К банкротству Эроса?
Кто предложит человечеству избавить его от неограниченной сексуальной зависимости, тот будет считаться героем, какую бы глупость он ни заявил.
Девушка 35 лет, красивая, профессионально успешная, ищет мужчину для приятного времяпрепровождения, разговоров, товарищеского общения. Обязательные качества: умный, импотент.
Еще я обожаю, чтобы меня вылизывали, когда я истекаю кровью. В самом деле, это способ проверить мужество партнера. Прекратив лизать, он подымает глаза, и я его целую — тогда мы похожи на пару волков, только что растерзавших косулю.
Несколько лет назад я столкнулся на улице с одной приятельницей — когда-то давно мы встречались. Слегка насмешливо она бросила: «Надеюсь, ты тоже покончил с сексом? Что было хорошо в восьмидесятые, сегодня совсем неинтересно». Я глупо возразил. Ее замечание застало меня врасплох. Для многих половое влечение — вовсе не чудесный импульс, а ужасная забота, которая противоречит современной мечте об освобожденном человеке. Желать значит снова страдать, как сказали бы буддисты, ведь, желая, мы стремимся обладать тем, чего у нас нет. Вот почему либерализации нравов сопутствуют две противоположные формы экстремизма, насилие и абстиненция[116]: с одной стороны, головокружительное экспериментирование, с другой — отказ от эротики.
1. Острые ощущения зашкаливают
Есть люди (их меньшинство), приверженные своим прихотям, которые никак не назовешь достойными одобрения, однако они уверены, что в этих причудах самих по себе нет ничего дурного и что нужно все испытать. Первое удовольствие отступления от общепринятого связано с наименованием: fist-fucking, «английская порка», «золотой дождь», вуайеризм — терра инкогнита открывается перед нами благодаря неологизмам. Нарушение нормы, даже легкое, — это прежде всего факт языка. Можно посмеиваться над парами, которые гримируются, нелепо наряжаются, связывают друг друга, занимаются групповым сексом так же регулярно, как их родители посещали мессу, пускаются в сомнительные эксперименты, лишь бы реанимировать влечение[117]. Наличие вариаций возвращает естественному соитию характер одной из возможностей в ряду других. Самая незначительная блажь открывает путь к особому наслаждению, которое превращается в спектакль, пусть даже ценой боли или унижения. Для этого стоицизма-наоборот любое ощущение становится приключением воли. Как тут не вспомнить Сада, который писал: «Полный эгоист — тот, кто умеет во всякой гадости найти сладость, все отталкивающее сделать притягательным».
«Извращения» не являются чем-то легко доступным для каждого: существует физическая предрасположенность, и никакая практика не устраняет ее полностью. Кроме того, по-прежнему велики различия между подданными Эроса: нет ничего общего между случайным загулом парочки, надевшей капюшоны или маски и закупившей «свой латекс» в Интернете, и неистовством backroom, где занимаются сексом, не предохраняясь; между воскресным развлечением жены, разыгрывающей роль любовницы, дабы задать собственному мужу хорошенькую порку, — и перформансом экстремиста, который наносит себе увечья, повисает под потолком на крючьях, вонзенных в грудь, или, хуже того, совершает публичное самооскопление[118]. Когда человек подвергает тело хирургическим, химическим воздействиям, чтобы привести его к стандартной норме, когда он занимается самоистязанием, — во всех этих случаях полученное тело отвергается и формируется, конструируется новое тело — исключительная собственность его владельца. Плоть начинает рассказывать какие-то другие истории, помимо вечного генитального романа, кожа и слизистые рассматриваются как невозделанное пространство, как податливая среда. Эту культуру причуд можно с возмущением оттолкнуть, но нельзя отрицать, что она являет своеобразную мегаломанию, мораль беспредельной власти «я» над инстинктами: индивидуум заново себя создает, хотя бы и путем квази-самоубийства или самокалечения. Речь идет о достижении той точки накала, где эротическое безумие уже неотличимо от тошноты, где совпадают отчаяние и наслаждение. Понятно, что эти «вольные стрелки» придают большое значение ритуалам, дисциплинирующим боль: отказавшись от закона, утверждают правила, интимные отношения отныне регулируются договором. Нужен кодекс (который может подлежать отмене) для того, чтобы придать сладострастию интенсивность и благодаря тщательной инсценировке извлечь из него максимум энергии[119].
