Им повезло сразу занять свободные места, а потом вагон набился людьми, и толпившиеся вокруг мужчины впивались в неё тяжёлыми, наглыми взглядами… По письмам она представлялась ему разговорчивой, даже болтушкой, но оказалась тихой и рассеянно-сосредоточенной. У неё была правильная речь, безо всяких завитушек и диалектизмов, но всю дорогу они в основном молчали. Она слегка отворачивалась от него, блуждая взглядом по окрестностям. «Обнуляла» их предыдущие отношения. А он косился на стоявших вокруг мужчин и старался воспринимать её их глазами, осваивать её в «реале».
Они сошли на ничем не примечательной станции и двинулись к озеру; дорога, сначала широкая, постепенно сужалась. Озеро уже поблёскивало недалеко за стволами берёз и клёнов. Было безлюдно и тихо. Они вышли на залитую солнцем поляну с изумительно яркой, сочной травой. Она остановилась, подошла к нему почти вплотную, коснувшись грудью… он чуть отступил.
– Сделаем маленький привал перед озером? – предложила она. – А то оно такое сильное, пробивает насквозь, надо к нему привыкнуть на расстоянии. А потом можно и искупаться.
Он с изумлением наблюдал, как она вытаскивает из рюкзака зелёный плюшевый плед и расстилает на траве. Посидели, чуть касаясь плечами и глядя в разные стороны.
– Загадаем желание? – спросила она. – И сравним линии жизни на ладонях. Пусть исполнится желание того, у кого линия короче. Ему жить меньше, пусть хоть в чём-то будет справедливость.
Он загадал: что бы ни случилось, пусть они потом мирно, без угрызений совести, в хорошем расположении духа обойдут по кругу это озеро. Они выставили левые ладони, сравнили знаки, предначертанные судьбой. У него линия жизни была ясная, длинная, почти до запястья, а у неё быстро обрывалась.
– Ну вот, – довольно сказала она, – моё желание победило!
Она зарылась лицом в его ладонь, поцелуями прошлась несколько раз по длинной линии. Тяжёлый узел её волос был заколот черепаховым гребнем, и он погладил её по голове, желая защитить от ранней смерти… Уже через минуту он лежал спиной на пледе, раскинув руки, которые она прижимала к земле, распластавшись на нём всем телом.
– Вот так! Вы видите весь мир, деревья, небо! А я только траву и плед…
Он никогда так не отдавался, никогда не чувствовал себя до такой степени женщиной. Обласкан был каждый его сустав, каждая клеточка. Он был разобран на части и собран любящим усилием. Ему заглядывали в глаза. Ему ласкали плечи и грудь. Его брали – с такой переполняющей силой, которая воспринималась им как его собственная, но она исходила от неё. Порой казалось, что озеро, блестевшее невдалеке, уже прихлынуло к ним и топит их своей волной…
Потом она сложила плед в рюкзак, он подхватил его, и они двинулись к озеру. Оказалось, по кругу его не обойти, оно поросло по берегам густым лесом, и к нему вёл только один узкий спуск. Да и купаться было нельзя: вода почти ледяная.
– Глубокое, – объяснила она, – и подземные ключи бьют со страшной силой.
Они постояли на берегу, сначала легко обнявшись, потом врозь, слово уже готовясь к возвращению в тот мир. Он впервые заметил, какие светло-серые, с прозеленью у неё глаза, влажные и блестящие, то ли от слёз, то ли от бликов, игравших на поверхности озера.
– Я ведь наизусть знаю вашу манеру, – вдруг сказала она. – Вы как будто пишете одним почерком: на бумаге и… в жизни. Тем пером или этим – без разницы. Фраза поворачивается так и эдак, просверливает насквозь. Меняются углы, наклоны, плавные скольжения – и вдруг рывок. А в самом конце – золотистый шар, который меня кружит и рассыпается красными искрами… Я всё это в себя уже вчитала из ваших книг. По сути, ничего нового. Только узнала сегодня, как это происходит на самом деле. А вам теперь понятно, почему я стала вам писать?
– А по жанру это на что похоже? – Он сам испугался своего педантизма.
Её, напротив, увлёк такой подход:
– Остросюжетный рассказ. Много саспенса. Напряжённое ожидание. Недосказанность, обманки, боковые ходы. Торможения, ускорения. Концовка, понятно, взрыв, но тоже с оттяжкой. На роман не тянет, мало страниц. Роман у нас только в письмах. Но короткая проза – классная! Автор любит разнообразие жанров…
Долго молчали, глядя на озеро. Опустив руку, она мягко коснулась его ладонью, почувствовала напряжение. Засмеялась:
– Пальцы просятся к перу, перо к бумаге?
Нащупала молнию, он её удержал. Тогда она встала на колени, прижалась, потёрлась щекой. Он погладил её по распущенным волосам. Она поднялась, собрала их в пучок, заколола гребнем. Подошли к самой воде, зачерпнули пригоршнями и обрызгали друг друга, фыркая и смеясь…
В электричке, почти пустой, она держала его руку в своей и тихо мурлыкала что-то народно-романсовое, а он ей подпевал. Он раскрыл её ладонь и ещё раз внимательно рассмотрел линию жизни. Она действительно была короткая, разбегалась мелкими морщинками и изглаживалась. На вокзале обнялись и разошлись, не договорившись о следующей встрече.
Переписка после этого возобновилась, но ни разу, ни единым словом они не упоминали о той встрече, словно её и не было или она случилась в загробном мире. Реальностью оставались только письмена, острые, раняще-жгучие, словно знаки-татуировки на теле животных, предназначенных к священному жертвоприношению.
«И тушки человеческие так устроены, что состоят из всего влажного, мокрого, липкого, беспомощного и невыразимо сладкого. Чтобы люди могли вплакаться, впотеться, влипнуться друг в друга и на эту минуту победить смерть. Другого пути нет. В любую трудную минуту закройте глаза и окажитесь в нашем для-двоих-тесном-местечке, где я всегда с Вами – только с Вами, – и так долго, как Вы хотите, – до последнего всхлипа и сладкого ожога, который погружает нас в горячее месиво».
Вдруг он осознал, что сами её письма и были этим месивом. Каждое слово чуть хлюпало, бумага размокала, знаки расплывались. «Заходите во все выемочки и заливаете их собой», «засыпая, раствориться в каждом тельце…», «всё плавится от Вас… миссинька, ммииииииссссси, мисенький мись…». Этой ворожбой она пыталась впотеться, вплакаться в него, как и – осязательно – при встрече у озера. Вот почему второго раза не должно быть: он может влиться без остатка в эту смесь из нежной плоти, слёз, слизи, влажных лепечущих слов, во всё, что он уже испытал своей кожей. От этой мысли его захлестнула волна желания – и ужаса. Всё его сочинительство превратится в бесконечное письмо к ней, где растворятся все жанры, а его жизнь – в то же месиво, из которого создана она сама. Есть только одно спасение: вытащить себя из этой вязкой топи, которая впитывает его семя, слюну и дыхание и всё больше взбухает, поглощая его. Даже сидя перед листом бумаги, он чувствовал, как влипает в её речь, как охватывает его и подчиняет себе та же стихия, которая когда-то на поляне мягко опустила его на плюшевый плед. Отвечая на её языке, он признавал его власть над собой:
«Меня щемит от того, что Вы пишете, и даже отзывается в кишочках. Вся эта влажность, нахлюпанность, набухлость мне душеутробно близка. Мне жаль, что это пронзительное чувство достаётся только мне, а не другим людям, не в том смысле, чтобы Вы и другим писали подобные письма, а что, если бы их получало и читало человечество, ему было бы теплее жить, оно ведь тоже одиноко, его утроба не согрета, а у Вас хватит тепла и на это. У Вас столько этого набухлого и нахлюпанного, что могло бы увлажнить, как особая, не общепринятая литература, не одну душу. Ваш жанр – это вообще не литература, а нечто вроде любовного рыдания, со вкраплениями сюжета, воспоминаний, но главное – с истечением слёз, и немножко крови, и любовной смазки, и всё это осязается на письме, и так по-женски пахнет, и так по-человечески пронзает… Это проза не просто женщины, а женского вообще».
Всё, что могли, они уже написали друг другу, а потом скрепили подписью – тем же почерком, но уже во плоти. Собственно, их встреча и была таким росчерком: «написанному верить». Стало ясно, что никакого движения, кроме кругового, им уже не дано: они обречены вращаться вокруг той встречи, как невидимой оси; а остальное – симметрия взаимно отражённых слов и жестов, раскатистое многократное эхо. Она сама это осознала:
«Художники знают, что на картине один цвет, раз возникнув, должен повториться – хотя бы ещё два-три раза, должно произойти ЭХО цвета. Так вот, желание так же должно отразиться и повториться в другом – ЭХОМ – и вернуться в этот бесконечный круговорот!!!»
Бесконечный круговорот желаний… Вечное супружество по переписке… Вместе они создали совершенный роман-палимпсест, где текст одного вписан в текст другого, и нельзя сказать, чей в чей. Больше они не писали друг другу. И так и не узнали, кто кого пережил.
Возраст
Пупок
Пупочки, завязанные внутрь и наружу. Эта тема вдруг вытащилась из моего детского подсознания. Я на неё особенно не рефлектировал, но она там была, была. Пупочек в детстве представляется чем-то несравненно более важным, чем оказывается впоследствии. Жизнь постепенно уходит все дальше от того таинственного места, оттуда изошла. Но детство ещё близко к этой завязи, которая представляется главной загадкой бытия, окном в неизвестное; заглядывать в пупочек страшновато, как в глаз циклопа. Между тем дети ходят голенькие, пузики распахнуты, и вот он – самый наглядный предмет для сравнения. Свой или чужой? Ввёрнут или вывернут? Спрятан или торчит?
Помню, что дети, у которых это было «не так» (как у меня), представлялись мне «чужими», «варварами», как бы выходцами из другого класса или нации (если перевести на взрослый язык это детское ощущение). Правильный пупок – такой, как у меня. Мальчики с торчащими пупками были в основном пролетарские. Девочек не помню, наверно, и глядеть на это место боялся.
Впоследствии в увлекательном разговоре со сведущей дамой-врачом этот вопрос прояснился. Оказывается, пупочки завязаны наружу у тех детей, которых принимали в сельских больницах или плохо оснащённых городских роддомах: пуповину обрезали с большим запасом, чтобы избежать риска инфекции. А в роддомах с высоким уровнем медицины инфекцию было легко предотвратить и потому обрезали короче, больше заботились об эстетике, о том, чтобы аккуратно уложить пупочек во впадинку.