ырцов расстегнул камуфляж, рванул борт так, чтобы обнажить плечо временно отключенного, и увидел то, что и ожидал: искусно наколотый погон. В звании разбираться не стал, застегнул пуговицы и стал думать.
— Э-э-э… — бессмысленно и почти неслышно промычал испорченным горлом законник и приоткрыл глаза. Открыть их до конца Сырцов ему не позволил. Он легко, но акцентированно ударил рукояткой «байарда» клиента за ушко, чтобы тот не мешал ему думать. Что делать с этим молодцом, не к месту и не ко времени нарвавшимся на него? Бросить в надежде на то, что придет в себя тогда, когда не будет опасен? Со всех сторон неубедительно. Добить? Но он никогда не сможет сделать этого. Вязать? Тоже не ахти что, но выбора не было. На этот раз не расстегивал — рвал камуфляж на длинные куски, которыми собирался вязать законника. Для начала приспособил кляп и закрепил его лентой, чтобы клиент не выплюнул…
…Первый, бросавшийся на него спереди, завалил Сырцова на спину, но Сырцов, падая из сидячего положения, успел сгруппироваться и обеими ногами страшно ударил нападавшего в живот. Напавший исчез в никуда. Но на миг прилегший Сырцов на этот миг оказался беззащитен, и чья-то воняющая грязным потом широкая и твердая грудь упала ему на лицо. Он успел схватить потного за выпуклости в паху. Т от по-вороньи закаркал от боли, но все равно миг был проигран. На него навалились скопом.
Как там в свое время пела Пугачева? "Этот мир придуман не нами…" Нет, этот мир был придуман ими — веселыми, раскованными, отвязанными. Колонна-стая разнообразных и разноцветных автомобилей, беззаконно перекликаясь клаксонами, подкатила к аэропорту, и столь же разнообразные и разноцветные, как их автомашины, владельцы транспортных средств и пассажиры под нестрашные выстрелы захлопываемых дверок высыпали на освещенную площадь и окружили нервным шевелящимся кольцом главных, любимых и самых дорогих для всех в этот вечер Анну, Дарью, застенчивого Бориса Евсеевича.
Добрые милиционеры и недобрые полупьяные носильщики наблюдали увлекательное зрелище. Милиционеры умильно, носильщики с презрительным отвращением. Таксистам и калымщикам лень и неинтересно было наблюдать, они и не такое видели в своей многособытийной жизни.
Неизвестно как — по волшебству или сам по себе — врубился на полную мощность чей-то автомобильный магнитофон с вальсом из "Летучей мыши".
Круг раздался, и немыслимый красавец подхватил Анну. Другой, столь же неотразимый, подхватил Дашу, и две пары по кругу в плавной стремительности понеслись в элегантном танце. Шли в танце, вращались в образованном любящими их людьми круге, жили в этом замечательном мире. И мир завихрился в их глазах. Сливаясь в одно, проносились добрые лица, звучала музыка, фанфарно утверждая, что жизнь — это праздник, и был мгновенный сердечный обвал, обозначивший мелькнувшее счастье, и было паренье, паренье…
— И я за все заплачу. Можешь не беспокоиться, — успокоил небесно-голубого начальника Борис Евсеевич Марин, с грустной полуулыбкой продолжая любоваться затихающим танцем.
— Они с утра должны лететь, а я их среди ночи вызвал, — бубнил, набивая себе цену, небесный бугор.
— Ничего, не обижу, друг, — еще раз заверил Борис Евсеевич. — Когда летим?
— Когда захотите, — со снисходительной улыбкой сказал Хоттабыч в голубой форме.
— Прелестно, — с благодарной улыбкой сказал Марин и повторил: Прелестно. — Обещающе похлопал Хоттабыча по плечу и крикнул своим дамам, которые зазывно и беспечно хохоча, отдыхали среди бескорыстных и верных поклонников после вальса. — Девочки, когда летим?!
— А когда можно? — первой откликнулась Дарья.
— Всегда! — громко объявил Борис Евсеевич, утверждая свое могущество.
— Летим! Летим! — в полный голос пропела Анна и, сняв свой фирменный пиджачок, раскрутила его над головой, изображая вертолет.
Зацелованный двумя звездами начальник разрешил полное безобразие: по летному полю к служебному Як-42 провожать дорогих гостей шла вся пестрая банда.
…И было прощание, и было расставание, и были обильные поцелуи и видимые сквозь иллюминаторы беззвучные крики провожавших…
В пассажирском отсеке, отделенном от грузового стационарной перегородкой, царил уют. Расположились по-домашнему, раскинувшись по диванам.
— Все-таки пристегнитесь! — весело посоветовал штурманец. — Взлетаем!
И скрылся в кабинете. Тотчас взлетели.
Когда самолет вышел на крейсерскую высоту, штурманец вновь объявился в пассажирском салоне. С гитарой в руках.
— Это что же ты принес, негодяй?! — фальшиво раз гневалась Анна.
— Гитару, — робко, но серьезно ответил штурманец. Вроде бы и шутила Анна, а вдруг — нет?
— Давай ее сюда! — потребовала Анна. Он поспешно и радостно передал ей бесконечно демократичный музыкальный инструмент. Она умело потрогала струны, предупредила: — Тебе одному петь не будем. Зови весь экипаж.
— Сей момент! — возликовал штурманец. — Только на автопилот перейдем!
…Пела Анна, пела Дарья, а когда они отдыхали, пел блатные песни расхрабрившийся штурманец. Под всеобщее одобрение взыскательной публики. Праздник был с ними. Первым опомнился командир корабля. Он взглянул на часы и распорядился:
— Пора. Ноль часов пятьдесят минут. Через четверть часа садимся.
21
— Который час? — небрежно поинтересовался Сырцов, будто у соседа по трамваю спросил. А спросил он у Роберта Феоктистова, который, ловко и щегольски завернутый в кожаный плащ, стоял перед ним, по-эсэсовски расставив ноги.
— Без десяти час, Жора, — вежливо ответил Феоктистов, Летчик.
— Мерси-и, — тонким голосом издевательски протянул Сырцов и глянул на свои руки, сведенные вместе его же собственными наручниками. — Что ж ты меня спереди заковал? Для моего устрашения и для собственной безопасности надо бы за спиной.
— Во-первых, мне опасаться нечего, — спокойно объяснил Летчик. — А во-вторых, ты, закованный сзади, выпятишь молодецкую грудь и возомнишь себя то ли Олегом Кошевым, то ли Зоей Космодемьянской.
Сырцов сидел на скамейке неподалеку от колеса обозрения. Летчик стоял перед ним, и за его спиной создавали строй пятеро быков. Сырцов без интереса осмотрел их всех и в меру удивился:
— Ишь ты, образованный. Сколько классов за спиной, Летчик?
— Классы — это у тебя, — без обиды сказал Летчик. — А у меня незаконченное высшее. Три курса ГИТИСа.
— То-то я смотрю: исключительно театральные эффекты. Поаплодировал бы тебе, как режиссеру, и твоим актерам, талантливо и правдиво играющим тупых быков, но, к сожалению, руки заняты.
— Эта сука еще и издевается! — возмутился один из пятерки, тот, которого дважды так удачно приделал Сырцов. — Роберт, я его в клочья разорву!
— Разорвешь, и уже больше ничего не будет. Никакого удовольствия, охладил палаческий пыл быка по-прежнему невозмутимый Летчик. — А мне поиграться с ним хочется. Так что малость охолонь, Крот.
— Точно, крот! — обрадовался Сырцов. — Ни хрена увидеть не может. Давай в нору, Крот, под землю! Может, там чего-нибудь получится.
— Убью гада! — в блатной истерике взвыл Крот и кинулся на Сырцова в полном беспамятстве. Чем не преминул воспользоваться скованный сыщик. Его окантованный железом башмак описал молниеносную дугу и краем врезался в открытую челюсть Крота. Тот отлетел от скамейки метра на четыре и на время прилег бесформенной кучей. Нетронутая еще четверка рванулась из-за спины хозяина к Сырцову.
— Стоять! — приказал им сокрушающим голосом Летчик, и четверка застыла, как в детской игре «замри». Не сочтя нужным оглядываться и проверять исполнение приказа, Летчик сделал три необходимых шага к скамейке и, положив туго обтянутую тонкой перчаткой ладонь на плечо Сырцова, спокойно, почти приглашая, позвал: — Пойдем, Сырцов.
— Куда? — формально забазарил Сырцов. — Вместе с тобой мне нигде лучше не станет. А тут хоть посижу.
— На экскурсию, — непонятно объяснил Летчик.
— Если хочешь исполнить последнее желание приговоренного к смертной казни, то не угадал. Да и нет у меня никакого желания, и приговоренным себя не чувствую.
— Говорлив, — сказал Летчик и предположил: — Испугался, что ли?
Сырцов отвечать на этот вопрос не соизволил. Он встал, покрутил головой, пошевелил энергично плечами — размялся.
— Пойдем. Хоть какое-никакое разнообразие.
По пути попалась куча, постепенно обретавшая человеческие очертания.
— Вот тебе и урок. Сколько раз тебе, Крот, говорено: не высовывайся, вальяжно на ходу высказался Летчик. Человекообразная куча ответила унылым мычанием.
— Я ему челюсть сломал, — понял Сырцов и сердобольно заметил: — Его в Склифосовского везти надо, чтобы кости как следует сложили.
Они отошли от Крота метров на пятнадцать, и только тогда Летчик сказал:
— А зачем ему как следует складывать? Омары трескать? В любви объясняться отчетливым шепотом? С хорошей дикцией пламенные речи произносить? Водочка и под мягкую черняшку пойдет, бикса рваная и под требовательное мычание под него ляжет, а пламенные речи будет произносить за него купленный мной шустрый адвокат.
— Больной ты добряк, — оценил монолог Сырцов.
Они подошли к колесу обозрения, по ступеням поднялись к кабине, замершей на старте. Летчик открыл дверцу и предложил:
— Садись. На Москву сверху посмотришь.
— В последний раз? Прощаясь? — невесело усмехнулся Сырцов.
— В последний раз. Прощаясь, — подтвердил Летчик.
Они стояли у кабины лицом к лицу, с доброжелательным любопытством разглядывая друг друга. Хорош был, конечно, Летчик, но малость пониже Сырцова и в плечах пожиже.
Мощен и убедителен был Сырцов, но уже легли у рта горькие складки обреченности, потускнели глаза.
— Садись, — повторил Летчик и извлек из кармана сверкающий «кольт». Сырцов слегка дернулся головой и, ничего не сказав, полез в кабину. Не отводя от него пистолета, Летчик устроился на сиденье напротив и распорядился в никуда: — Поехали. Три круга.