Вот – самое красноречивое. На дворе 1914 год, так что рано идентифицировать персонажи:
Земная слава как дым,
Не этого я просила.
Любовникам всем моим
Я счастие приносила.
Один и сейчас живой,
В свою подругу влюблённый,
И бронзовым стал другой
На площади оснежённой.
В 1963 году она снова напишет:
Ты, верно, чей-то муж и ты любовник чей-то.
В шкатулке без тебя еще довольно тем…
В одной ли шкатулке?
Божественные голени не накачаны мускулами. Они нисколько не атлетичны. Они – правильной формы. Они напоминают обутые в крылатые сандалии ноги Гермеса. Они – легки и гармоничны. Скорее женские, чем мужские – хотя всяко бывает. Именно так распознал их Аякс Оилид. Пришло время привести полную цитату – в правильном переводе:
Первым меж ними узнал его сын Оилея проворный.
Тотчас он слово сказал Теламонову сыну Аяксу:
«Верно, Аякс, кто-нибудь из богов на Олимпе живущих,
Образ провидца приняв, нам сражаться велел пред судами,
Ибо то не был Калхас, прорицающий птицегадатель.
Сзади его я узнал, когда он уходил, по движенью
Голеней легких и ног: без труда узнаваемы боги».
Проворный – о проворном. У Минского и, пожалуй, у Вересаева, в отличие от Гнедича, голени легки, а не мощны. Так преодолеваются заблуждения.
Я, по молодости и дурости, сам не знал, во что ввязываясь, сочинив:
А впрочем, жизнь с Лаисой дорога,
И для обмена два залива квиты.
Подошва верхового сапога
Оплавилась у храма Афродиты.
Любой теолог подтвердит: в отличие от мага или гения, от смертного, божество творит легко – из ничего. Отталкивается от воздуха. Играючи меняет облик. Не предсказывает будущее, а просто знает его.
19
Вообще-то Ахматова сама все это сказала, спокойно и открыто. Кому? Читателю. Прежде всего, тому, кто тоже грешен (1940):
Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене…
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.
Верно: не так, как у людей. У людей – иначе.
А ведь было еще – о бессмертии (1961):
Все мы немного у жизни в гостях,
Жить – это только привычка.
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.
И точно то же в 1913 году... Без ложной скромности:
Я так молилась: «Утоли
Глухую жажду песнопенья!»
Но нет земному от земли
И не было освобожденья.
Как дым от жертвы, что не мог
Взлететь к престолу Сил и Славы,
А только стелется у ног,
Молитвенно целуя травы, –
Так я, Господь, простерта ниц:
Коснется ли огонь небесный
Моих сомкнувшихся ресниц
И немоты моей чудесной?
Немота – почти на двадцать лет раньше пастернаковской.
20
Найман (как мы помним) верно подметил: любовь и божественное у Ахматовой одно. Ясное дело – божественная любовь (любовь божества, впрочем, как и разделенная любовь к божеству) если не священна, то уж точно сакральна. Вот он (отчасти цитированный выше) ответ всем сразу – от Иоанна до Данте, Гете и Гумилева, всем, кто осмелился до нее рассуждать о слове-логосе и его сомнительной первичности. Название доброе: «Тринадцать строчек». Ровно тринадцать. Baker's dozen. Или просто: чертова дюжина (1963).
Тринадцать строчек
И наконец ты слово произнес
Не так, как те… что на одно колено –
А так, как тот, кто вырвался из плена
И видит сень священную берез
Сквозь радугу невольных слез.
И вкруг тебя запела тишина,
И чистым солнцем сумрак озарился,
И мир на миг один преобразился,
И странно изменился вкус вина.
И даже я, кому убийцей быть
Божественного слова предстояло,
Почти благоговейно замолчала,
Чтоб жизнь благословенную продлить.
Отсюда же печальный, не раз повторенный ахматовский афоризм: «Ромео не было, Эней, конечно, был». В смысле: до смерти верных любовников не бывают, божественных изменников – пруд пруди. Отсюда и «Сонет-эпилог». Здесь Ахматова скромно ставит себя рядом с Вергилием – проводником Данте (1962):
Сонет-эпилог
«Против воли я твой, царица, берег покинул».
«Энеида», песнь 6,460
«Ромео не было, Эней, конечно, был».
А.
Не пугайся, – я еще похожей
Нас теперь изобразить могу,
Призрак ты – иль человек прохожий,
Тень твою зачем-то берегу.
Был недолго ты моим Энеем, –
Я тогда отделалась костром.
Друг о друге мы молчать умеем.
И забыл ты мой проклятый дом.
Ты забыл те, в ужасе и в муке,
Сквозь огонь протянутые руки
И надежды окаянной весть.
Ты не знаешь, что тебе простили…
Создан Рим, плывут стада флотилий,
И победу славословит лесть.
21
В 1911 году юная Ахматова придумала свои знаменитые перчатки:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки…
Запомним: левую перчатку на правую руку. Ну, а что сталось с брошенной правой перчаткой?
