— Ходят слухи…
— Я сказал: мне это неинтересно…
Он оперся вытянутыми руками о мой стол и произнес:
— Твой брат оказался мудрым.
— Да, — сказал я, — мой брат мудрый…
Я подумал, что Хусни Алям к этому времени, наверное, уже достиг края земли, а Сония дрожит от страха и наслаждения.
— Ни слова больше! Я вырву тебя из этого логова!
— Но я же не ребенок…
— Ты уже довел свою мать до могилы.
— Мы договорились не вспоминать прошлое.
— Но оно повторяется сегодня. Ты поедешь со мной в Александрию, даже если мне придется применить силу.
— Обращайся со мной как с мужчиной, пожалуйста.
— Ты наивен. Ты думаешь, мы ничего не видим. Но мы не глупцы. — Он пристально посмотрел мне в глаза. — Ты невежественный молокосос, за кого ты их принимаешь? За героев, что ли? Я знаю их лучше тебя, и ты поедешь со мной, желаешь ты этого или нет.
Она открыла мне дверь. Сердце мое бешено колотилось, горло пересохло. В полутьме коридора ее лицо казалось бледным, изможденным. Она смотрела безжизненным взглядом, не узнавая меня. Затем глаза ее расширились и она прошептала:
— Господин Мансур!
Она посторонилась, пропуская меня.
— Как поживаешь, Дария?
Она провела меня в гостиную. Ее грустный вид усугублял мрачную атмосферу, царившую здесь. Мы уселись рядом на стульях. Со стены напротив смотрел на нас из черной рамки его портрет. Мы печально взглянули друг на друга.
— Когда ты приехал в Каир?
— Я пришел к тебе прямо с вокзала…
— Ты все знаешь?
— Да. Я узнал в студии и сразу сел на двухчасовой поезд.
Я смотрел на его портрет и чувствовал еще не успевший выветриться запах табака, который он курил.
— Их всех арестовали?
— Думаю, да.
— Куда их увезли?
— Не знаю.
Волосы ее были в беспорядке, глаза, изнуренные бессонницей, потускнели.
— А ты?
— Как видишь…
Одна, без средств. Он был преподавателем факультета экономики и, разумеется, не имел никаких сбережений.
— Дария, ты моя старая приятельница, он — мой лучший друг, несмотря ни на что… — Набравшись мужества, я продолжал: — Я служащий, у меня неплохое жалованье, я никому ничем не обязан…
Она покачала головой:
— Ты ведь знаешь, что я не…
— Я не думаю, — прервал я ее, — что ты отвергнешь скромную помощь друга.
— Я постараюсь найти подходящую работу.
— Если удастся, да и все равно для этого нужно время.
Все в комнате говорило о нем, совсем как в прошлые времена. Канапе, письменный стол, магнитофон, телевизор, радиоприемник, альбом с фотографиями. Но где же тот снимок, сделанный в «Обреж Файюм»? Наверное, он выбросил его в минуту гнева.
— У тебя есть какие-нибудь определенные планы?
— Я еще не собралась с мыслями.
Немного поколебавшись, я спросил ее:
— А ты не думала написать мне?
— Нет, — ответила она после небольшой паузы.
— Но тебе, наверное, приходило в голову, что я могу приехать?
Она молча встала, вышла из комнаты и через несколько минут принесла чай. Мы закурили. Мне показалось, что я вернулся в прошлое. Старая боль охватила меня. Не выдержав, я сказал:
— Я полагаю, ты знаешь о моих неудачных попытках вернуться в организацию?
Она промолчала.
— Но я не встретил никакой поддержки, а это самое страшное, что только можно придумать.
— Забудем прошлое, — попросила она.
— Даже Фавзи игнорировал меня!
— Я сказала тебе: забудем прошлое.
— О нет, Дария, — ответил я и продолжал: — Я прекрасно знаю, что говорили обо мне. Говорили, что я стремлюсь вернуться для того, чтобы работать на брата, быть осведомителем.
— Мне и без этого достаточно боли и печали! — воскликнула она с досадой.
Я умоляюще посмотрел на нее:
— Дария, тебе хорошо известны мои чувства.
— Я благодарна тебе.
— Но я должен был бы быть сейчас с ними! — вскричал я.
— Незачем казнить себя.
— Я хочу… я хочу знать, что ты думаешь обо мне.
Воцарилось гнетущее молчание, потом она сказала:
— Я принимала тебя в своем доме — в его доме, — и этого достаточно!
Я тяжело вздохнул. Сердце мое еще не успокоилось.
— Я буду навещать тебя, но ты должна писать мне, если будут какие-то новости.
Поездка утомила меня, и я решил не возвращаться в студию, а остаться в пансионате. Я присоединился к сидящим в холле. К счастью, здесь были только симпатичные мне обитатели этого дома: Амер Вагди, мадам и Зухра. Я был так занят своими размышлениями, что не сразу расслышал, как мадам обратилась ко мне:
— Ты всегда где-то далеко от нас, в своих мыслях.
— Это присуще мудрецам, — заметил Амер Вагди, затем, пристально посмотрев на меня своими потускневшими глазами, продолжал: — Может, ты обдумываешь план очередной передачи?
