Внезапно сверху послышались другие шаги и перед Монтахью предстал пожилой – лет сорока восьми – мужчина среднего роста, неброско, но со вкусом одетый в темно-синий камзол с длинными манжетами, высокие морские сапоги с опущенными изящными отворотами, черно-серый плащ, гармонирующий с камзолом. Приглушенной белизны парик венчал чело незнакомца (треугольную шляпу он учтиво держал в руке). Незнакомый джентельмен имел несколько грузное, но умное лицо, проницательные грустные глаза и решительный, но скорбно сжатый рот.
Лысый Монтахью выхватил из широкого накладного кармана револьвер и в упор выстрелил – незнакомый джентельмен, ни проронив ни звука, замертво упал и покатился по лестнице, так и не успев сделаться персонажем фильма.
Да, сэр, да! Таковы жестокие законы реализма – в каком-нибудь поверхностном повествовании с героем ничего, ничего-ничегошеньки смертельного до самого конца не случится. А я вынужден расстаться с этим, может быть самым любимым, тщательно продуманным персонажем сразу, хоть бы дальше пошло все через пен-колоду.
Да, правильно сказанно: телефильм – это отражение действительности в художественных образах.
Нет, даже: телефильм – это прямое отражение окружающей нас действительности в высокохудожественных образах.
И даже гораздо круче.
Часть вторая
«До них наконец дошло, что путешествие опаснее, чем они воображали, и даже если они преодолеют все трудности, в конце пути их ждет дракон.»
«– Что это, Бэрримор?
– Это дабб, с-с-сэр…»
«Вера в индии языческая. Индийцы веруют в солнце, месяц, звезды, в коров, в
болванов и во всякую гадину.»
Глава первая. Это дабб, с-с-сэр…
«Ровным ветром дышит океан.
А за ним – диковинные страны.
И никто не видел этих стран…»
«Я, как вы успели заметить, люблю, чтобы страницы моих книг были до отказа заполнены событиями, и за ваши деньги выдаю их вам не скупясь.»
Тут ударил страшный мороз. Газеты с вполне идиотским энтузиазмом информировали, что «январь разгулялся!», «вото так морозец, – радостно сообщал синоптик, – давно европейская часть СССР не видела такого мороза».
Видимо воодушевление объяснялось тем, что надеялись на рекорд – на самую холодную зиму за столько-то лет. И рекорды весьма встречались. «Самая низкая температура, абсолютный минимум для данных мест зафиксирован сегодня в Курске, Орле, Воронеже» – говорил по всем трем программам синоптик, надменный от сознания значительности своей профессии.
Люди ошалели от холода, особенно выигрышного от того, что транспорт на половину встал и до работы нужно было добираться часами.
Чтобы население не грелось от электрических приборов и нагревателей, электричество в нерабочие часы отключали – пять минут погорит свет и на полчаса отключали, и на час.
Валера Марус, как и весь рабочий люд, восстанавливал свою рабочую силу во тьме и холоде, не жрамши, перебиваясь пятиминутками.
Он лежал на раскладушке, одетый как на улице, только без ботинок, накрывшись одеялом. Одеяло было уже сплошь покрыто розовыми пятнами от браги, которую Валера делал из томатной пасты – трудно пить из трехлитровой банки ледяную жидкость лежа, дрожа от холода, при свете новогодней свечи.
Иногда в комнате вспыхивал свет, всхрапывал холодильник и, как внезапный взрыв хорошей, настоящей жизни, оживали звуки и образы чудо-машины – телевизора.
…проезжая мимо домиков, Джакоб Кулакин тихонько приподнял занавеску и выглянул из кэба. Мрамалад стоял у калитки, подпирая забор. Это было знаком того, что все благополучно.
Титр на экране: Мрамалад – арап, друг степей и пустынь.
Джакоб осторожно приоткрыл дверцу, выскочил из кэба и опрометью пробежал улицу, не обращая внимания на свист бича, гневный крик кэбмена. Сбив с ног спешившего прохожего, Кулакин перемахнул через забор.
Мрамалад Внимательно оглядел улицу, подождал пока чертыхающийся прохожий отправится восвояси и вошел через калитку во двор.
Джакоб стоял в саду и смотрел в щель забора.
– Никого? – задыхаясь спросил он у Мрамалада.
Арап, друг степей и пустынь, могучей рукой поскреб затылок.
– Да кому-же там быть, сэр? Нет никого.
– Молчи, дурак! – громким шепотом вскрикнул Джакоб и испуганно впился глазами в щель.
Но тут свет гаснет, телевизор издает стон и последнюю брызгу света. Спокойно стоит холодильник, который, впрочем, по такой-то погоде можно было и не включать. Из достижений цивилизации, с такими жертвами рожденной и поддерживаемой, валере остается только первобытный и странный на вкус напиток.
И так каждый вечер из кромешной, холодной мглы выныривает сияющий полнокровной жизнью кусок:
– Бедняга! Морской воздух окончательно погубит его… – тихо сказал Джакоб леди Элизабет.
Славная девушка смотрела полными слез глазами на находящегося в лютом, нестерпимом кашле Питера Счахла. Он кашлял в тонкий батистовый платок, смотрел в него и дрожащей рукой махал оставшимся на берегу.
