Ее столкнули со скамьи, в голое колено что-то больно вонзилось, наверное, спица, а тот, третий, уже со спущенными штанами, намотал на руку волосы Марьяны, рванул ее голову вверх и выдернул кляп изо рта; перед самым лицом болтался его темный член, даже и не эрегированный как следует, отметила она все так же отстраненно, цитатно, из учебника. Вцепиться зубами: виктимная агрессия, провоцирующая переход сексуального насилия в тяжелое, со всеми вытекающими последствиями для агрессивной стороны… А по правилам личбеза следовало, она и это помнила, перевести ситуацию на игровой уровень, с переключением ролей и сценарием максимально возможной минимизации… то есть, наверное, там сформулировано как-то по-другому…
— Ну?!
Он ударил ее в лицо, голова отлетела и стукнулась о край скамейки, те двое захохотали, еще и они тоже, переключение ролей — это значит самой и всем троим… Потом снова схватил за волосы и, нависнув, принялся хлестать по щекам этим самым членом, твердеющим, нереальным. Остальные, лапая за грудь и копошась пальцами между ногами, комментировали взахлеб, оглушительно-громко, не нужно и кричать, любой поймет и так, если будет проходить мимо. И пройдет себе, ведь любому понятно, что одной в дождливом парке — это махровое виктимное поведение, наказуемое в обществе само по себе…
— Не, пацаны, я щас кончу. Ставьте раком уже.
…Когда пришла Анька, дождя больше не было, и Марьяна, сидя в углу скамейки, подальше от пятен крови, отчаянно пыталась починить молнию на юбке. Очень мешали спутанные волосы, лезли в глаза. И еще все расплывалось от слез, неудержимых, невропатических, и это тоже надо было срочно починить, не идти же в институт вот так. Ничего особенного, восемьдесят процентов по статистике. Или даже восемьдесят пять…
Анька выразилась. Потом нашла у себя английскую булавку, помогла приколоть юбку на поясе. И уговорила, она, если старалась, умела очень убедительно уговаривать, забить уже сегодня на этот нафиг ни кому не нужный институт.
— А после зачетов — сразу в круиз! Серьезно, Марьянка? Хоть развеешься. И найдем тебе там кого-нибудь…
Книжка Фицджеральда отыскалась у самого озера. Раскрытая, лежащая ничком, с разбухшими, мокрыми насквозь слипшимися страницами.
(настоящее)
— Мы же медики, Анька, — Марьяна вставляет учебный диск в плейер, пристраивает наушники в раковинах маленьких ушей. — И, кажется, только мы одни. А если с кем-то что-нибудь случится?
— Медики, педики… Ты что, собираешься всех тут лечить?
— Но должен же кто-то. А больше…
— Перестань! Прекрати, слышишь?
Марьяна забирается с ногами в кресло, нажимает на кнопку и прикрывает глаза. Анька подходит к окну. Уже совсем стемнело, хотя еще совсем рано, с натяжкой шесть часов. Ни черта не видно, в черном стекле отражается их номер с двумя кроватями, тумбочками, шкафом, телевизором. Анька берет с тумбочки пульт, она уже пробовала после обеда, но мало ли: могла быть профилактика, помехи или просто не подключили еще.
Нацеливается, нажимает. Экран загорается беловатым фоном с мельтешащими черными точками, похожими на мелких насекомых, вроде дрозофил. Марьяна поднимает голову и говорит, не снимая наушников:
— Зачем? Выключи.
— Я думала, вдруг…
Марьяна все равно не слышит, и Анька умолкает, не закончив. Для очистки совести клацает по всем каналам. Картинка не меняется, но это ничего не значит. Телевизор — просто аппарат, он может быть не подключен или неисправен. Она выключает его и кладет пульт на подоконник, за портьеру. Если откинуть тонкую занавеску и прислониться лбом к стеклу, становится видно очертания деревьев и обрывистой скалы, похожей на гребень древнего ящера. Моря не разглядеть совсем.
Анька отворачивается от окна. У Марьяны отстраненное чужое лицо, как бывает у всех людей, сосредоточенных на чем-то внутреннем, известном и слышимом только им самим. Как будто ее и нет здесь вообще. Аньке становится страшно.
— Пойду загляну к ребятам, — говорит она.
— Что?
Марьяна останавливает плейер и вопросительно смотрит на нее.
— В гости, — громко и раздельно поясняет Анька. — Может, вместе пойдем? Еще до ужина полтора часа.
Подружка отрицательно мотает головой.
— Ну, сиди учись тогда.
…Возле лифта стоят японцы из соседнего люкса, они такие маленькие — он ниже Аньки на полголовы, а она едва достает ему до плеча — что кажутся ненастоящими. У японочки висит на шее несоразмерно огромный черный фотоаппарат с длиннющим объективом, странно, как она не гнется под его тяжестью. Японец в коротких шортах, смешной, все-таки осень. Они держатся за руки, как дети. Приезжает лифт, и они входят внутрь вдвоем, словно в створку морской раковины.
Анька спускается по лестнице пешком. Ступеньки застелены ковровой дорожкой, когда-то, наверное, пурпурной, а сейчас буроватой и добела вытертой на сгибах. Сколько лет, интересно, этому пансионату? И когда его последний раз ремонтировали?
В пролете перед третьим этажом внезапно слышится собачий лай, тоненький, скорее тявканье, неуместное и, пожалуй, пугающее. Но она не успевает ни испугаться, ни даже как следует удивиться — откуда?… глюки уже? — как под ноги подкатывается маленькое, кудлатенькое, серо-белое, с мокрым носом и розовым бантиком на ошейнике. Анька взвизгивает сначала от неожиданности, а потом сразу же от восторга, присаживается на корточки и, подхватив крохотную собачку на руки, начинает радостно тискать.
— Зисси! — зов отчаянным шепотом. — Зисси, где ты?!
Анька выходит в холл третьего этажа, держа собачку на руках, и сталкивается лицом к лицу с миниатюрной худенькой старушкой: огромные глаза в дальнозорких очках, голубоватая седина, тренировочный костюм. В конце коридора шумно дышит, приближаясь, вторая старуха, огромная, расплывчатая, развевающаяся складками, как привидение. Аньке хочется сбежать. Она молча сует собачку старушке и порывается развернуться, но цепкая лапка удерживает ее за рукав. Ну вот, влипла.
— Спасибо вам огромное, — шепчет старушка, заговорщически оглядываясь. — Я хотела бы только…
Подруливает ее паровозно дышащая подружка, ее второй подбородок полностью закрывает шею, в вырезе махрового халата колышется необъятная, подпертая чем-то старушечья грудь. Эта смотрит на Аньку без всякой благодарности, уничижительно и враждебно. Надо уходить, но маленькая старушка так и не отпускает ее руки.
— Вы ничего не видели, девушка, — веско чеканит большая. — Никаких собак. Вы меня поняли?
— Анюта, нельзя же так, — полушепотом укоряет ее маленькая. От совпадения имен Аньке становится совсем уж не по себе. — Вы не хотели бы выпить с нами чаю, милая? У нас в номере есть электрочайник и прекрасный земляничный чай. Идемте.
— Спасибо, — она пытается высвободить рукав, — но меня ждут… в другом месте.
Бабуля держит крепко. Собачка, перехваченная поперек ее левой рукой и прижатая к телу, дергается и поскуливает, требуя свободы. Крупная старуха забирает собачку себе.
— Я очень благодарна вам за Зисси и хотела бы кое-что объяснить… — худенькая старушка внезапно подмигивает. — А мальчикам иногда бывает полезно подождать.
Аньке становится смешно. Напряжение враз спадает, разжимается вместе со старушечьими пальцами на рукаве. Она кивает, и две бабки-подружки, развернувшись, идут вперед по коридору, указывая ей дорогу. Точь-в-точь мы с Марьянкой через пятьдесят лет, думает Анька и едва сдерживает истерический хохот. Надо худеть, однозначно. Только в этом пансионате, если судить по сегодняшнему обеду, фиг похудеешь. Может, на ужин вообще не идти?
Из-за двери с номером 39 доносятся однозначные звуки. Там занимаются бурным сексом, и следующие несколько метров, пока удаляются крики и стоны, Анька прикидывает, кто бы это мог быть. Фигуры старушек двигаются плавно, со спины их реакции не определить. Собачка заливается визгливым лаем, и обе, склонившись над ней, шикают шипящим хором; самое смешное, что она слушается. Нет, правда, кто? Парочка из ролевой тусовки? Или нет, скорее те молодожены, отмороженные, недовольные, пререкавшиеся всю дорогу… после автобуса она их, кажется, ни разу не видела, даже в столовой. Наверное, не вылезают из постели. Если разобраться, тоже вариант.
Она думает об Игоре. Прямо сразу, конечно, нельзя, но вообще надо. Закрепить, застолбить его за собой, это сейчас самое главное. А Марьяна пусть как себе знает, будем надеяться, что и она образумится.
Старушки останавливаются на другом конце коридора, перед дверью номера 31. Большая открывает дверь, включает свет. Номер точно такой же, как у них с Марьянкой. Только покрывала на кроватях не коричневые, а зелененькие. И зеркало в прихожей поменьше.
— Проходите, — говорит маленькая старушка. — Знаете, я очень довольна тем, как нас тут разместили. Сначала у нас был номер на северной стороне, без балкона, но Анна Георгиевна договорилась поменяться с мужчинами… Кстати, как вас зовут, милая?
— Аня.
Крупная старуха, тезка, никак не реагирует. Худенькая представляется:
— Нина Васильевна. А это наша Зисси. Здесь нельзя с животными, потому я и прошу вас, Анечка, никому не говорить…
— Да, конечно.
Анна Георгиевна открывает коробку, похожую изнутри на увеличенную шкатулку, и спускает туда собачку; та смешно поднимается на задние лапки, пытается выпрыгнуть, но потом примиряется с участью и сворачивается клубком на стеганой подстилке. Нина Васильевна включает чайник на тумбочке, слышится нарастающий шелест. Старушка оборачивается к Аньке:
— Что ж вы стоите? Садитесь, пожалуйста. Так вот, Зисси… мы не смогли ее бросить тогда. Хотя уже все всё понимали. И, наверное, правильнее было бы позаботиться в первую очередь о себе…
Анна Георгиевна сзади издает сдавленный звук, неопределимый, но скорее неодобрительный. Анька ищет, куда бы сесть, наконец, опускается на край кровати. Собачка теперь могла бы загадать желание.
— Нам объявили, что единственный шанс — если мы будем сохранять спокойствие и четко выполнять указания, — продолжает маленькая старушка, в руках у нее несколько пластиковых чашечек, вложенных одна в другую, дорожный набор. — Но в нашем возрасте уже… Знаете, мы с Анютой, Анной Георгиевной, дружим еще со школы. Вам, наверное, трудно поверить?