А мы с Русланом, его законные обладатели, молча стоим в дверях, смотрим на заветную «Ганку».
Зал судебного заседания. У свидетельского барьера женщина в строгом костюме с ромбиком на лацкане — заведующая почтовым отделением.
— Уверена, конечно, что это для него она старалась, тут даже нет сомнений… — Она замолкает на мгновение и после легкой заминки, бросив взгляд на сидящего в первом ряду Федяева, продолжает: — А вообще, с положительной стороны себя проявляла. Всегда безотказно. Надо кого заменить или лишний час поработать…
— Так. Ясно, — говорит судья.
— Я что еще хочу добавить. Наш коллектив хоть и маленький, но дружный, и мы все переживаем за Валентину, считаем, что это такой случай, срыв у нее, не характерный, можно сказать…
— Так. Ну, вы уже переходите к защите, — замечает судья. — Мы вас слушаем сейчас как свидетеля. — И он поворачивается к нам — ко мне и прокурору: — Есть вопросы к свидетелю?.. Нет вопросов. Хорошо. Вы можете остаться в зале. Садитесь… Пригласите, пожалуйста, свидетеля Савушкина…
Кто-то из присутствующих раскрывает дверь в коридор. «Савушкин, Савушкин, бегом!» — доносится из коридора, и вот уже долговязый парень в джинсах появляется в зале суда.
— Подойдите к столу, свидетель, — говорит ему судья. — Вы предупреждаетесь об ответственности за дачу ложных показаний по статье сто восемьдесят первой… Распишитесь, пожалуйста…
Савушкин подходит к секретарскому столику, ставит подпись в протоколе, снова возвращается к барьеру.
— Скажите, Савушкин, подсудимая Костина вам знакома?
Паренек с грустью смотрит на Костину, отвечает со вздохом:
— Знакома, конечно. Иначе бы вы меня сюда не вызвали, верно?
— Верно, Савушкин. Только давайте не будем философствовать, а будем отвечать на вопросы прямо, договорились? Что вам известно по данному делу? Конкретно, по существу.
— По данному делу? — Держится Савушкин независимо, но лицо у него детское, и весь он нескладный, длинный, какой-то отрешенный в своей вышине. Услышав вопрос, паренек наклоняет голову, как бы пригибается к остальному человечеству, на мгновение покидая особый, только ему доступный мир высоты.
— Да-да, рассказывайте. Где вы встретили Костину?
— У театра.
— Она что, там стояла?
— Стояла.
— Ну и что дальше-то было? В антракте? Вы пошли в буфет, так?
— Совершенно верно.
— Рассказывайте, рассказывайте, Савушкин.
— Пошли в буфет. Стоим. Вижу, вдруг изменилась в лице. Я говорю: что с вами? Молчит. Смотрю: какой-то там парень. Ну не парень, а так, молодой человек… С женщиной… Валя, значит, стоит как вкопанная. Я ей — лимонаду. Она, значит, пригубила машинально, а сама смотрит, не сводит глаз… Я для нее сразу перестал существовать, понимаете?
— Понимаем, — вступает прокурор. — А из чего вы могли заключить, что это было сильное нервное потрясение, как вы показывали на следствии?
— Из чего? Из ее вида. Вот представляете, говорят, бледный как полотно. Такое сравнение. Оно тут вполне подходит.
— В котором часу это было? — спрашивает прокурор.
— Ну считайте, начало в семь… Значит, где-то в восемь, в начале девятого…
— Долго же длилось это потрясение, — замечает прокурор. — С половины девятого до половины первого… Долго!
— Долго, — отвечает Савушкин.
— А во сколько же вы расстались?
— После спектакля. Она сразу ушла.
— Но не забыла взять у вас номер телефона…
— Это я ей сам всучил.
— Всучили? — качает головой прокурор. — Вы что, предвидели, что можете понадобиться в качестве свидетеля, так, что ли?
— Я возражаю против этого вопроса, — вмешиваюсь я.
— Мы снимаем вопрос, — говорит судья.
— Хорошо, — соглашается прокурор.
— Нет, я не предвидел, — продолжает Савушкин. — Просто мне казалось, что если человеку плохо и ты можешь помочь…
— Значит, вы убедились, что Костиной плохо? — спрашиваю вовремя я.
— Да, конечно. Еще как убедился.
— У меня вопросов нет, — обращаюсь я к суду, а сама спешу зафиксировать в блокноте эти столь важные для меня показания…
— У обвинения вопросов нет, — вторит мне прокурор.
Судья, пошептавшись с заседателями, объявляет свидетелю:
— Спасибо. Можете пока сесть.
И вот наступает черед судебного эксперта.
Мы с прокурором внимательно следим за молодым еще человеком в элегантном костюме, который неторопливо встает из-за стола с листком в руках.
— …На основании собранных доказательств и изучения личности подсудимой судебно-медицинская экспертиза пришла к следующим выводам… Подсудимая Костина характеризуется повышенной нервной возбудимостью, высокой степенью эмоциональности. Эти особенности личности определяют возможность неустойчивого поведения в критических ситуациях. В частности, при совершении инкриминируемых в настоящем процессе действий. Однако говорить о том, что эти действия были совершены в состоянии аффекта, у экспертизы оснований нет. — Эксперт, закончив чтение, передает листок секретарю, поясняет: — Подробное заключение экспертизы…
— Есть ли вопросы к эксперту? — спрашивает судья.
