Наш разговор прервал Нико. Он сказал, что ему нужно поговорить со мной с глазу на глаз. Прежде чем попрощаться, я задала Ольге последний вопрос: “Вы знаете кого-нибудь из ваших друзей или, может быть, соседей, у кого день рождения 17 ноября?”
Ольга не раздумывая ответила отрицательно. Сама не знаю почему, но эта уверенность вдруг показалась мне подозрительной. Она сказала “нет”, ни секунды не подумав, не дернув себя за рукав, не переступив с ноги на ногу. Я пожала ей руку, и она ушла, опустив голову, как школьница, которая могла бы сдать экзамен на “отлично”, если бы не опозорилась в самом конце.
Нико протянул мне белую коробку:
– Смотри, что я нашел в комнате Мило. Шнурки всех членов семьи. Они были вынуты из всей обуви. Я проверил в шкафу в прихожей: ни на одной паре нет шнурков. Кроме этой странной детали, ничего необычного ни у меня, ни у экспертов. Они все обработали реагентом Bluestar, но никаких других следов крови не обнаружили. Опрос свидетелей тоже ничего не дал.
VIПакстон
С тех пор как я стала стражем безопасности, Пакстон ни разу не попадал в мою зону наблюдения. Мой начальник Люк Буарон считал этот район самым надежным в городе: он никогда не посылал туда бригады, тем более что там имелась своя собственная служба охраны. Согласно экспертной оценке Тессы, два месяца встречавшейся с жившим в Пакстоне гитаристом, это район “богатых белых”. Узнав об исчезновении Руайе-Дюма, она мне сказала: “Это что-то вроде Беверли-Хиллз, сама увидишь. Продюсеры, архитекторы, артисты – культурная элита, типа того! Полно голубых. Есть и долбанутые семейки”.
Задним числом я осознала, что она описала все довольно точно.
Открытость точно так же изменила и другие города. Сетевые сообщества приняли реальные очертания. Наши виртуальные друзья, те, кто походил на нас и разделял наши взгляды, стали нашими соседями. Существование по принципу общежития сменилось существованием по принципу общежития для своих. Так, феминистки поселились в районах, куда мужчинам вход был воспрещен, в то время как другие активистки, менее радикальные, принимали их под свое знамя. Заповедники для консервативных семей располагались вдоль границ городов, религиозные люди обосновались в районах, прилегающих к храмам, церквям, синагогам, мечетям. Некоторые гомосексуалы тоже предпочли жить среди своих.
Иногда появлялись “перебежчики”: муж уходил от жены и переезжал в квартал геев, разведенная женщина перебиралась в район одиночек. С течением времени люди перемещались из одной зоны в другую. Те, кто не был уверен в своем выборе, селился на границе районов (например, Эвелин, одна из подружек Тессы, жила между черным районом и районом лесбиянок). Пожилые люди селились рядом из соображений удобства: поблизости имелись места для танцевальных вечеринок и работали многочисленные кабинеты врачей разных специальностей. И морг тоже был неподалеку – но об этом предпочитали не упоминать.
Единственное, что объединяло обитателей Пакстона, – это деньги. Новые, а не унаследованные. Деньги успешных людей, а не старые семейные капиталы. Деньги “полезные”, которые шли на производство фильмов, на помощь разным ассоциациям. Пакстон было принято называть “раем толерантности и дружелюбия”. Гетеросексуальные семьи жили по соседству с холостыми мужчинами, незамужними женщинами и с семьями, где родители были одного пола. Знаменитости чувствовали себя спокойно и не боялись, что к их окнам будут липнуть орды фанатов. В этом районе, населенном сорокалетними богачами, люди умели жить, все дети ходили в одни и те же школы, а родители делились друг с другом номерами телефонов нянь-иностранок и другой прислуги: “Просто сокровище, вот увидишь, она потрясающая”. Они им хорошо платили и предоставляли отпуск – пять недель в году. В Пакстоне предпочитали иметь хороший имидж. Впрочем, эта элита, проповедуя открытость для других, сама предпочитала жить в закрытом районе, чтобы не возбуждать нежелательную ревность и зависть. “Было бы неприлично дразнить тех, у кого другой уровень жизни”, – заявил мне однажды Ноэ, гитарист, бывший приятель моей дочери.
VIIНочной Пакстон: взгляд снаружи
Я весь вечер ходила по району. Лучше всего было его исследовать с наступлением темноты. Мне казалось, будто я взглядом вскрываю замок, отворяю дверь и вхожу к людям в дом. Мне нравилось это ощущение. Мой взгляд пробегал по коридорам, вторгался в спальни, в ванные комнаты. Он вел себя нескромно, был назойлив. Я смотрела на незнакомцев. Я была всего лишь бесплотным духом, легким дыханием, частицей света. Я гладила кошку, наливала в бокал вино, рядом мужчина в футболке допивал свой, в открытую стеклянную дверь проникал аромат розмарина, пахло ореккьетте со сливками, и мне казалось, что я сама их пробую, он сбрызгивал их оливковым маслом, сверху натирал пармезан…
Кухонная столешница была мраморная. Мальчик в красной пижаме уже сидел за столом. Отец и сын жили вдвоем, от матери остались лишь изображения на черно-белых цифровых экранах в каждой комнате. В родительской спальне на кровати лежала только одна подушка. Я незаметно подошла поближе. На ночном столике около стеклянной стены стоял детский рисунок в рамке с подписью “Поль”: синее море, сияющее солнце – солнце улыбалось. Я вспомнила, что говорила Ольга, как она настойчиво намекала на то, что ее сестра – мученица, и намекала на первые признаки ее безумия.
