м не задумываясь.
Дойдя до конца улицы, я обернулась и посмотрела на дом-шар. Стекло походило на пластик. Шведская киногероиня распустила пучок и снова закурила сигарету.
XIII
Я сняла скотч, которым была заклеена дверь дома Руайе-Дюма. Мне хотелось проникнуть в тайну этих стекол, которые порой казались неприступнее каменных стен. Я рылась в шкафах, открыла холодильник, по десять раз возвращалась на одно и то же место. Внимательно рассматривала автопортреты Розы, сваленные в углу. Все они были подписаны с обратной стороны черной тушью: Роза Делаж, ее девичья фамилия. Цвета глубокие, осенние. Позади Розы постоянно проступал какой-то неясный силуэт, словно таинственная аура. Роза никогда не была одна на своих портретах. Рядом с ней присутствовала тень. Чем позднее были написаны картины, тем внушительнее становилась тень. Чем позднее были написаны картины, тем больше они меня пугали.
Все соседи вскоре отправились спать. Все, кроме Филомены: она беспокойно металась по дому, переходила из комнаты в комнату, то перекладывала подушку, то зажигала свечу. Время от времени она бросала взгляд в мою сторону. Она напомнила мне мою мать. На публике она могла притвориться безгранично доброй и ласковой, а потом в долю секунды ее лицо менялось. Одного движения брови, незаметного для окружающих, мне хватало, чтобы понять, что она недовольна. Филомена принадлежала к такому же типу, только прикрывалась более благовоспитанной маской: Открытость обязывает.
Наблюдая за ней, я вспоминала давние времена, когда скрытые эмоции разрывали меня изнутри. В годы детства стены были моими друзьями и моим самым страшным кошмаром. Они служили убежищем для моих игр и моих вопросов, но еще они скрывали взрывы бешенства женщины со светло-каштановыми волосами, прятали ее мягкость, ее фигуру, все то, что случайно видишь в приоткрытую дверь, пленительное движение, манящий взгляд в зеркале ванной.
Моя мать была сделана из камня и стекла, из тайны и света. Крошечная точка на радужке светло-карих глаз придавала ей меланхоличный вид. Она напоминала нежную птичку, ее щеки, по контрасту с гладкими скулами, зимой покрывались нежным, почти белым пушком. Мне очень нравилось класть голову ей на колени. Она гладила мои волосы кончиками пальцев, я чувствовала, как краешки ее ногтей вычерчивают линии на коже: ничто меня так не успокаивало. Мы смотрели старое грустное итальянское кино – позже я поняла, что эти определения дублируют друг друга, – классические фильмы, которые она брала напрокат в видеосалоне, и мы вместе плакали над “Пиноккио” или “Дорогой”[6]. Она с вечера готовила мне еду в школу – хлеб, плитку шоколада. Добавляла к этому пакетик сока или молока и укладывала все это в мой рюкзак, потом подготавливала мне идеально отглаженную одежду на завтра. По примеру зажиточных соседей она записала меня в местную музыкальную школу и отвозила туда на машине каждую среду. Я брала уроки фортепиано и скрипки, но не проявляла способностей ни к тому ни к другому. Раз в неделю она приносила мне книги из библиотеки. Мне больше всего нравились детективы, в названиях которых упоминались животные: “Желтый пес”, “Собака Баскервилей”… Мне было десять лет, и я один за другим глотала романы Сименона, Конан Дойла, Мэри Хиггинс Кларк. Я уже тогда мечтала стать следователем, разгадывать загадки, находить преступника или преступников, а еще больше я любила ошибаться, поддаваться на изощренные уловки автора и его манипуляции, идти по указанному им ложному следу. Когда я делилась с матерью своими честолюбивыми замыслами, она неизменно повторяла: “Я все же надеюсь на большее. Если учесть, сколько мы с твоим отцом в тебя вложили, это было бы крайне огорчительно”.
Часто, когда я приносила из школы неважную отметку, она пользовалась этим, чтобы уколоть меня побольнее: “Да, с такими оценками у тебя и вправду выбор будет невелик. Служба в полиции – вполне достойная профессия для тех, кто не блещет умом. Если бы у меня были такие шансы, как у тебя… Интересные занятия, культура, возможность ходить в хорошую школу… Я бы горы свернула. Но ты слишком избалованная. А как иначе? Тебе все подносят на блюдечке…”
Она набрасывалась на отца, но тот, погрузившись в чтение студенческих работ, слушал ее вполуха. “А ты почему ничего ей не скажешь? – возмущалась она. – Если бы нам дали хоть четверть того, что получает она, мы были бы благодарны. Нашим родителям не было до нас никакого дела. Мои только и думали о том, как достроить свою лачугу в Португалии, этаж за этажом. Все их деньги туда уходили. Мы не ездили в отпуск на море, нет, мы все лето торчали дома и подыхали со скуки”.