Те голосили и заламывали руки.
– Он умрет на чужбине… его зароют где-нибудь под пальмой, – продолжал Джакоб замогильным голосом.
– Боже! Как ты умеешь быть жесток! – прокричала леди Элизабет и стремглав сбежала с шкатуфа.
Матросы ещё быстрее завертели кабестаны и клюзы с чавканьем втянули якоря.
Провожающие махали руками и выкрикивали благие пожелания.
– Сэр, – обратился Кулакин к стоявшему рядом Мак-Дункелю, – от чего не вижу на палубе Лорда Хроня? Не знаете ли вы где он?
– А чтоб я был проклят! В кормовой рубке, тысяча чертей!
– Но что он делает там?
– Ах, ты… черт! Пятьсот залпов мне в задницу! Что можно делать в кормовой рубке? Его там кормят!
Шхуна медленно отваливала от причала.
…
Джакоб вышел на палубу, сжимая в потном кулаке бумажку с координатами острова.
Свежий ветер ударил ему в лицо: синее море, надутые бугры парусов, нежаркое солнце, просвечивающее сквозь них.
Леди Элизабет улыбаясь подошла к Джакобу. Свежий морской воздух был ей явно на пользу: глаза светились, рожа масляна.
Матросы весело перебрасывались словечками, непрерывно брасопили реи и уваливались на румб-другой.
– Вот какие лихие ребята! – вскричала Леди Элизабет, хлопая матросам в ладоши, – настоящие морские волы!
– Да, – гордо сказал Джакоб, – молодцы они к одному, как стадо баранов.
Кулакин обвел сияющим взглядом безбрежную гладь океана с торчащими там-сям буревестниками, глотнул полной грудью крепкого морского воздуха. Его душу обуревала жажда приключений. И точно: вот и они, на его жопу.
…
Сражение становилось все ожесточеннее и ожесточеннее. Глухой гул канонады изредка нарушался перезвоном корабельных склянок.
Бриг подошел на милю, походил там, затем подошел на пять кабельтовых, развернулся в мертвый курсовый угол и дал залп брандскугелями из всех боковых канонад; казалось, все кончено, но нет, пронесло.
Вдруг на палубу упала чугунная бомба, начиненная порохом. Она шипела и бешенно вращалась. Все бросились в рассыпную, кроме друга степей и пустынь Мрамалада, который спокойно положил бомбу на одну ладонь и другой прихлопнул.
Бомба брякнула и сломалась.
Дружный вздох облегчения вырвался из всех грудей.
…
Джакоб с отчаянием взглянул на барометр: барометр показывал двадцать восемь целых и восемдесят две сотые.
– Отдай снасти и трави! – как бешенный закричал Кулакин, – больше ждать нельзя! Где Лорд Хронь, наконец? Опять в кормовой рубке!
С шлюпбалок на полубаке осторожно спустили шлюпку, но она вошла носом в волну и, растеряв все банки и полбанки, утонула.
Мокрые как мыши матросы работали молча.
С траверза набежала волна, перекатила через фальшборт и Кулакина с силой хлопнуло ошкафот. Джакоб сжал зубы и, перепрыгнув через обломки такелажа, побежал в кормовую рубку.
– Ваше здоровье! – прервал Джакоба Лорд Хронь, поднимая стакан.
– Его заменили, поймите наконец! Заменили!
– У нас незаменимых нет, – ответствовал Лорд Храм Хронь, отправляя в рот плавленный сырок.
– Лорд, у нас считанные минуты!
Лорд не стал особенно напрягать свой ум.
– Все сказал? – мрачно спросил он.
Кулакин утер пот со лба, отчаявшись что-либо объяснить.
– Ну, а теперь я тебе скажу, – продолжал Лорд Хронь в медленно разбуженном гневе, – хочешь выпить – вот тебе стакан, а нет, так вот тебе Бог, а вот порог! Могу я, наконец, хоть раз в жизни выпить спокойно!
В ярости он так сильно плюнул, что попав в стакан, разбил его.
На палубе послышался угрожабщий треск.
Кулакин, заламывая руки, выскочил и задрал голову: на фоне дымного неба ослепительно сияли трюмсели. От них занялись стаксели и скрюйсели.
Дхакоб, раскрыв рот, следил за пожаром, но тут его трахнуло по башке крюйс-стеньгой, он ссыпался с лестницы на полуют и больше уже ничего не помнил и ни о чем не волновался.
…
Матросы, как стадо баранов, с безразличным видом ждали, когда можно будет отвязать шлюпку, в которой уже сидел Мрамалад, всклокоченный Мак-Дункель и двигающий жевалками Виторган. Они молча напряженно ждали конца переговоров. Шлюпку здорово мотало и било о борт шхуны.
– Однако вы авантюристка, Фрау Маргрет! – горько сказал Джакоб.
– Станеш тут с вами авантюристкой!
Джакоб в бессильном гневе оглянулся вокруг, хотя перебинтованная голова сильно стесняла движения – кроме прижавшейся к нему Леди Элизабет, его окружали сплош жестокие, непроницаемые лица.
– А ну вас всех в задницу, гады! Сволочи! – вскричал Джакоб Кулакин с жестокой обидой.