «влечение», «обожание» – не подходило к «этому». Скорее, это определялось на ощупь: земляное, влажное, вязкое, временами горячее и хлюпающее, порой с твердоватой глиной и острыми камешками, «прах земной», из которого были вылеплены Адам и Ева… И вместе с ней – неугомонно-подвижное, хлопотливое, занятость тысячью мелочей. Она была «странным аттрактором» в его жизни: одновременно и бабочкой, взмахнувшей крыльями над одним океаном, и ураганом, разразившимся над другим вследствие ничтожного сотрясения воздуха. Особенно трудно было иметь с ней дело в мелочах: открыть консервную банку, распороть упаковку, завязать или развязать узел. Недовольная его медлительностью, она вмешивалась, тянула дело на себя, и тогда четыре руки запутывались и пытались отбиться друг от друга. То же с финансами: большие суммы её не волновали – оставалось даже неясным, умеет ли она считать семизначные числа, – но маленькие вдруг начинали тревожить, и тогда она пыталась выгадать на ерунде, вглядывалась в объявления о скидках…