Почему, в какой момент закончилась та сказка, которой она окружала себя – и сама была ею? Или сказка продолжалась, только становилась всё страшнее? Может ли сказка по ходу повествования менять свой сюжет? И тогда золотой петушок клюёт в темя саму шамаханскую царицу, обольстившую царя и его сыновей.
Нет слов
Не произноси всуе имя Господа, который есть Любовь.
Казалось, всё, всё было на их стороне. Они встретились в нужный момент, когда оба уже сильно страдали от одиночества. На середине жизненного пути, тридцать пять лет, не поздно ещё всё начать сначала. Ей нравились такие, как он: сдержанный, суховатый, но неожиданно – страстный. И профессионально они подходили друг другу: она преподавала примерно то же, что он изучал.
Но с самого начала что-то не заладилось. Он ни разу не признался ей в любви. Не сказал то, чего она больше всего ждала: «Я люблю тебя». Так просто, банально, у многих пар это звучит по сто раз на дню, а он упорно этого избегал. Причём бывали моменты, когда это напрашивалось само собой, когда им было особенно хорошо друг с другом, и вокруг тишина, будто ангел пролетел, – тут бы и произнести. Казалось, он сам это хорошо понимал, что-то в нём шевелилось, но он либо корчил смешную рожицу, либо клал ей руку на плечо, как бы поспешно ища, чем заткнуть образовавшуюся паузу. А она сходила с ума от этой его немоты, и каждый такой срыв ожидания вызывал у неё боль, а потом злость, которая всё накапливалась. Как будто именно в эти моменты несостоявшихся признаний она слышала от него другое признание: в нелюбви, в безразличии. И хотя она верила, что это не так, его словесная трусость тяготила её даже больше, чем если бы он просто не любил её. Тогда это было бы по крайней мере честно: не любит – не говорит.
Её поражало, что для вещей он не жалел ласковых слов. Свой ноутбук называл «нотиком», а программу DALL, с которой ему много приходилось работать, – «одалиской» или «одалисочкой». Она испытывала уколы ревности, когда слышала эти нежности, обращённые к бездушным вещам. А для неё у него таких слов не было. Только имя, чаще в уменьшительной форме, но ведь это тоже только формальность. Она мечтала, чтобы он придумал для неё особое, таинственное имя, которое знали бы только они вдвоём. Чтобы он ей что-то безумное шептал по ночам. Как-то ей попалось стихотворение Георгия Иванова, обращённое к жене:
Отзовись, кукушечка, яблочко, змеёныш,
Весточка, царапинка, снежинка, ручеёк.
Нежности последыш, нелепости приёмыш,
Кофе-чае-сахарный потерянный паёк.
Она чуть не задохнулась от зависти и страдания.
Однажды, вся сжавшись от непредсказуемости его ответа, она ему сказала «в шутку», выдавив натужную улыбку:
– Хоть бы сказал что-то нежное. На хорошие слова ты скуповат.
Он пожал плечами, ласково улыбнулся, приобнял её за плечи, но так ничего и не произнёс. И она почувствовала себя вымогательницей, а вымогать любовь – самый страшный грех. Сама бы себе не простила, если бы вынудила его сказать то, чего он не чувствует. Лучше молчание, чем подделка.
Эту холодность она начала постепенно ощущать и в его теле, которое стало негнущимся, не таким умным и чутким, как раньше. Особенно её раздражала его манера зажигать свет во время близости. Ей трудно было выдержать этот оценивающий, рассекающий взгляд, и она спешила выключить свет, понимая, что лишает его каких-то удовольствий. «Ну и пусть, – думала она, – если он такой ледышка, то я буду невидимкой».
Её угнетало и то, в чём она боялась себе признаться. Раньше они вместе поднимались на одной волне, которая доносила их почти одновременно до заветной точки. А теперь шла мелкая рябь, бурунчики в разных местах, которые не сливались и быстро разглаживались. Или это были две разные волны: пока одна росла, другая опускалась, и они скорее гасили, чем усиливали друг друга. Когда она попадала на свою волну и поднималась на ней почти до самого гребня, он порой вежливо замирал, уступая ей путь, но чаще, не стараясь себя сдержать, сбивал её своей волной – и достигал берега в одиночку. И это странно соответствовало его замкнутости, «запечатанности уст» – это выражение из старинной книги как будто прямо относилось к нему.
– Он боится оказаться в плену собственных слов, – объяснила ей подруга, единственная, с кем она поделилась этой болью из-за его бессловесности. – Если любишь – скажи! Нет, они боятся, что их поймают на слове. Что за этим последует неслыханная расплата. Что за признание в любви их приговорят к вечному, нерушимому союзу – ведь любовь обязана быть вечной. Пока он с тобой просто живёт, его ничего не сдерживает, а если «любит» – значит прощай его свобода. Для них слова – какие-то страшные идолы, от которых они прячутся в кусты… Ну ладно, а разве лучше такие словоблуды, которые каждую минуту клянутся в любви, «обожают», а при удобном случае сразу ныряют налево?.. А что ему хочется при свете, ты его тоже пойми: у мужчин жадные глаза, как у женщин – уши… Не переживай!