Было уже девять часов вечера. Я перешла на другую сторону улицы. Мне хотелось разузнать все о Пакстоне и его обитателях. Я с удовольствием изучила бы их под микроскопом, прежде чем встречаться с ними. С террасы дома Руайе-Дюма открывался панорамный вид. Я рассматривала лица тех, кого мне предстояло опрашивать, обитателей домов, откуда хорошо было видно жилище пропавшей семьи. Сегодня каждый знает своих соседей.
В квартале, где стоял дом Руайе-Дюма, было чисто. Кроме него там было еще четыре дома. Первый, справа, принадлежал Ольге. Она развалилась у телевизора. Дом напоминал теплицу из алюминия и закаленного стекла, установленную на низенькой каменной стенке. Я уже много лет не видела садовых гномов, у нее перед дверью стояли целых два. В гостиной на столе лежали салфеточки, стояла кружка в цветах британского флага, бронзовая статуя Свободы и фарфоровые безделушки, расписанные вручную. Все это напоминало витрину сувенирного магазина.
Дом напротив был менее пестрым. В этом прозрачном кубе жила семья без детей – Лу и Надир. Я подошла в тот момент, когда они занимались любовью. Для того чтобы сохранить хотя бы минимум интимности, некоторые семьи потратились на кровати-саркофаги. Принцип их устройства был прост: каждый нажимал на кнопку со своей стороны – так обеспечивалось обоюдное согласие, – и кровать закрывалась, как коробка. Если возникали проблемы, тревожная кнопка позволяла открыть ящик и вызвать охрану.
Спальня выходила на стеклянную стену жилища Поля и его отца, любителя готовить. В день исчезновения никого из них не было дома. Оставалось еще два строения, отделенных друг от друга детским парком. Дом архитектора Виктора Жуане, яростного борца за Открытость и постоянного члена соседского патруля. Я хорошо его помнила: в 2029 году вместе с миллионами французов я слушала его речь. Его двенадцатилетняя дочь Саломе сидела за компьютером, прилипнув к экрану
И наконец, дом семьи Карель, пакстонианцев до мозга костей. Филомена и Йохан жили в доме-шаре, у них было двое идеальных детей, девочка и мальчик: они готовились ко сну и делали дыхательные упражнения.
Йохан достал бинокль. Он наблюдал за мной.
VIIIДавид
Было поздно, но Давид еще не спал. Он ждал меня на диване, держа на коленях журнал. Снаружи мне показалось, что я смотрю на картину Хоппера “Комната в Нью-Йорке”: мужчина, сидя в кресле, читает газету. Его жена играет на пианино. Художник поместил в центр полотна дверь, и кажется, что она разделяет их. Комната освещена, атмосфера печальна.
Не успела я снять пальто, как Давид метнул в меня фразу словно нож:
– Я обманывал тебя годами, я даже не старался это скрывать, а ты даже ничего не сказала.
Он признался в измене таким тоном, словно упрекал в ней меня. Уже несколько дней я уделяла ему недостаточно внимания. Взбудораженная расследованием, я получила заряд адреналина, которого мне так не хватало. Исчезновение семьи Руайе-Дюма меня не обрадовало, но мне было приятно вернуться в годы моей молодости, когда каждое новое дело превращалось в приключение. Давид, казалось, решил отомстить за мое приподнятое настроение. Мимо нашего дома прошествовал соседский патруль. Я поприветствовала его, подняв большой палец. Давид подошел ко мне, обхватил ладонями мою голову, чуть заметно улыбнулся и скользнул губами по моей шее:
– Элен, я тебя больше не люблю.
Он с наслаждением проговорил это по слогам. Мне сдавило сердце, кровь толчками пульсировала в артериях, венах, руках до самых кончиков пальцев. Под действием этого электрического тока у меня сами собой сжались кулаки.
Я не смогла бы точно сказать, когда началась наша нелюбовь, но уверена, что жестокость прорвалась в тот ноябрьский вечер и с тех пор не утихала. Как мы до этого дошли? Давид, кажется, ждал какой-то реакции с моей стороны. А я просто погладила его по щеке и села за пианино. Он развернул журнал.
IX19 ноября
На следующее утро я встретила Нико на скутере. На нем были темные очки. Ему казалось, что в них он смотрится классно, а на самом деле он скорее смахивал на слепого. Его стиль всегда шел вразрез с его намерениями. Когда он хотел выглядеть элегантно, то одевался как служащий похоронной конторы, когда хотел иметь спортивный вид, напяливал что-то такое, в чем стыдно из дому выйти, но хуже всего были те дни, когда он не хотел выглядеть никак. В такие дни он надевал вельветовую рубашку, а сверху джинсовую куртку, и тогда я жалела о тех временах, когда полицейские носили форму.