— Я думаю о том, — ответил я наобум, — чтобы подготовить программу об истории измены в Египте!
— Измена!.. Какая обширная тема! — засмеялся он. — В таком случае ты должен обратиться ко мне, я снабжу тебя необходимыми сведениями…
— Я люблю тебя, и ты любишь меня. Хочешь, я поговорю с ним?
— Ты с ума сошел!
— Он человек трезвого ума. Он поймет все и простит нас.
— Но он любит меня и считает тебя своим лучшим другом, разве ты не понимаешь?
— Он ненавидит фальшь. Я объясню ему все…
Амер Вагди продолжал:
— Измена… Прекрасная тема. Но я хочу, чтобы ты все-таки написал книгу, иначе люди тебя забудут, как забыли меня. Ничего не осталось от тех, чьи мысли не были записаны. Кроме Сократа.
Мадам тем временем наслаждалась греческой песней, исполняемой но просьбе радиослушателей. В песне, по словам мадам, девушка перечисляет качества, которые она хочет видеть в юноше своей мечты. Мадам слушала, закрыв глаза.
— Сократ стал бессмертным, — говорил между тем Амер Вагди, — благодаря своему ученику Платону. Странно только, что он предпочел выпить яд и пренебрег возможностью бегства!
— Да, — с горечью сказал я, — несмотря на то, что не знал за собой вины или ошибки.
— А сколько людей поступают совсем наоборот!
— Эти люди — изменники.
— Есть реальность и есть легенды. В жизни, сын мой, поистине есть от чего прийти в замешательство, а иногда она ставит в тупик.
— Но ведь вы из поколения, которое верит?
— Вера… сомнение… это как день и ночь.
— Что вы имеете в виду?
— Я говорю, что они неразделимы. А ты, сын мой, из какого поколения?
— Смысл в том, что мы делаем, а не в том, что мы думаем.
— Думаем… делаем… — засмеялась мадам, — что это?
Старик тоже засмеялся и сказал:
— Очень часто молодым философам представляется, что самое ценное в нашей жизни — вкусная еда и красивая женщина.
— Браво… браво… — захохотала мадам.
Тут уж и Зухра не удержалась. Я впервые услышал ее смех, и мои печали на время рассеялись. В наступившей затем тишине было отчетливо слышно, как ветер с ревом бил в стены дома, в наглухо запертые окна.
— Верить и делать — это высший идеал, — сказал я Амеру Вагди. — Не верить и делать — это другой путь, который называется безысходностью. А верить и не иметь возможности сделать — это ад.
— Мне очень жаль, что ты не видел Саада Заглула. Этот человек не побоялся изгнания и смерти.
Я посмотрел на Зухру — одинокую, изгнанную. Но во всем ее облике была уверенность и надежда. И я позавидовал ей!
Спустя неделю я вновь навестил Дарию. Дом ее опять стал таким же уютным, каким был при Фавзи, преобразилась и ее внешность, хотя в глазах застыла тоска. Одна, без денег, без работы и, возможно, без надежды устроиться.
— Тебя не очень стесняют мои визиты? — спросил я.
— По крайней мере, они дают мне почувствовать, что я еще живу.
Эти слова болью отозвались в моем сердце. Я отчетливо представил себе ее положение. Мы оба понимали, что спасение для нее только в работе. Но как ее найти? Дария имела степень лиценциата по литературе и древним языкам, однако существовали трудности, с которыми приходилось считаться.
— Не запирай себя в четырех стенах.
— Я думала об этом, но пока не сдвинулась с места.
— Если бы я мог навещать тебя каждый день!
Она улыбнулась. Задумалась.
— Нам лучше встречаться вне дома, — сказала она.
Я согласился с ней.
В третий раз мы встретились в зоопарке. На меня пахнуло красотой и спокойствием ушедших дней. Не было только веселья и радости. Мы прогуливались по аллее вдоль стены, выходящей к университету.
— Ты берешь на себя непосильные обязанности, — сказала она.
— Ты не представляешь себе, как я этому рад. Одиночество, Дария, — это зло, которое убивает человека.
— Я не была в зоопарке с институтских времен.
Не обращая внимания на ее слова, я продолжал:
— Я тоже одинок и знаю, каково это.
Мне показалось, что она не слушает меня, что мысли ее где-то далеко. Вдруг она сказала:
— Мне кажется очень несправедливым, что я прогуливаюсь здесь в то время, когда он… — Она повернулась ко мне: — Что с тобой?
— Я все время думаю, что страшно виноват перед ним.
— Боюсь, что дружба со мной приносит тебе одни мучения.
— Вовсе нет… Но эта мысль доводит меня до отчаяния.
— Мы должны находить в наших встречах какое-то утешение…
— А отчаяние толкает к безрассудству…
— Что ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать… — Поколебавшись немного, я продолжал: — Я хочу сказать, что… прости… но я люблю тебя, как и прежде.
Я вдруг будто очнулся. Какая глупость! Какое безумие! Что я творю! Наверно, то же самое испытывает человек, который, не умея плавать, бросается в воду, чтобы потушить горящую одежду.
— Мансур! — она смотрела на меня с упреком.
Я весь сжался, словно получил пощечину.