Шарп мгновенно вскочил с места.
– Господа судьи, я протестую. Если б мне было дозволено вызвать свидетелей вроде мистера Глина, можете себе представить, какое количество видных лиц я мог бы пригласить для подтверждения моей точки зрения! Но в таком случае слушание дела растянется не на одну неделю.
Судьи подумали, пошептались с секретарем и важно кивнули в знак согласия.
– Мы не можем разрешить вам вызвать мистера Глина, – объявил председатель. – Вызов свидетеля для разбора чисто художественных достоинств вашей работы абсолютно исключен.
– Но как же иначе вы можете судить о произведении искусства? – воскликнул Стефен.
– Дело ведь не в том, является ли ваша работа произведением искусства или нет, – сурово сказал судья: он не любил, когда ему задавали вопросы. – Самая прекрасная в мире картина может быть непристойной.
Потрясенный этим перлом логики, Стефен на минуту утратил дар речи.
– Значит, я не могу вызвать мистера Глина в качестве свидетеля?
– Нет.
Тут из первого ряда галереи поднялась массивная фигура; перегнувшись через перила, вытянув шею, повязанную красным шарфом, воинственно выставив вперед подбородок, человек крикнул:
– Если меня не желают вызывать, то услышать меня, во всяком случае, услышат.
– Замолчите!
– Я замолчу только после того, как выскажусь. По моему глубокому убеждению, эти панно с эстетической точки зрения являются первоклассными произведениями. По реализму и широте показа жизни их можно сравнить с работами Домье. По динамичности и драматизму можно поставить в один ряд с лучшими созданиями Эль Греко. Только вульгарные и грязные душонки могут считать эти вещи безнравственными.
– Пристав, выведите этого человека!
– Я ухожу, – сказал Глин, направляясь к двери. – Если я останусь здесь, то, чего доброго, сам скажу что-нибудь непристойное. – И он вышел.
Шум, вызванный этим гневным обличением, не смолкал несколько минут. Когда он немного утих, председатель, рассердившийся не на шутку, обвел взглядом галерею.
– Если подобное безобразие повторится, я немедленно приговорю виновного к тюремному заключению за неуважение к суду. – Он повернулся к Стефену. – Вы хотите еще что-нибудь сказать?
– Если мне не разрешают вызвать свидетеля для подкрепления моих доводов, мне остается лишь повторить то, что я уже сказал.
– И это все? – Подавляя раздражение, судья снова попытался помочь обвиняемому: – Неужели вы ничего не можете добавить в свою защиту?
– Нет.
Услышав ответ Стефена, Шарп неторопливо поднялся на ноги с таким видом, точно намеревался простоять до конца заседания.
– Разрешите, господа судьи. – Ухватившись одной рукой за лацкан пиджака, он задумчиво потупился, затем резко вскинул голову и устремил взгляд на Стефена. – Вы много тут говорили, но так и не сказали нам, почему вы сочли необходимым поместить на этих панно по меньшей мере шесть совершенно обнаженных фигур, в том числе четыре женские.
– Я сделал это по многим причинам, одной из которых является красота обнаженного человеческого тела.
– Не станете же вы утверждать, что обнаженная фигура непременно должна быть выписана во всех подробностях?
– Если это фигура обнаженная, то она должна быть обнажена.
– Не делайте вид, будто вы меня не понимаете. Разве скромность не требует того, чтобы определенные части тела были всегда прикрыты?
– Если бы это было так, то как мог бы человек мыться в ванне?
Глазки Шарпа сверкнули.
– Неуместный юмор едва ли поможет вам.
– Уверяю вас, я настроен отнюдь не юмористически. Я просто пытаюсь показать вам, насколько нелепа ваша позиция, которая мне лично представляется не более как пережитком викторианского ханжества. Из таких же вот соображений в свое время оплевывали и поносили «Завтрак на траве» Мане, ибо он нарисовал там двух обнаженных женщин. А ведь все большие художники писали с натуры. Великое творение Гойи «Маха» изображает герцогиню Альба, лежащую на кушетке без единого клочка одежды. Я не сомневаюсь, что эта картина привела бы вас в ужас. А в «Олимпии» вы увидели бы лишь возмутительно голую бабу. Вы забываете, что похотливо и двусмысленно выглядят именно слегка прикрытые фигуры. Природа – чистая и неприкрашенная – никогда не может быть непристойной. Символика образов и драматическое содержание моих панно требовали наготы. Но это целомудренная нагота, а не похотливая, полузадрапированная, какую вы, видно, предпочитаете, тогда как я нахожу ее пригодной лишь для украшения стен в публичных домах.
Председатель, подумав о своих трех дочерях, присутствующих в зале, неодобрительно нахмурился:
– Я попросил бы вас употреблять более умеренные выражения.
– Можете не сомневаться, господа судьи, ответчик по опыту знает, как выглядят подобные дома. – И, повернувшись к Стефену, Шарп уже без всякой усмешки назидательно сказал: – Я не могу согласиться с тем, что выставлять напоказ сокровенные части человеческого тела – целомудренно и скромно. Я считаю это непристойным.
– В таком случае почему же они выставлены напоказ во всех крупнейших галереях мира? В одном только музее Прадо вы найдете несколько десятков статуй работы таких мастеров, как Микеланджело и Донателло, у которых, выражаясь вашими словами, «все сокровенные части человеческого тела выставлены напоказ».
Шарп не стал препираться и перешел к следующему вопросу:
– Мне кажется, некоторое время тому назад, говоря о своих работах, вы употребили слово «целомудренные». В таком случае потрудитесь объяснить: вы что же, считаете насилие над женщиной целомудренным актом?
– Применительно к насильнику – нет.
– Однако вы не можете не признать, что вы изобразили на своей картине самый акт… изнасилования – да простят меня за то, что я употребил это слово.
– По мне, так можете употреблять его.
– Благодарю за любезное разрешение. Это, однако, не очень приятное слово.
– Но оно есть в словарях.
– И у него весьма неприятный смысл. Не будете ли вы так любезны сообщить суду, почему вы избрали именно эту непотребную тему для своей работы?
– Возможно, я руководствовался неким прецедентом.
– Каким же это прецедентом, сэр?
– Примером старых итальянских мастеров, как вы, следуя классическим канонам, изволили назвать их, – ведь вы питаете к ним такое уважение и так восхищаетесь ими. Они постоянно прибегали к этой теме.
– И вы ждете, что мы вам поверим?
– Я не жду от вас ничего, кроме невежества и предубежденности. Тем не менее это правда. Например, Тициан, самый старый из старых итальянцев – он дожил до девяноста девяти лет и был погребен с великой пышностью, хоть и был художником, – неоднократно использовал эту тему, причем наиболее яркое свое выражение она получила в «Похищении Европы». Его же кисти принадлежит «Похищение сабинянок» – одна из знаменитейших в мире картин; потом есть еще картина Прудона «Похищение Психеи». Все эти полотна висят в Лувре, вы там, конечно, бывали и не можете не согласиться со мной, что эта галерея пользуется весьма почтенной репутацией. Да взять хотя бы одну только тему соблазнения Данаи – она была использована Тицианом, Корреджо и Рембрандтом. Правда, этот последний не принадлежал к старой итальянской школе, однако был небезызвестным художником, а у него Даная изображена в виде женщины, которая лежит на постели, совершенно нагая и ничем не прикрытая.
Воцарилось молчание. У Шарпа был несколько смущенный вид, на щеках его проступили багрово-красные пятна, и он взглянул на судей, как бы взывая о помощи. Председатель, посовещавшись со своими коллегами, посмотрел сквозь очки на Стефена.
– А кто такая эта Даная, на которую вы тут ссылаетесь?
– Дочь царя Акрисия.
– И она была жертвой… мм… такого насилия?
– Да.
– Со стороны кого же?
Тут Стефен, на свою беду, увидел возможность свести счеты. С ледяной усмешкой он ответил:
– Со стороны Зевса… который накрыл ее золотым дождем.
На галерее захихикали, но Глин, стоявший теперь в толпе у дверей и напряженно следивший за происходящим, даже не улыбнулся. Он увидел, как судья вспыхнул от досады, и понял, что Стефен испортил все дело. Шарп, который не дремал, быстро воспользовался благоприятным моментом:
– Господа судьи, я считаю, что эти исторические анекдоты не имеют никакого отношения к делу. Вернемся к разбираемому вопросу. – И он повернулся к Стефену – Вы признаете, что намеренно нарисовали эту сцену?
– Что значит намеренно? А как же, по-вашему, могла она попасть на полотно – случайно?
– Мистер Десмонд, – сурово вмешался председатель, – я должен предупредить вас, что считаю тон ваших ответов совершенно недопустимым.
– Это только означает, ваша милость, что я и в самом деле такой, каким вы меня считаете: ведь именно в этом меня и обвиняют.
– Продолжайте, мистер Шарп.
– Ваша милость, я пытаюсь добиться от обвиняемого прямого ответа на вопрос о том, почему он изобразил сцену изнасилования.
– Вы будете отвечать, сэр?
– Я изобразил ее потому, что мне хотелось подчеркнуть зверства и ужасы, которые сопутствуют всякой войне, однако быстро забываются и изглаживаются из памяти или, что еще хуже, прославляются во имя патриотизма.
– Должен ли я понять вас так, что вы считаете и наших солдат повинными в подобных преступлениях?
– А чем они лучше других людей? Разве только противник способен быть палачом и варваром?
– Вы сейчас сказали «противник». Но вы ведь его и в глаза не видели.
– Нет.
– Отчего же – поджилки тряслись?
– Чтобы быть художником, требуется тоже немало мужества.
– При чем тут мужество?
– А при том, что приходится терпеть людское глумление.
– Разве это имеет отношение к делу, мистер Шарп? – вмешался один из судей. – Ведь мы не обвиняем мистера Десмонда в трусости.
– Ваша милость, – воскликнул Шарп, – заслуги ответчика в военное или, точнее, в мирное время хорошо известны и говорят сами за себя. Но я больше не буду этого касаться, раз вам так угодно. Однако, – и он снова повернулся к Стефену, – я хотел бы задать вам еще один вопрос. Какое вы имеете право навязывать нашей мирной богобоязненной общине свой извращенный взгляд на жизнь?