Моя мать работала секретарем у врача, кабинет которого находился на другом конце Парижа, за окружной, она начинала рано, заканчивала поздно, проводила долгие часы в пробках, она была задергана и измотана, шеф изводил ее, и она злилась на весь мир, начиная со своих родителей. Она хотела, чтобы я стала более успешной, чем она, временами ее терпение заканчивалось, и мне крепко доставалось. Помню, как однажды в субботу мы с ней поехали в супермаркет, а когда вернулись, я случайно уронила бутылку масла. Моя мать в это время пошла к машине забрать оставшиеся пакеты с покупками. Бутылка разлетелась вдребезги, масло разлилось по всему полу, и я кинулась подбирать осколки и масло, пока она не вернулась. Она только утром вымыла пол. Первым делом она схватила меня, стала таскать за волосы, а потом возить по полу головой. В такие моменты она не слышала, как я кричу, для нее имели значение только ее крики. В глубине души я понимала, что она злится не только на мою неловкость, что ей нужно выпустить пар, ослабить невыносимое давление, успокоить нервы. Я сидела в уголке и плакала, как плачут дети, обливаясь горючими слезами, которые стекали по губам. До конца дня мы не перемолвились ни словом, я не шевелилась, сидела неподвижно, застыв от страха, а она жаловалась отцу на то, что я натворила, и рассказывала об этом всем, кто ей звонил: “Ох уж эти дети, ты знаешь, каково это…”
Ее замечания обижали меня. Я уходила к себе в комнату, усталая и побежденная, утешить меня могли только книги. Мои любимые писатели обнимали меня своими фразами, окутывали своим молчанием, я понимала, что в мире полно мест, похожих на ад, и враждебных земель, но существуют и тихие пристанища, островки тепла, безграничная любовь и верные спутники. Я поздно ложилась спать, меня уносило вдаль воображение детей, гораздо более взрослых, чем я.
Заслышав шаги матери в коридоре, я торопливо гасила лампу у кровати. Чаще всего она заходила ко мне, чтобы поцеловать на ночь, я вдыхала запах ее шеи и думала тогда, что ни одно стихотворение не может быть прекраснее ее аромата. Я на нее не сердилась.
Я много думала об этом. В 2029 году, в первые часы Новой французской революции, я была сторонницей Открытости; моя мать никогда не подняла бы на меня руку, если бы за ней наблюдали. Она была бы защищена от собственной жестокости. Когда я предложила Давиду переехать в Бентам, я как будто хотела взять реванш над своим прошлым.
Сегодня мне показалось, что Филомена пытается совладать с таким же бешенством, жертвой которого когда-то была я. Однако, в отличие от моей матери, у нее не было выбора, ей приходилось сдерживаться… И она хваталась за сигарету.
Когда я уже собиралась уходить, мой взгляд остановился на последней картине. Я ее раньше не заметила. Она стояла на столе Мило. Я ее перевернула. Ее написала не Роза, а ее сестра Ольга Делаж. На полотне стояла дата: 2024 год, это была ранняя работа. Я не знала, что Ольга так хорошо рисует. Меня это потрясло, ее неуклюжие манеры никак не сочетались с таким высоким уровнем живописи. Тем более что на картине был изображен лес – мотив, к которому постоянно возвращалась Роза. Я сфотографировала картину и отправила снимок Нико.
XIV22 ноября
Впервые за многие годы без остановки падал снег. Целый день он напоминал нам об ушедшей в прошлое эпохе стеклянных снежных шаров, которые мы переворачивали много раз, и, сами того не зная, пророчили себе жизнь под прозрачным колпаком.
Нико в белом халате лежал на белых простынях, как полярный медведь на льдине, и вокруг него медленно падали снежинки. Он, как всегда, был один, ночные девушки исчезали с первыми лучами солнца.
Тесса в розовых, расшитых блестками мини-шортах вертелась у стеклянной стены и, наверное, радовалась тому, что может устроить шоу в таких невероятных декорациях. Ее отец еще спал, но она включила музыку на полную громкость и раскачивалась в такт, держа в руке чашку с овсяным молоком. Ее жизнерадостность меня успокаивала. Нередко я ей даже завидовала. Ей помахали пожарные в шапочках, закупленных на средства сайта знакомств “Фаренгейт”: “Ваш вечер будет горячим”. Возможно, проблема заключалась во мне. Возможно, я перешла в другой разряд: в разряд дурех, которые не умеют стареть.
Я спросила, что слышно насчет ее поездки в Штаты.
– Да, нам удалось добиться увольнения месье Бигла. Директриса одобрила наше заявление, в котором мы выразили ему недоверие.
(Каждый раз, когда Тесса рассказывала о лицее, мне казалось, что передо мной выступает депутат Национального собрания. Самодовольный вид дочери взбесил меня, и я ей напомнила, что не Бигл, а директриса запретила отправлять ее в США.)
– Месье Бигл, конечно, тоже в этом поучаствовал. Но ученики проголосовали. Либо я отказалась бы от поездки и смирилась с ущемлением моих прав, либо нам нужно было заменить один из членов уравнения, а именно – его. Так что я еду в мае с мадам Мандзано, учительницей итальянского.
Услышав об учительнице итальянского, я поморщилась.
– А что? В Нью-Йорке много итальянцев, разве нет?
Тесса продолжала танцевать. Вскоре появилась Кати и прижалась к стеклу своими ужасными фиолетовыми губами. Через час у нас с Нико была назначена встреча по ту сторону ограды, в Пакстоне.