Планка острых ощущений все выше, в идеале эта эскалация конвульсий не ограничена ничем, разве что смертью: любовь превращается в одиссею управляемых эксцессов. По аналогии с научной фантастикой здесь можно говорить о подлинной «секс-фантастике» — поиске новых пространств для чувственного наслаждения, иногда с помощью наркотиков. Преступание пределов оправдано следующим принципом: я — это мое тело, у меня есть тело, я заново творю его для себя. К тому же в эпоху СПИДа секс без проникновения позволяет сочетать пароксизм страсти с гигиеной, переживать экстаз без опасности заражения. Подобный отказ от естественных процессов, подобный вкус к лишениям мы, кажется, когда-то встречали в нашей истории? Кто претерпевал насилие, голод ради иного мира? Конечно же, христианский аскет. Начиная от отцов-пустынников до католических святых, которые доходили до крайностей в умерщвлении плоти (лобызали язвы больных чумой), речь шла об уничижении тела с целью ускорить обретение тела прославленного[120] и примкнуть к незримой Божественной иерархии. Выйти из-под власти материи значило избавиться от тления, ведь сексуальность, по святому Амвросию, и есть то роковое клеймо, та преграда, что отделяет нас от совершенства Христа[121]. Не обретаем ли мы в самых радикальных деяниях нашего профанного мира религиозный опыт, к которому восходят истоки западной культуры? Похоже, здесь опять оправдывается гениальная интуиция Честертона: «Современный мир полон христианских идей, доведенных до безумия». Высшее достижение сексуальной эмансипации — это отречение от секса ради высокой интенсивности побежденного страдания и преодоленного отвращения.
2. Новые сексоотступники
Бунт против биологической предопределенности проявляется и в возвращении, казалось бы, отмененного понятия — воздержания, к которому призывают новые меньшинства. Такая новость привела бы в восхищение утописта Шарля Фурье — он предоставил бы этим раскольникам в качестве исключения почетное место в своей системе. Сразу следует отметить одно отличие: прежде воздержание было вынужденным, сегодня оно результат свободного выбора (не будем говорить о целомудрии пресыщенных старых супругов, знающих друг друга наизусть). Некогда воздержание выполняло многообразные функции: оно заставляло умолкнуть животные потребности тела, объединяло два вида поста, диктуя умеренность в пище и укрощение вожделений плоти, дабы положить конец бесстыдству утробы и глотки ради очищения души[122]. Если бы перед нами стояла задача более тонкого анализа, мы сказали бы, что древние стремились разумно управлять телом, христиане же хотели его преобразить, вырвать из-под власти животного мира, покончить с воспроизводством. По словам Климента Александрийского (конец II века), речь идет не о том, чтобы обуздывать себя в своих желаниях, но о воздержании от желаний[123]. Целомудрие было не просто пассивно претерпеваемым состоянием — то было завоевание, следствие выбора. Девственниками не рождались, ими становились, отвергаясь испорченности мира дольнего и ставя на место чистоты телесной, присущей девушкам, чистоту души, вечную и нерушимую, доступную для обоих полов.