Чаши весов колеблются. Лицо прокурора непроницаемо, мое лицо, вероятно, тоже. Это наш поединок. Поединок сторон в судебном процессе.
Беру слово.
— У меня вопрос к потерпевшему Федяеву.
— Потерпевший Федяев, встаньте! — объявляет судья.
Федяев охотно встает. Вот он перед нами. Одет скромно, без претензий, одет соответственно минуте. Смотрит внимательно, даже с сочувствием, с готовностью разрешить возможные затруднения…
— Скажите, потерпевший, как вы сами оцениваете состояние Костиной в тот вечер? Считаете ли вы, что в ее действиях был заранее обдуманный план?
— Я этого не говорил.
— Значит, не считаете?
— Не считаю… Видите ли, я уже отмечал, что Валентина вообще нервная натура, с неустойчивой психикой. Все очень индивидуально, не как у людей…
— Да уж, — не выдерживаю я. — Кто бы на ее месте согласился содержать здорового мужчину на протяжении пяти лет?
Судья делает мне замечание:
— Попрошу не отвлекаться.
— Ну, видите ли, — отвечает мне Федяев. — Тут тоже… Как посмотреть. У нас в высших учебных заведениях, как известно, платят стипендию, а в случае надобности помогают и дополнительно. А кроме того, я вам уже говорил, — он слегка усмехается, «рассекречивая» наши переговоры, — что я Валентине действительно обязан. И даже сейчас чувствую к ней благодарность, — он опять усмехается, — нет, не за то, что она хотела меня убить, а за то хорошее, что у нас было, и за ее доброту… Я вам повторяю, она вообще в жизни эмоциональный товарищ… из холода в жар… Раз, помню, даже грозилась — мол, если что, убью…
— Интересно, — оживляется прокурор. — И давно у нее родилась эта мысль?
— Какая мысль?
— Та самая: «Если что, убью!»
Плохо мое дело… Вот он, неожиданный пустячок, нелепый и смехотворный, способный, однако, сбить с прямого пути к истине. И я спешу предотвратить «поворот»:
— Но это, вероятно, не было сказано всерьез? Как я понимаю, это шутка?
— Ну, в общем, да.
— Шутка, в которой доля правды, а, Федяев? — спрашивает прокурор.
— Я протестую! — заявляю я с решительным видом и смотрю на судью. А тот — как ни в чем не бывало:
— Продолжайте, потерпевший.
Федяев пожимает плечами, мол, я все сказал, ответил на все вопросы, и я его сейчас ненавижу. Но ненависть моя бесплодна, зато плодотворна хладнокровная логика прокурора:
— Скажите, подсудимая, вы помните такой разговор, когда бы вы угрожали потерпевшему?.. В шутку или всерьез? Помните или нет?
Костина поднимается со своей скамьи и, кажется, впервые встречается глазами с Федяевым… И, странное дело, взгляд ее словно мягчеет, на лице — ни усмешки, ни былой независимости — лишь растерянность…
Неужели она его до сих пор любит? Неужели!.. Она стоит молча, в руках скомканный носовой платочек, стоит и смотрит, и тогда сам Федяев приходит ей на помощь:
— Ну, помнишь, в прошлом году, летом… Когда на море были. Неужели не помнишь? На пляже!..
— На пляже?..
— Ну да, на пляже… Мы только что из воды вылезли, на лежаках обсыхали… — говорит Федяев чуть смущенно. — Ты еще мне вдруг сказала… Молчали-молчали, а ты вдруг сказала: мол, знай, Виталик, если что, несдобровать тебе, убью, мол, учти… Неужели не вспомнила, Валюша?..
— Вспомнила, — откликается наконец Костина.
На мгновение тишина. Потом судья спрашивает:
— Есть еще вопросы к потерпевшему? Нет вопросов? — И, посовещавшись с заседателями, говорит: — Объявляется перерыв на тридцать минут…
…Очередь с подносами выстроилась вдоль стены, тянется к раздаточной. Со стаканом чаю и булкой иду по залу, ищу свободное место за столиком.
Наконец устраиваюсь. Поднимаю глаза и, к своему изумлению, вижу перед собой за столиком самого… прокурора. Это он, мой оппонент на процессе — прокурор Еремин.
Некоторое время молча пьем чай. Потом прокурор смотрит на часы:
— Успеем?
— А сколько там?
— Успеем, — говорит он весело, разглядывая меня.
Вдруг констатирует:
— А вы молодец!
Отвечаю в том же тоне:
— Стараемся!
— Мне, знаете, всегда бывает интересно, — продолжает прокурор, отхлебывая свой чай, — что чувствует адвокат, когда защищает преступника?
— А мне интересно, что чувствует прокурор…
Прокурор разглядывает меня с прежним любопытством. Он явно удовлетворен ходом судебного заседания и вовсе не скрывает этого. Спрашивает:
— Вы как будете говорить? Читать или — экспромтом?
— У меня написано. А у вас?
— У меня тоже… Но, знаете, — рассуждает он, — это, как ни странно, имеет и свои недостатки. Когда читаешь даже хорошо написанную речь, что-то пропадает… Какой-то контакт с залом. Лучше даже запнуться, что-то забыть, но не потерять градус…
— Это верно…
— Вы где учились? — спрашивает он.
— Здесь, в Москве. В университете.
— В какие годы?