Он слегка потянулся через журнальный столик и положил свою здоровенную ладонь на ее маленькое плечо. Она, порывисто склонив голову, прижалась щекой к уверенной этой ладони. Щека была нежной и упруго мягкой. Для него. Ладонь была теплой и уверенно твердой. Для нее. Прикрыла глаза, потерлась щекой о его ладонь.
— Я хочу, чтобы ты была счастливой всегда, — сказал он.
Она раскрыла глаза и ударила его голубым светом.
— Свет в окошке, — сказал он про неописуемые глаза. А потом и про нее, про Дарью. — Ты для меня — свет в окошке.
Она старалась — слишком было бы хорошо — не поверить ему:
— Если ты просто хочешь меня успокоить или просто сделать мне приятное, то не говори таких слов, пожалуйста. — Она вроде бы давала ему возможность пойти на попятный, но на самом деле втайне от самой себя тихонько приручала.
Он сейчас обо всем догадывался. И сказал то, что она хотела услышать:
— Другого я не могу сказать. — И повторил: — Ты для меня — свет в окошке.
Она обеими руками сняла его ладонь со своего плеча, осторожно перевернула ее и, рассматривая на ней плетенье линий, спросила:
— Где тут у тебя линия любви?
Он высвободил руку (Дарья обиженно вскинула на него глаза), положил ладонь себе на сердце и признался:
— Здесь.
— Там нет линий.
— Там нет линий, — согласился он. — Там — любовь.
— Я заставила тебя это сказать! — торжествующе не согласилась она, а он покорно согласился:
— Ты заставила меня это сказать. Потому что ты для меня- свет в окошке.
Она счастливо рассмеялась и спросила:
— Который час, Георгий? — Ее изящные часики были на открытом запястье, но она хотела, чтобы он определил время.
— Без десяти одиннадцать, — ответил он, не взглянув на свои наручные.
— Откуда знаешь? — удивилась она.
— Будильник за твоей головой на комоде.
На нее напал смех. Она смеялась и смеялась. До слез. Утерев слезы, она высморкалась в платочек и сказала:
— Я остаюсь у тебя. Ты хочешь этого, Георгий?
— Да, — односложно ответил он. Ей показалось этого недостаточно, и она сурово глянула на него. Он быстро произнес полный ответ: — Да, я хочу этого.
— Пусть все будет покойно и привычно, — решила она. — Как у мужа с женой. Не будем торопиться. Для начала надо убрать со стола, вымыть посуду, постелить постель…
Говоря это, она поднялась и, не откладывая дела в долгий ящик, приступила к осуществлению первого пункта только что намеченного плана: ставила на поднос чашки, тарелки, рюмки, бутылки…
— Мы и не выпили по-настоящему! — горестно удивился он.
— А по-настоящему и не надо, — весело заявила она и, прихватив поднос, отправилась на кухню мыть посуду.
Ему оставалось выполнить последний пункт ее простого, как все гениальное, плана. Он стелил постель и ждал ее.
Где она раздобыла эту давно забытую им футболку с надписью во всю грудь: "Лав ми" (в английской транскрипции, конечно)? Футболка-ночная рубашка чуть не доходила ей до колен. Она подошла к нему, и он, склоняясь, неслышно поцеловал эти трогательно-прекрасные колени.
— Не спеши, — попросила она, нежным толчком отодвинулась от него, прошла к дверям и выключила свет.
За окном светилось здание мэрии, и он — во сне ли, наяву — спокойно наблюдал, как ее силуэт на фоне окна, освобождаясь от бесформенной футболки, обретал идеальную стройность. Силуэт двинулся, и Дарья попросила девчоночьим голосом:
— Подвинься, пожалуйста.
Он подвинулся. Находившееся на малом расстояние ее тело излучало ощутимое тепло. Даша глубоко и почти неслышно дышала. От ее дыхания его ключице стало горячо. Он положил ладонь на ее прохладную талию. Она подвинулась к нему, твердыми сосками щекотно касаясь его вдруг судорожно подобравшегося живота, и еще раз попросила:
— Не спеши.
Он не слышал. Он осязал угол плеча, мягкую упругость груди, ощутимую неровность податливых ребер, округлый холм бедра, твердую косточку у колена…
Она не спешила. Она, чтобы ему было возможно изучить ее всю, легла на спину и закрыла глаза. Она ничего не хотела видеть, только чувствовать его осторожную ласковую ладонь у себя на груди, на животе, на лобке. Томно стало внутри, в низу живота, сладостно заныла поясница… Она снова повернулась на бок и ощутила его готовность. Шепча непонятное, губами добралась до его рта, языком нашла его язык… Задохнулась и вернулась к прежнему положению — на спину.
Он склонился над ней, стараясь увидеть ее всю.
— Только не спеши, — попросила она и раздвинула ноги. Она ждала, а он по ее просьбе не спешил… Дождалась…
В два семнадцать (только что глянул на часы) Константин страстно и судорожно зевнул. Еле смог не лязгнуть челюстями. Тыльной стороной ладони потер глаза и вдруг увидел увеличивающуюся тень, с последней ступеньки служебной лестницы переходившую на пол коридора. Метрах в двадцати от его аптечного закутка. Рухнула в живот диафрагма, и Константин понял, что ему очень страшно. Пистолет, у него был пистолет, который он выпросил у Сырцова. Где он? Ларцев забыл, куда его сунул. Он в растерянности тихо встал и почувствовал, что пистолет оттягивает брючный карман.