В наше время целомудрие утверждается, напротив, как реакция на обязательность оргазма, о которой нам твердят день и ночь. Когда вчерашний подрывной элемент — прожигатель жизни — становится воплощением нормы, то норма вчерашнего дня — самоконтроль — превращается в символ подрыва основ. Поскольку новые божества — счастье и расцвет личности — требуют каждодневной дани, не удивительно, что многие молодые люди решают сбросить ярмо сексуальной зависимости[124]. Впрочем, неверно было бы предполагать, что каждый индивид наделен сексуальностью: некоторые совершенно ее лишены и нисколько от этого не страдают[125]. (Немало юных девушек соглашаются на интимные отношения «из вежливости», следуя общепринятым условностям.) Кто-то добровольно избирает пассивность, уходя от конформизма, стремясь открыться иным ценностям, которые скрыты от нас «генитальным наваждением». Отвергнув диктат чувственности, мы проявляем диссидентство и можем приблизиться к благам более существенным. (Для мужчин — подчеркнем — имеют значение также опасение утратить жизненную энергию, забота об экономии сил. В этом случае каста отступников — это каста бережливых.)
Не будем впадать в заблуждение: потеря сексуального аппетита, о которой мы говорим, определяется относительно установленного порядка. Мы далеки от монаха III века Оригена, который поразил нас своим пониманием кратчайшего пути, так как оскопил себя, желая скорее заслужить рай. Ничего общего не наблюдается и с воздержанием большинства знаменитых философов (Кант, Кьеркегор, Ницше), этих великих концептуальных девственников, неудовлетворенных холостяков, непримиримых женоненавистников — они переживали во плоти идеал аскетизма, даже когда утверждали, будто с ним борются, принуждали свое тело к молчанию, чтобы всецело служить мысли[126]. Ничем не доказано, что превознесение «чистоты» некоторыми североамериканскими христианами, требующими от женихов и невест не только воздерживаться от близости до свадьбы, но даже избегать рукопожатий, не является уловкой желания, которое отсрочивает свершение, чтобы сразу не умереть. «True love waits»[127] — таков, например, девиз движения, основанного одним американским пастором в Нэшвилле в середине 1990-х годов. «Девушки — розы, и всякий раз, когда они вступают в сексуальные отношения до брака, они теряют свои красивые лепестки»[128].
Вспомним — в той же Америке — «балы чистоты» (ритуал, где явно присутствует коннотация инцеста), когда девочки, порой в возрасте лишь девяти лет, дают перед своими отцами обет сохранять девственность до брака, а отцы обещают не изменять матерям и хранить чистоту души![129] Даже некоторые замужние женщины восстанавливают хирургическим путем девственную плеву, стремясь омолодиться и повторно испытать ощущение «первого раза». Существует также церемония посвящения во «вторичные девственницы»: девушка, в минуту слабости утратившая невинность, имеет право получить второй шанс, но она должна поклясться перед друзьями, что такое не повторится. Секс нельзя опошлять: он должен быть следствием, а не предпосылкой союза. Флирт разрешен, поскольку он позволяет испытать способность к самоконтролю и понять, где проходит граница между дозволенным и недозволенным. Эта проповедь нравственной гигиены основывается на представлении, будто физическая непорочность гарантирует подлинность чувств, а преждевременная близость низводит брак до уровня опыта, отнимая у него сакральный характер.
Ту же навязчивую идею девственности мы встречаем у некоторых европейцев с мусульманскими корнями — они сочетают обе модели, потребительскую и традиционалистскую. «Когда я иду к дилеру, я не ожидаю, что мне продадут подержанную машину по цене новой», — тонко заметил, к примеру, один лицеист с парижской окраины, пояснив, что он крутит романы с девушками из квартала, но когда решит жениться, то поедет на родину за невестой-девственницей, чтобы родители были довольны. Жена, с точки зрения ее потребительной стоимости, должна представлять собой новую вещь, еще не бывшую в употреблении, а с точки зрения символической — ее «чистота» означает верность обычаям предков[130]. Двойной регресс, напоминающий, по крайней мере в экономическом аспекте, нравы классической Европы, когда корова в деревне ценилась выше, чем жена, которая была легко заменима, тем более что жены приносили с собой в дом немного денег и кое-какую мебель[131].
3. Страх перед охлаждением
Идеал самоконтроля до брака связан с парадоксальной эротизацией, это нечто похожее на обряд посвящения у трубадуров, называемый «assai» («довольно, хватит»). Он включал несколько ступеней: нужно было присутствовать при утреннем туалете дамы и ее отходе ко сну, наблюдать процесс ее обнажения, созерцать ее тело как микрокосм, подобие природы с долинами и холмами, наконец, лечь в ее постель и предаваться ласкам, не доходя до конца[132]. Долгое паломничество имело целью возбудить жар желания и довести его до кульминации. Отсрочить удовлетворение, умножить преграды, чтобы сублимировать жажду: быть может, именно это возрождают «новые чистые», сами того не зная. Возвращение под сурдинку тенденций аскетизма, вероятно, лишь хитрость либидо, мобилизующего резервы путем странного взаимопроникновения двух противоположных начал: изощряясь в запретах, можно стимулировать утонченное наслаждение.
Истинную угрозу представляет в наше время не мерзость Эроса, а попросту его банкротство. Сколько мужчин отступают перед требованиями подруг, ссылаясь — в свою очередь — на мигрень, изображая оргазм, лишь бы поскорее закончить, сколько женщин отказываются от наскучившего секса? Европейцам свойственно героическое представление о желании как бурном потоке, который все сносит на своем пути, поэтому для его укрощения требуется возводить дамбы. Древние японцы, более дальновидные, представляли его как зыбкий «пловучий мир»: его воплощением были куртизанки, ожидающие путешественников в лодках на реке[133]. Вода как метафора желания: колебание и неустойчивость. Ничто его не сдерживает, но достаточно пустяка, чтобы оно исчезло. Желание непостоянно даже в своем непостоянстве, ему присуща не алчность, а способность улетучиваться. Чтобы уменьшить опасность краха, совсем не лишнее — призвать на помощь былое ханжество и тем самым повысить ставки.
Что такое пуританство? Последняя форма героизма буржуазии, говорил Макс Вебер, но еще и механизм усиления сексуальности посредством ее подавления (Северная Америка — прекрасный тому пример). В этом смысле оно напоминает парадокс аскета, о котором говорит Гегель: стремясь освободиться от плоти, христианский аскет должен ежеминутно о ней думать. Малейшее движение чувств его настораживает, приводит в смятение, он поневоле отводит этому приключению центральное место в своей жизни[134]. Обуздание невоздержанности плоти оставляет в сердце человечества очаг огня, который тем вернее нас сжигает. Способ не слишком тонкий, но эффективный. Замаскированная цель подавления — предупредить «эротическую энтропию» (П. Слотердейк), не допустить, чтобы люди поддались разочарованию! Сохранение запретов увековечивает похоть, но при этом неизбежно регулярное снятие напряжения путем основательных коллективных нарушений. Тем самым издевательства военнослужащих Пентагона над иракскими заключенными тюрьмы Абу-Граиб, которых заставляли раздеваться, имитировать содомию и оральный секс, являются именно таким отклонением от пуританства, присущего Соединенным Штатам. Особая ретивость сержанта Линди Ингланд при этих пытках доказывает также, что женщины, дорвавшиеся до власти, жестокостью не уступают мужчинам. Распущенность и абстиненция возобновляют давний пакт: стоит заглушить желание, как оно возгорается с новой силой. Так или иначе, пантеон любви обогатился двумя новыми образами — добровольной девственницы и воинствующего евнуха.
4. Метафизика пениса
Французский актер Жюльен Каретт, будучи в преклонном возрасте, однажды позвал жену со второго этажа особняка:
— Лоранс, иди скорей сюда, у меня стоит!
— Спускайся, — ответила она, — я в саду.
— Нет, поднимись! Он не выдержит путешествия!
Анекдот характерен. Он доказывает, вопреки предрассудкам, что слабый пол — это мужчины. В самом деле, им знакомы эти два взаимодополнительных фактора: неуместность и редкость. Чему учится юноша, вступая на любовное поприще? Сдерживать себя, насколько возможно, то есть противиться природе. Если дать себе волю, половой акт продлится всего несколько секунд, так как сперма, подобно крови, изливается слишком быстро. Преждевременная эякуляция никак не связана со степенью зрелости. Семяизвержение полностью уносит мужскую силу; из-за собственного удовольствия мужчина превращается на время (более или менее длительное, в зависимости от возраста) в кастрата. Если его член твердеет слишком медленно, он укоряет себя за то, что так рано выдохся. Половой орган мужчины — капризное животное, которое заявляет о себе, когда его ни о чем не просят, феникс, возникающий и исчезающий, непослушный слуга, то слишком надоедливый, то нерадивый.
Один греческий миф, который следовало бы учить во всех школах, рассказывает о ссоре между Герой и Зевсом. Возражая супруге, Зевс заявил, что женщины получают от любви больше удовольствия, чем мужчины. Рассерженная Гера, чтобы разрешить спор, призвала Тиресия, который после битвы со змеями получил особый дар жить в образе то мужчины, то женщины. Тиресий ответил: «Если бы удовольствие в любви было равно десяти, женщинам досталось бы три раза по три, а мужчинам — всего лишь единица». Возмутившись, Гера наказала Тиресия слепотой, а Зевс одарил его способностью прорицания, а также возможностью прожить семь раз по семь жизней. В этой легенде все сказано о нашей слабости (к которой надо добавить нашу неспособность рождать потомство).
Высшая радость оборачивается для мужчины полной потерей энергии, над ложем наслаждения маячит тень гильотины. Природа создала его производителем, поэтому его сексуальность функциональна и угасает по мере ее реализации. Мужской эротизм — только ряд уловок, чтобы обойти этот ультиматум: в древнем Китае, как и в тантрическом индуизме, мудрому рекомендовалось никогда не изливать семя и с помощью члена вбирать в себя силу женщины. Чтобы выиграть время, мужчина должен владеть собой, как инструментом, превратить свой половой орган в протез: первый фаллоимитатор — это его член.
Вот откуда влечение — с примесью зависти — к клитору, «лучинке, зажигающей костер оргазма» (Г. Цванг). Он спрятан в складках женского тела, вступающего в спор с мужским, — состязание нечестное, ведь он способен наслаждаться без конца, доставляя женщине невообразимое блаженство. Этим объясняются и затраты избыточной психологической энергии на половую сферу у мальчиков, и то, что многие мужчины описывают свои достижения в количественных терминах. Они всего лишь заклинают ненадежность своего технического оснащения: эти бесстыдные самодовольные гераклы по простоте душевной жалуются, как дети. Любой мужчина хотя бы однажды в жизни потерпел неудачу, которую Стендаль называет «фиаско». Если мужская сексуальность — источник тревоги, причина в том, что и для мужчины анатомия — это судьба. Беда импотента: он страдает, так как от себя не убежишь. Из-за своего недостатка он сам себя отсекает от сообщества живых — как известно, это страдание может довести до самоубийства. (Именно этим объясняют самоубийства Ромена Гари и Хемингуэя.) Вместо того, чтобы желать другого, человек желает желать, фетишизирует свой половой орган и в конце концов только о нем и может думать, провоцируя неудачу, которой хочет избежать. Замкнувшись в себе, он не способен соединиться с любимым существом. Следует приветствовать все, что возвращает к жизни непокорный член: большим прогрессом в этой области мы обязаны виагре — благодаря ей патология перестала быть роковой. Не смиряться с неизбежным — это тоже делает нас свободными.
Что такое эрекция? Состояние потенциальной подключенности, призыв к контакту, мостик, перекинутый к другому. В ней источник пьянящей солнечной силы, стремление завоевать другого, слиться с ним. Только она дарит нам безбрежное чувство полного единства с другим, открывает для нас изнутри волшебную страну его оргазма. Восторг посвящения в тайну, которая всегда будет нас изумлять.
Не стоит относиться с презрением к механической стороне полового акта, как Феллини, который карикатурно изобразил Казанову человеком-поршнем, бороздящим утробы до бесконечности. «Любовь не имеет никакого значения, — говорил Альфред Жарри, — поскольку она может повторяться бесконечно». Напротив: только на повторении и основана красота плотской любви. Именно автоматизм порождает искру, одни и те же движения необходимы, чтобы возникло нечто новое. Вся хореография любви расписана, надо вжиться в нее смолоду, да и забыть о ней думать: так руки ремесленника, живописца, музыканта сами знают свое дело. Мужчины и женщины должны действовать машинально, полностью потеряв голову: порой тела превращаются в роботов, бездушно повторяют свою пантомиму, как говорил Платон, становятся зрителями чужого наслаждения. В соитии нас несет анонимная сила, полагаясь на нее, мы воспроизводим одинаковые жесты, как в гипнотическом трансе. Радостно ощущать свою силу, воспринимать свой организм как союзника, который не предаст.
5. Соблазн растворения
Есть два типа любви: наиболее распространен эксклюзивный вариант, соединяющий двоих, реже встречается массовая любовь, которая объединяет в общем порыве множество людей. Сам принцип милосердия заключается в «неопределенности» (Симона Вейль) и отказе от предпочтений с тем, чтобы охватить страдающее человечество в целом. То, что есть небольшое число людей, которые отдаются телом и душой нуждающимся, не зная их, и раскрывают восхитительные запасы доброты, — само по себе явление необычайное. В основе их деятельности — «святое безразличие» (Франциск Сальский): все страждущие для них равны. Слово, означающее сухость сердца, безразличие, или атараксия, в их устах выражает само великодушие: индифферентность к награде или огорчению, чистое самоотречение, которое презирает взаимность, «ни на что не претендует, ничего не ждет, ничего не желает» (госпожа Гюйон)[135]. Альтруизм и любовный бизнес[136], не смешиваясь, схожи в одном отношении: они отдают предпочтение массовости. На первый взгляд, нет ничего общего между самоотверженностью гуманиста, который служит обездоленным, выбрав «путь уничтожения себя в Боге», — и удовольствием самозабвенного погружения в коллективные эротические конвульсии. Разве что притяжение неразличимости, стремление принадлежать всем и никому. «Я мог бы быть кем угодно», — пишет американский прозаик Джон Ричи, повествуя о том, как он отдается теням, встреченным ночью в парке, которые набрасываются на него без единого слова[137]. В эротизме присутствует сладострастие растворения. Делайте со мной, что захотите. Радость исчезнуть в другом, потеряться в безымянной, безликой массе, быть добычей чьих-то рук, губ, млеть при малейшем прикосновении. Известно японское изобретение «glory hole», применяемое в клубах геев и некоторых пип-шоу гетеросексуального характера: перегородка с отверстием, позволяющим ввести член, которому доставляют удовлетворение невидимая рука или другой орган с противоположной стороны. Эта чудесная находка обеспечивает двустороннюю анонимность, а невозможность знать, кто вас ублажает, кому вы оказываете честь, усиливает удовольствие. Все ладони, все отверстия, все члены равноценны.
Привлекательность клубов, где практикуется обмен партнерами, в том, что здесь дозволен открытый разврат в полутьме (как в backroom, где получает развитие эротика потемок). В таких местах не обходится без смешного, подчас можно столкнуться с больной извращенностью, животной ненасытностью отдельных участников. Это не должно заслонять странной красоты, свойственной порой подобным конгрегациям посвященных, соединенных общим желанием упразднить межличностные барьеры.
«Первые мужчины, с которыми я сошлась, сразу подключили меня к сети, где всех знать невозможно: не рассуждая, я стала звеном племени, определяющего себя на библейский лад <…>. Мне приходилось каждый раз приспосабливаться к другой коже, другой телесной окраске, другому волосяному покрову, другой мускулатуре, и в любых обстоятельствах я была готова к восприятию нового без колебаний, без всякой задней мысли, всеми отверстиями моего тела и всей полнотой сознания», — пишет, например, Катрин Милле, которая, по ее поразительному выражению, мечтала быть «мешком для траханья в группе возбужденных конгрессистов»![138] Тело каждого в таком случае принадлежит всем, и этот симбиоз может достигать грандиозных масштабов, когда несколько десятков человек ощупывают, сжимают в объятиях друг друга, обретая блаженство первобытного смешения. Удовольствие быть единым копулирующим племенем, гигантским общественным животным, испытывать взаимную благожелательность, сопутствующую слиянию тел.
Почему бы, кстати, не учредить на добровольной основе бесплатную общественную службу любви? Особо одаренные природой мужчины и женщины могли бы тогда отблагодарить своих почитателей. Здесь совершенно ни при чем вчерашние святые, занятые умерщвлением плоти и презирающие мир, — ведь речь идет об освящении основных потребностей. Случай одарил вас интересной мордашкой, эффектной фигурой, великолепным бюстом или задом? Долг платежом красен — спешите, пока вы молоды, посвятить себя телом и душой тем, кто в этом нуждается. Пусть ваша щедрость победит судьбу, обрекающую большинство наших собратьев, особенно если они бедны или безобразны, не знать ни ласки, ни удовольствия[139]. Станьте публичными людьми в лучшем смысле слова.
6. Позвольте им наслаждаться
Дожив до восьмидесяти лет, Софокл, если верить Платону, радовался, что старость избавила его от жестокого ига желания, — опыт, подобный опыту народа, свергнувшего тирана, или раба, освободившегося от хозяина. Однако утопист Шарль Фурье, напротив, писал около 1820 года:
Человечество, пережив пору любви, лишь прозябает, пытаясь забыть о любовных устремлениях души. Женщины, не имея особых развлечений, горько чувствуют эту истину: на склоне лет они ищут в набожности поддержки Бога, который, кажется, от них отдалился вместе с дорогим сердцу чувством. Мужчинам удается забыть о любви, но они не находят ей замены. Фимиам честолюбия, радости отцовства не сравнимы с поистине божественными иллюзиями, которые дарит молодости любовь. Каждый шестидесятилетний старик превозносит и оплакивает удовольствия, которыми он наслаждался в молодые годы, и ни один юноша не пожелает променять любовь на стариковские забавы[140].
Сегодня среди нас есть юные Софоклы, которые воздерживаются от секса, и зрелые Фурье, от него не отступившиеся. В нашем отношении ко времени произошли фундаментальные изменения: мы получили еще два десятилетия жизни, продлили для каждого очарование способности желать и оставаться желанным. Это значит, что игра не кончается, что волнение чувств противится приговору лет. У тех, кто не использовал возможности молодости, всегда есть шансы наверстать упущенное. Разве истинная мудрость в любом возрасте не заключается в том, чтобы снова влюбиться (хотя бы и в своего неизменного спутника) и начать новую жизнь? Что может быть выше этого наслаждения, кроме надежды познать еще раз то же самое и вместе с тем иначе? Кто не готов все отдать, лишь бы вновь испытать чудесные мгновения зарождающейся влюбленности?
Эпизодические или длительные, наши романы ничему нас не учат: их беспорядочная последовательность не увенчана каким-либо воспитанием чувств. Мы жаждем только одного: переживать их снова, всегда. В пятьдесят лет мы не становимся серьезными, мы увлекаемся так же, как в двадцать, сгораем от любви, будто встретили ее впервые. Сердце вновь кипит, мы поражены, как громом. Если повзрослеть значит остепениться, то мы страдаем хронической невзрослостью. Мы последовательны в своих любовных порывах и легкомысленны в нашем отношении ко времени. Главное — не допустить, чтобы нами потихоньку завладел дух фанатизма, бороться за мир, в котором нежные души находили бы отраду, а пылкие — счастье, в котором платонические привязанности, возвышенные чувства могли бы сосуществовать с самыми знойными страстями. Пусть тот, кто избегает сексуальных отношений, получит полное право жить по-своему, пусть другие обнимают кого хотят. Позвольте получать удовольствие всем — целомудренным и темпераментным, застенчивым и развязным. Не будем терять ощущения чуда плоти: Эрос — жизненная сила, связывающая то, что разделено, единственный универсальный язык, на котором говорим мы все, молниеносное короткое замыкание, бросающее тела друг к другу.
Ясно, что можно желать не любя и любить не желая: большинство наших дружеских и семейных связей не имеют сексуального характера. Но сторонники симбиоза между сексом и чувством в действительности хотели бы подчинить секс чувству, а тем самым его оправдать и исправить. Подлинной драмой было бы однажды потерять и любовь, и желание — дать иссякнуть двойному источнику, который соединяет нас с бытием. Противоположность либидо — не воздержание, а усталость от жизни.
Избегать того, кто вас любит, любить того, кто вас избегает. Проклинать спящего с вами рядом, каждую ночь изводить его придирками и просыпаться умиротворенным, словно ненависть смыло широким потоком утреннего света. Терять рассудок из-за человека, который презирает вас тем больше, чем сильнее вы его обожаете. Начиная любые отношения, думать об их конце, вступать в новую любовную историю, как пассажир «Титаника», заранее предвидя крушение. Грезить необыкновенными страстями, бурными романами — и томиться в душном плену жалкой обыденности. Уметь лишь отдавать, никогда ничего не принимая, и удивляться, что вашим подаркам не радуются. Жениться ради надежного тыла, не жениться ради грядущих приключений, открыть, что брак — не гарантия безопасности, что свобода не сулит заманчивых сюрпризов. Годами терпеть ложь и измены, потом вдруг из-за пустяка уйти навсегда. Порхая по жизни, тосковать о теплом гнездышке, у мирного семейного очага мечтать о знойных похождениях. Разрушать другого своей любовью, поглощать его энергию, красть его молодость, расцветать, сводя его в могилу. Каждое утро давать себе клятву бросить другого и так, лелея мысль о разрыве, тянуть лямку двадцать лет. Слыть последним дураком, всеобщим посмешищем, не замечать очевидного — и быть вполне довольным. Считать брак тяжелой работой, стараться полюбить супруга, сдерживаться, смиряться, терпеть — и в одночасье сорваться, поддавшись мимолетному увлечению. Дарить расположение нескольким сразу, держа их в неведении, и от каждого требовать исключительного поклонения. Ни в чем не иметь уверенности — ни в своей сексуальной ориентации, ни в своих привязанностях, жить в стране возможного, в неопределенности чувств, быть лишь знаком вопроса, говорящим: «Я тебя люблю». Оплакивать уход того, кто, казалось, не был нам особенно дорог и застрял в сердце, как заноза. Боготворить после смерти человека, с которым мы были грубы при жизни. Щедро расточать любезности чужим, осыпать их роскошными подарками, быть бессердечным и скупым со своими.
Так проявляется непоследовательность в любви. Почему мы хотим, чтобы было иначе? Говорить о любви значит всегда исходить из собственного внутреннего хаоса, копаться в мутных глубинах своей души, где низость и благородство перемешаны. Представим на сцене, не судя, безумства человеческого сердца.