Оказывается, она залетела очень далеко. Удивительное дело: прямо в Палермо, туда, куда в 1964 году Ахматова приехала за дурацкой литературной премией.
Смотрите, в каком зеркале («а в ответ в паутинном углу зайчик солнечный в зеркале пляшет») и сколь дивно отразился волшебный перчаточный образ:
«Большая шляпа из дорогого касторового сукна изумительного цвета фуксии, расположившаяся на стуле в паре с одной шелковой перчаткой (правой) того же изумительного цвета, свидетельствовала о присутствии на вилле генерального викария…»
Откуда это?
Великий итальянский прозаик Джузеппе Томази ди Лампедуза, гранд и владетельный князь (правда, князем он стал только после смерти отца, до того был всего лишь герцогом ди Пальма) в своем единственном романе «Il Gattopardo» (это название переводят на русский язык хронически неверно, как «Леопард» или «Гепард», а надо бы «Дикий кот[ик]» или «Сервал», с литературной точки зрения для русского перевода лучше всего подошла бы «Рысь») с неземным изяществом обыграл ахматовский пассаж. Как мы видели, палермский церковный сановник бросил на аристократическом стуле осиротевшую правую шелковую перчатку. Левая осталась на правой руке влюбленной героини.
Случайное совпадение? Шутка? Как бы не так! Лампедуза знал толк в перчатках. Не чуждался он и русской литературы. Переводчик Евгений Солонович, судя по всему, прочитавший юношеские эссе Лампедузы, отмечал:
«Три статьи, опубликованные Джузеппе Томази в 1926-1927 годах на страницах генуэзского журнала “Труды и дни”, дают представление о вкусе их автора в молодости: он высоко ставит Китса, Йейтса, Джойса, Шоу, из французов – Бодлера и Анатоля Франса, из итальянцев – Петрарку, Леопарди, Д'Аннунцио, из русских – Лермонтова, Толстого, Достоевского».
Русские вкусы – почти как у Джойса…
Что до Ахматовой, Лампедузу, по ряду признаков, познакомила с ней прошедшая через Серебряный век жена Александра (1894-1982), урожденная фон Вольф [с годами известный психолог], дочь русского сановника барона Бориса Эдуардовича фон Вольфа, в 1908-1910 годах – директора Александровского лицея, погибшего в марте 1917 года в революционном Петрограде. Юность будущей княгини прошла в Петербурге в самые подходящие годы.
Это еще не все. Чтобы жениться на Александре фон Вольф, Лампедуза пришлось принять заодно с Серебряным веком (неизвестно, всерьез ли и надолго) еще и православие! Они обвенчались 24 августа 1932 году в рижской православной церкви Благовещения; в книге церковных записей Лампедуза зафиксирован как Иосиф Юльевич (первое из многочисленных имен его отца – Джулио).
В молодости я неумно пошутил над Лампедузой и его браком, написав сначала:
…ни за что не дают проходу
рассуждают что обману
наконец я познал свободу
прямо как авраам жену
на веранде играет в нарды
не бездельник не младший брат
нарядившийся в леопарды
сицилийский аристократ…,
а потом еще хуже:
никогда не простит туземке
материнский цветной халат
православный по русской немке
сицилийский аристократ…
Между тем, Александра фон Вольф – наполовину итальянка. Ее мать – знаменитая певица Мария Тереза Аличе Лаура Барби (Maria Teresa Alice Laura Barbi). Что до Бориса Эдуардовича фон Вольфа, то он, самое меньшее, наполовину русского происхождения: его мать – Софья Яковлевна Потемкина, дочь русского генерала Я.А. Потемкина. Так что (это относится и к многим другим продвинутым «русским немцам») немецкой крови в жилах княгини ди Лампедуза немного – максимум, четверть.
Интересно, что в 1920 году мать Александры вышла замуж за итальянского посла в Лондоне сицилийского аристократа Пьетро Томази делла Торетта (в двадцатых годах – министра иностранных дел Италии), родного дядю князя-писателя. Находившийся в оппозиции режиму Муссолини делла Торетта стал в 1944-1946 последним президентом итальянского Королевского сената, позднее – членом Сената итальянской республики. Меня это занимает лишь потому, что после смерти бездетного Джузеппе Томази ди Лампедузы в 1957 году его дядя (тоже не оставивший сыновей) наследовал племяннику – именно так гибнут древние роды; он стал, как указывает «Википедия», «13-м герцогом ди Пальма, 12-м князем ди Лампедуза, бароном Монтекьяро, испанским грандом 1-го класса» и, самое печальное, «последним представителем мужской линии дома Томази ди Лампедуза».
Так или иначе, в 1964 году (за два года до своей смерти, через семь лет после смерти Лампедузы) Ахматова, десятилетиями невыездная, приехала в Палермо, чтобы получить возрожденную специально для нее литературную премию «Этна-Таормина». С тех пор в столице Сицилии стоит ее бюст. Не думаю, что она знала о нерукотворном памятнике, сооруженном в ее честь Лампедузой. Нет, уверен, что не знала – он бы ее осчастливил…