Тень удлинилась и похудела, наверное, некто прижался к краю лестничной стены. Плохо прижался, потому что Константин увидел кожаный рукав.
— Стой, — сдавленно прохрипел он. Ларцеву стало стыдно своего страха, и он прокричал: — Стой!
Рука исчезла. Тогда Константин, поборов себя, вырвал из кармана пистолет. Исчезла и тень. Остался лишь еле слышимый глухой топот по ковровой лестнице.
— Стой! — уже почти восторженно завопил Константин и бросился вслед убегавшим шагам. «Кожа» обгоняла его на полтора этажа. Уйдет, сейчас уйдет. Сам не ожидая такого от себя, Константин остановился на мгновение и выстрелил.
Гром небесный в лечебном раю.
И второй раз гром. Это «кожа» ответила своим выстрелом.
Все затихло. Ни топота, ни выстрелов. Вдруг раздались безумные звонки на всех этажах. Звенело так, что у Константина задергалось правое веко.
— Что тут такое? — через пролет спросил у Константина реактивный Сема.
Нежно запел поставленный на минимум «Панасоник». Сырцов снял трубку и посмотрел на Дашу. Она спала, положив обе ладони под щеку. Трубка истерично вещала:
— Почему не отвечаете, почему не отвечаете?
— Минутку, — шепотом остановил нервного абонента Сырцов. Он вырвал штекер, спустился с тахты и пошлепал босыми ногами на кухню с «Панасоником» в обнимку. Подключился:
— Говорите.
— Жора, да? Жора, да? — беспокоилась трубка.
— Жора, Жора, — подтвердил Сырцов. — Костя? Это ты?
— А ты не верил! — ликующе обличил Константин. — Они здесь были, я их спугнул!
— Буду через пятнадцать минут, — пообещал Сырцов и повесил трубку, не дав Константину высказаться.
Уже одетый, он захотел посмотреть на Дашу. Она спала в той же позе на боку, ладони под щеку. Он поцеловал ее в другую — верхнюю — щеку и бессмысленно спросил:
— Ты спишь?
Она улыбнулась во сне и, не просыпаясь, в полусне успокоила его:
— Сплю, сплю, родной.
Вздохнула и опять ушла в радостное небытие.
Без десяти три джип "гранд чероки" тихо и мощно взрычал, выскочил на Садовое, свернул к Новоарбатскому мосту, а с моста на набережную и помчался, не замечая светофоров.
Без двух минут три Сырцов был у ворот элитной больницы. Джип пристроился рядом с черной «Волгой», на крыше которой пульсировала лиловая мигалка. Водитель «Волги» доброжелательно поздоровался:
— Здравствуйте, Георгий Петрович!
— Здорово! — Сырцов выпрыгнул из высокого джипа и с энтузиазмом поинтересовался: — Шеф-то твой орал со сна?
— Ворчал, — сообщил о маховской реакции шофер. — Я его в час ночи только привез, а в половине третьего его разбудили… — И проговорился: Тут заорешь!
Махов, развалясь в кресле, сидел в вестибюле и под укоризненными взглядами охранников и дежурного администратора раздраженно смолил любимый свой махорочно вонючий «Житан». Константин сидел чуть наискосок от него и пальцем старался что-то отскрести от зеркальной поверхности столика, стоявшего меж двумя креслами. Увидев Сырцова, Махов призывно поднял руку, а Константин продолжал свое общественно полезное занятие.
— Ты кому оружие доверяешь? — укорил полковник штатского сыскаря, когда тот подошел поближе. — На лестничной площадке вот этот гражданин, указал Махов в сторону виноватого Константина, — высокохудожественную картину прострелил. Пейзаж "Закат на Оке" называется.
Сырцов, никак не отреагировав на ехидное замечание, спросил:
— Что это могло быть, Леня?
— Глупость, по-моему, — легкомысленно решил Махов.
— С чьей стороны?
— В первую очередь со стороны Константина Ларцева, — ответил Махов и нарочито приветливо улыбнулся своему визави за зеркальным столиком.
Ларцев наконец-то оторвал взор от стеклянной поверхности:
— Я со страху выстрелил, понимаете, со страху!
— Я не вас, Константин, достаю, — полковник поднялся, — я своего приятелю Жору корю. Пошли к Гуткину.
— Он снотворное принял, — вспомнил Константин. — Жалко будить.
— Нас разбудили, не пожалели, — пробурчал Махов и направился к лифту.
Дежурный врач, Махов, Сырцов и Константин Ларцев стояли над распростерто растянутым королем шоу-бизнеса Борисом Гуткиным. Все трое — в белых халатах. Гуткин открыл глаза и увидел белые халаты. Попытался в сонной еще мути догадаться:
— Что, консилиум будет? А почему так рано?
Врач присел на табуретку у его изголовья, заглянул в припухшие со сна глаза, на шее (руки-то в гипсе) прощупал пульс, следя за секундной стрелкой и, удовлетворившись, небрежно разрешил:
— Можете спрашивать. Но недолго. Даю вам десять минут, — и, создав легкий ветерок крахмальными полами расстегнутого халата, удалился.
Оклемавшийся Гуткин с тоской посмотрел ему вслед и спросил Константина — как у родного по сравнению с остальными оставшимися: