– Ты все это сделал за два месяца? – спрашиваю я. Свою комнату я обставляю уже пятнадцать лет, но такой затейливости или… причудливости нет в помине. А ведь мне хотелось бы, чтобы была.
Ной кивает.
– Знакомых у меня здесь немного, так что времени хватило.
Он подходит к стереоустановке, нажимает на кнопки и нервно улыбается.
– Здесь классно, – заверяю я. – Комната у тебя классная. Моя в сто раз проще.
– Сомневаюсь, – говорит Ной.
Ситуация нетипичная, и я это, конечно, чувствую. Мы ведь едва друг друга знаем. Тем не менее мы оба ловим комфортный, неизвестно откуда взявшийся вайб, который внушает нам, что нужно узнать друг друга поближе. Показывая свою комнату, Ной открывает мне кусочек своей души, и я переживаю, что придется ответить взаимностью.
Посреди стены с разноугольными книжными полками узенькая, не шире двух футов, дверца.
– Сюда! – говорит Ной, ведет меня к двери и открывает ее. За ней целый караул рубашек. Ной исчезает за ними.
Я шагаю следом. Дверца закрывается у меня за спиной. Света нет.
Мы пробираемся через необычно глубокий шкаф. Он очень узкий, поэтому одежда Ноя висит слоями. Я протискиваюсь за ряды рубашек на плечиках и, согнутым в три погибели, оказываюсь меж двумя развешенными свитерами.
– Это путь в Нарнию? – спрашиваю я и, сжавшись в комок, ползу за Ноем по проходу, напоминающему воздуховод. Потом он вытягивает ноги и теперь стоит в другом коридоре, готовясь по веревочной лестнице подняться к откидной дверце. Думаю, мы направляемся в угол чердака, хотя полной уверенности нет.
Откидная дверца поднята, на нас льется свет. Вокруг меня кирпич. Я посреди старой трубы.
За веревочной лестницей белая комната. В ней одно окно, один комод и две колонки. В центре стоит мольберт, на нем ждет чистый лист бумаги.
– Здесь я рисую, – говорит Ной, ставя второй мольберт. – Никому другому подниматься сюда не позволено. Родители пообещали мне это, когда мы переезжали. Ты первый, кто увидел мою мастерскую.
Пол забрызган краской – испещрен отметинами разного цвета и формы. Даже на белых стенах следы пунцового, лазурного, золотого. Кажется, Ной из-за этого не переживает.
Я малость обеспокоен, потому что в последний раз «рисовал» картинку «Раскрась сам», номера на которой подсказывали, какой цвет использовать. На почеркушки я мастер, но, помимо них, мой художественный репертуар довольно ограничен.
– Иисус погиб за грехи наши, – торжественно изрекает Ной.
– Что?! – Я осаживаю свои мысли.
– Просто проверяю, слушаешь ли ты. Лицо у тебя было такое, словно ты уплыл в дальние дали.
– Теперь я приплыл обратно.
– Хорошо. – Ной вручает мне вазочку с кистями и ледоформу с красками. – Теперь можно начинать.
– Погоди! Я не представляю, что делать, – останавливаю его я.
Ной улыбается.
– Просто слушай музыку и рисуй. Следуй за звуком. Не думай о правилах. Не стремись к совершенству. Пусть звук направляет тебя.
– Но задача-то в чем?
– Другой задачи нет.
Ной подходит к колонкам и включает их в сеть. Начинает звучать музыка, она льется в комнату, словно ароматный воздух. Фортепиано выводит джазовые каденции. Ноты берет труба. А потом звучит голос. Чудесный голос.
«Есть на свете та, которую я мечтаю встретить…»[23]
– Кто это?
– Чет Бейкер[24].
Он прекрасен!
– Не зацикливайся на словах, – велит готовый рисовать Ной. – Следуй за звуками.
Сперва я не понимаю, о чем он. Я окунаю кисть в бархатистый пурпур, подношу ее к чистому листу и вслушиваюсь. Голос у Чета Бейкера глубокий, переливчатый. Кисть касается бумаги, скользит вверх вместе с песней, потом резко вниз, потом снова вверх. Я рисую не какую-то форму. Я рисую мелодию.
Песня продолжается. Я промываю кисть и пробую другие цвета. Подсолнуховый желтый ложится кляксами, томатный красный взметается над пурпурными штрихами. Начинается новая песня. Я тянусь за океанской синью.
«Так счастлив быть тем, кого ты спешишь увидеть…»[25]
Я закрываю глаза и сдабриваю рисунок синим, а открыв, смотрю на Ноя и вижу, что он за мной наблюдает. Кажется, он знает, что я это понял.
Новая песня. Теперь у меня на рисунке кое-что просматривается – очертание крыла, отлив прибоя.
Неожиданно для меня Ной решает заговорить.
– Ты всегда знал? – спрашивает он, и я мигом догадываюсь, о чем речь.
– Да, пожалуй, – отвечаю я. – А ты?
Ной кивает, не сводя взгляд со своего рисунка. Его кисть ставит синюю отметину.
– Тебе легко с этим?
– Да, – отвечаю я, потому что так оно и есть.
– А вот мне не всегда легко, – признается Ной и не добавляет больше ни слова.
На миг я перестаю рисовать и смотрю на Ноя. Сейчас он сосредоточен на музыке и ведет кисть по дуге в полном резонансе с соло трубы. Его настроение передается цветом индиго. Ной грустит, потому что сердце разбито – я помню, что сказала его сестра на кухне, – или по другой причине?
Ной чувствует, что я не рисую, и поворачивается ко мне. Он еще молчит, но во взгляде у него мелькает не то опасение, не то нерешительность. В ком он сомневается – во мне или в себе самом?
– Давай посмотрим, что у тебя вышло, – предлагает он.
Я качаю головой.
– Нет, пусть сперва песня закончится.
Но вот песня заканчивается, а я по-прежнему недоволен.
– Получилось не очень, – говорю я, когда начинается новая песня. Есть желание закрыть Ною обзор и стереть нарисованное. Но я ему показываю.
Ной стоит рядом со мной и смотрит на нарисованную мною музыку. Когда он начинает говорить, флюгельгорн Чета Бейкера придает его словам особую значимость.
– Получилось великолепно.
Ной так близко. Я чувствую только его присутствие. Оно в окружающем нас воздухе, в окружающей нас музыке, во всех моих мыслях. Кисть я так и не отложил. Ной тянется к моей руке и аккуратно ее поднимает.
– Вот так, – шепчет он, направляя мою руку, и на бумаге появляется красновато-коричневая полоса.
«Пока лишь только сумерки. Дождусь, когда зажжется первая звезда…»[26]
Кисть проходит свой путь. Мы оба знаем, когда он закончится. Наши руки опускаются вместе, связь поддерживается.
Мы ее не прерываем.
Мы стоим и смотрим. Его ладонь поверх моей руки. Наше дыхание.
Мы оставляем все невысказанным.
Песня заканчивается. Начинается другая, эдакий взрыв жизнерадостности.
«Давай потеряемся в объятьях друг друга…»[27]
Связь рук обрывается. Я поворачиваюсь к нему. Ной с улыбкой возвращается к своему мольберту и берет кисть. Я иду следом, бросаю взгляд ему через плечо и… замираю от шока.
Его рисунок не абстракция. Ной использовал только один цвет – очень темный зеленый, на грани черного. Нарисовал он женщину, танцующую с закрытыми глазами. На листе бумаги лишь одна фигура, но, взглянув на нее, понимаешь, что происходит. Эта женщина на танцполе, танцует соло.
– Ого! – вырывается у меня.
Смутившись, Ной отворачивается.
– Давай закончим, – предлагает он.
Я направляюсь к своему мольберту, наступая на разноцветные кляксы, которые поставил чуть раньше. Мы снова растворяемся в песнях. В какой-то момент Ной подпевает. Я не перестаю рисовать, не прислушиваюсь – я переношу свои чувства на бумагу. Где-то посреди комнаты мои цветные крылья прирастают к танцовщице Ноя. Разговаривать не нужно: присутствие друг друга мы ощущаем и так.
Мы стоим у мольбертов, пока за окном не сгущаются сумерки и поздний час не зовет меня домой.
Чак-остряк
– Так ты поцеловал его? – с места в карьер спрашивает Джони. К делу она любит переходить сразу. Она задаст мне все вопросы о Ное, которые я не намерен задавать ей о Чаке.
Нет, я не любитель трепаться о своих сердечных историях, но Джони известно о каждом из поцелованных мною парней. Порой я раскалывался через пару минут после свершившегося, порой – через пару лет, на свой манер доказывая: обо мне ей известно далеко не все. От первого – пан или пропал – поцелуя с Коди до последнего болезненного – отвали, моя черешня! – поцелуя с Кайлом Джони была единственной, с кем я делился переживаниями. Так что телефонный допрос, который она учинила сейчас, через пятнадцать минут после моего возвращения от Ноя, ничуть не удивляет.
– Это тебя не касается, – заявляю я.
– «Это тебя не касается» в смысле «нет» или «это тебя не касается» в смысле «да»?
– Не хочу тебе говорить.
– Значит, «нет».
Не представляю, как объяснить это Джони. Я ведь хотел поцеловать Ноя, и, думаю, он хотел поцеловать меня. Но мы выбрали молчание. Надежда на поцелуй поведет нас вперед.
Я не развиваю тему, и Джони ее меняет. К моему вящему удивлению, она решает обсудить Кайла.
– У вас с Кайлом разговора не было? – спрашивает она тоном, не оставляющим сомнений: у них с Кайлом разговор был.
– Приветы в школьных коридорах считаются?
– Ну это уже что-то.
Кайл всегда нравился Джони. Ей нравились каша у него в голове, его ранимость, его растерянность – то же самое, что нравилось мне, вместе с его естественным обаянием и искренностью. Когда эти качества обернулись против меня, Джони обиделась почти так же сильно, как я. Она доверила меня Кайлу, а он подвел нас обоих.
Дело в том, что оклемалась Джони куда быстрее. По-моему, обида – переживание непосредственное. Когда Кайл включил правильного гетеросексуала, Джони с готовностью ему поверила. Да, конечно, он начал встречаться с девушками, но те романы редко длились дольше курсов подготовки к экзаменам. Ни с одной из девушек друзьями они не расстались.
– Думаю, Кайл хочет с тобой поговорить. То есть я знаю, что он хочет поговорить.
– О чем ему со мной говорить?