Она уже и не переживала, но чувствовала, как постепенно что-то иссыхает в ней и «любовная лодка» садится на мель. Если нет слов, то нечем дышать. Остаются вещи и тела, во всей безутешной наготе повседневных нужд и их поспешного утоления. Молчание всё разрасталось, она пыталась заполнить его массой пустой болтовни и профессиональных разговоров, но после каждого такого общения ей всё больше хотелось плакать. А между тем ей уже скоро исполнялось тридцать шесть, целый год странного брака, без единого слова любви, ну хотя бы какой-нибудь «ласточки», «киски», «зайки»! Она сама не любила этих пошлых сантиментов, но дошла уже до того, что готова была бы умилиться даже «ягодке», – всё-таки это была бы живая капелька в пустыне.
Наконец, накануне их годовщины, прямо сказала ему, что собирается уходить.
– Но почему? – страшно удивился он. – Ведь всё хорошо!
– Не могу тебе объяснить. Как и ты не можешь мне объяснить, как относишься ко мне. Раз мы оба не можем, значит пришла пора.
– Что значит: как я отношусь? Ты что, не видишь?
– Спать со мной каждый день ещё не значит выражать отношение.
– Ещё как значит! Я всем делюсь с тобой, ничего от тебя не скрываю.
– Вот о том и речь. Ничего не скрываешь, откровенен даже в том, что не любишь меня.
– С чего ты это взяла?
– А с чего я могу думать иначе? Если бы любил, поделился бы.
– Тебе что, нужны слова? Ты что, сама не видишь? Во всём, во всём! А слова только пустая оболочка и ничего не значат.
– Для тебя, наверно, много значат, если ты боишься их произнести. В общем, для меня всё кончено.
Он, видимо, думал, что для неё это только отговорка. Что она завела себе кого-то. Или он ей просто надоел.
Он стоял перед ней молча. И вдруг у него на глазах выступили слёзы. Он просто стоял пред ней и плакал.
– Что с тобой? – Она встревожилась. – Что ты молчишь? Тебе нехорошо? Ну скажи хоть что-нибудь! Скажи, чтобы я могла уйти со спокойной совестью.
У него что-то корчилось внутри, на лице выступила жалкая, кривая усмешка, хлынул поток слёз, и, давясь всхлипами, он вдруг вытолкнул из себя:
– Не уходи, лапочка.
И тяжело выдохнул, выдирая кляп изо рта:
– Я тебя люблю.
Через несколько дней она позвонила подруге, чтобы поделиться радостью – и грустью. Признался в любви, но перестал зажигать свет в спальне. И вообще ведёт себя нервно и депрессивно. Подруга её огорошила:
– Не буду скрывать: он мне вчера звонил. Вы же через меня познакомились, он мне доверяет. И всю эту историю рассказал с другого конца. Про то, как ему стало трудно с тобой, как ты ему отказывала… и превратила жизнь в проверку. «Всё время чего-то выжидает и выпытывает». Я его так поняла: когда он ничего не говорит, то чувствует, что любит. А когда говорит, что любит, ничего не чувствует, даже наоборот… Он в конце концов сдался, но ему хреново. Сломался. Надломленный мужик – тяжёлый случай.
– Господи! Что же теперь делать?
– Не знаю. Может быть, лучше расстаться? Но это никогда не поздно.
– А ты что бы сделала на моём месте?
– Я на твоём месте никогда не была. Мне такие твёрдые мужики не нравятся. Я люблю мягких и неломающихся.
Через месяц они разъехались.
Худлит, или Внутренняя женщина
Это была самая худенькая женщина на моей памяти. Я пригласил её к себе домой как редактора посмотреть одну рукопись, а вообще она работала в издательстве и, как говорили, славилась своим твёрдым, властным характером. Среди маленьких женщин тоже встречаются Наполеоны.
Мы посидели над рукописью, договорились о правке, об издательских сроках. Больше вроде бы ничего не подразумевалось, но она не торопилась прощаться. Минута прошла в ожидании и некотором недоумении. Я вежливо предложил ей выпить кофе, а когда мы сели за стол, увидел её задумчивое лицо и спросил, не откажется ли она от бокала вина, чтобы отметить нашу договорённость. Неожиданно она согласилась. Я разлил крепкий сладкий ликёр. И потом уже всё замутилось и поехало само собой к ожидаемой и всё-таки неожиданной развязке. Она начала рассказывать что-то доверительное о себе, o своём полувосточном происхождении, о своих художественных вкусах, наклонилась близко к моему лицу. Я в знак дружеской отзывчивости положил ей руку на острое колено. Она положила руку на мою ладонь и ещё крепче прижала её к своему колену. После этого мне оставалось только заскользить рукой выше и поцеловать её в щёку. Она ответила влажным поцелуем в губы. Я привстал, обнял её за тонкую талию – на это хватило бы и полруки – и повлёк в спальню. Когда она разделась, то сразу же нырнула в постель, прикрывшись одеялом. Я распластался рядом с ней, но уже через несколько минут откинул одеяло. Началось чудо под названием твердь и хлябь.
Эта женщина была твёрдая – не скажу, как скала, но как древесная кора. О неё можно было ободраться. Ключицы, локти, колени – всё из неё остро выпирало. Даже плечи и бёдра были костлявые, а волосы – чёрные и жёсткие, как густая проволока. Когда я проводил рукой по её груди, я чувствовал только шершавое касание сосков – маленьких зёрнышек, остро щекотавших мою ладонь. Когда она садилась, грудки собирались в маленькие бугорки, которые разглаживались, когда она лежала. У неё был маленький, но удивительно живой и влажный рот, который втягивал мой язык до своей гортани. Она творила с ним чудеса, дразнила извивами своего языка, оплетала, отвечала ударом на удар, – наши языки сплетались, как тела в припадке любовного безумия.