1.50
Хенрик Торвальдсен проверил обойму. Вроде всё в порядке. Он аккуратно положил винтовку на длинный стол. Дубовые балки, доспехи, картины — всё в большом зале фамильного особняка дышало благородной стариной. На протяжении четырех веков за этим столом сидели предки Торвальдсена.
До Рождества меньше трех дней.
Ровно тридцать лет назад на старый стол взобрался Кай…
— Кай, немедленно спускайся, — строго сказала жена. — Быстро!
Мальчик резво несся вдоль длинной столешницы, скользя растопыренными пальцами по высоким спинкам стульев. Торвальдсен с улыбкой наблюдал за сыном. Обогнув позолоченную вазу в центре, тот с разбегу прыгнул в протянутые руки отца.
— Вы просто невыносимы! Оба, — проворчала жена. — Оба невыносимы.
— Лизетта, канун Рождества! Пусть мальчик поиграет. — Он посадил сына себе на колени. — Ему семь лет, а столу… целая вечность.
— Па, ниссе в этом году придет?
Кай обожал ниссе — обитателя старых чердаков, озорного шутника-эльфа в сером шерстяном наряде, колпачке, красных гольфах и белых башмаках (по крайней мере, так его описывали в сказках).
— А чтобы не случилось ничего плохого, нам понадобится каша, — добавил мальчик.
Торвальдсен улыбнулся. И ему мать когда-то рассказывала, что выставленная в канун Рождества кастрюля с кашей не даст ниссе слишком расшалиться. Разумеется, было это давно, еще до того, как нацисты вырезали почти всех Торвальдсенов, включая отца Хенрика.
— Будет, будет тебе каша, — сказала Лизетта. — И запеченный гусь, и капуста, и жареный картофель, и рисовый пудинг с корицей.
— И волшебный миндаль? — с радостным любопытством спросил Кай.
Мать взъерошила ладонью каштановые волосики сына.
— Ну конечно, радость моя! И волшебный миндаль. Если отыщешь его, получишь подарок.
Кай непременно находил миндаль — уж они с Лизеттой не оставляли это дело на волю случая. Сам Торвальдсен был евреем, но Рождество всегда отмечал, так как и жена, и отец исповедовали христианство. Каждый год они украшали ароматную елку самодельными деревянными и соломенными игрушками. Взглянуть на их творение сыну дозволялось только после праздничного ужина, когда они все вместе пели рождественские гимны.
До чего же он любил Рождество!
Пока не умерла Лизетта.
Два года назад после гибели Кая праздник совсем утратил смысл. Нет, хуже — превратился в пытку. Вот уже третий год сидит он в торце стола, терзаясь одной лишь мыслью: почему жизнь так жестока?
Впрочем, в этот раз все по-другому…
Хенрик ласково погладил черный стальной ствол винтовки. В Дании запрещалось владеть таким оружием, но законы его не волновали. Он жаждал правосудия.
В особняке стояла мертвая тишина. Ни огонька не горело в сорок одной комнате Кристиангаде. Вот бы свет навсегда исчез… Везде. Тогда никто не замечал бы его изуродованную спину, не видел бы жесткое выражение его лица. Не пришлось бы подстригать густые серебристые волосы и щетинистые брови. В темноте важны лишь чувства.
А его чувства обострились до предела.
Всматриваясь в черноту гостиной, Торвальдсен вспоминал прошлое.
Ему мерещился Кай. И Лизетта. У него было все: несметные богатства, власть, влияние. Он мог обращаться с просьбами к главам государств и представителям королевских семей; отказывали ему немногие. Репутация семьи Торвальдсенов ценилась высоко. Так же как и производимый ими фарфор. Торвальдсен не отличался особой религиозностью, но с Израилем поддерживал теплые дружеские отношения, а год назад, рискуя чем только можно, спас благословенное государство от фанатика, мечтавшего его уничтожить. Семейные миллионы евро он щедро тратил на благотворительность — разумеется, этого не афишируя.
Прямых потомков Торвальдсенов, кроме Хенрика, не осталось. Дальних родственников было… раз-два и обчелся. Древний род, существовавший не одно столетие, угасал.
Но прежде свершится правосудие.
Тихо скрипнула дверь, по черному залу разнеслось гулкое эхо шагов.
Где-то вдалеке пробили часы. Ровно два ночи.
Шаги затихли в нескольких метрах от кресла Торвальдсена.
— Сработали датчики, — произнес из темноты голос домоправителя.
Долгие годы Джеспер искренне (Хенрик знал это) разделял с семьей Торвальдсенов и горе, и радости.
— Где? — спросил он.
— В юго-восточном квадранте, на побережье. Двое. Направляются сюда.
— Тебе не нужно ввязываться, — сказал ему Торвальдсен.
— Пора подготовиться к встрече.
Хенрик улыбнулся. Хорошо, что старый друг его не видит. Последние два года он боролся с приступами горя и апатии. Придумывал себе задания, занимался благотворительностью, чтобы хоть на время забыть о своих вечных спутницах: боли, муке, печали.
— Что там с Сэмом? — поинтересовался Торвальдсен.
— Не знаю. После того звонка на связь он больше не выходил. Зато два раза звонил Малоун. Согласно вашему распоряжению, я не ответил.
Значит, Малоун выполнил то, что требовалось.
Эту ловушку он расставлял с величайшей осторожностью. Теперь, с той же осторожностью, следовало ее захлопнуть.
Торвальдсен потянулся к винтовке.
— Пора принимать дорогих гостей.
ГЛАВА 8
Элиза подалась вперед. Надо обязательно заинтересовать Роберта Мастроянни.
— С тысяча шестьсот восемьдесят девятого года по тысяча восемьсот пятнадцатый Англия воевала в общей сложности шестьдесят три года. Грубо говоря, год воевала, другой готовилась к новым битвам. Представляете, в какую сумму это обходилось? Обычное дело для того времени, войны шли по всей Европе.
— И многие, как вы утверждаете, на войне наживались? — уточнил итальянец.
— Безусловно. Победа значения не имела, — усмехнулась Ларок. — Государственные долги росли, финансисты получали все больше привилегий. То же самое сейчас в фармацевтических компаниях, которые лечат не сами болезни, а их симптомы. Словом, тянут из пациентов деньги.
Мастроянни съел последний кусочек десерта.
— У меня акции трех фармацевтических концернов.
— Ну, тогда вы понимаете, что я говорю правду.
Она твердо, сверху вниз, посмотрела ему в глаза. Он ответил таким же твердым взглядом, но потом, видимо, решил в поединок не ввязываться.
— Чудесный десерт, — заметил итальянец. — Я и вправду обожаю сладости.
— У меня есть еще. — Элиза вкрадчиво улыбнулась.
— Вы пытаетесь меня подкупить!
— Я хочу, чтобы вы приняли участие в нашем деле.
— Почему? — невозмутимо осведомился Мастроянни.
— Мужчины вроде вас — редкость. И тем ценнее. Вы богаты, могущественны, влиятельны. Умны. Склонны к новаторству. Вам наверняка тоже надоело делиться плодами своих трудов с жадными, бесталанными чиновниками у власти.
— Элиза, так что намечается? Откройте же наконец свою страшную тайну!
Она задумалась. Нет, карты показывать еще рано.
— Я расскажу вам кое-что о Наполеоне. Там и будет ответ на ваш вопрос. Вы многое знаете об императоре?
— Знаю, что он был коротышкой. Носил смешную шляпу. Всегда засовывал руку под мундир.
— Вам известно, что ни об одной исторической личности не написано столько книг, сколько о Наполеоне? — спросила Элиза. — Разве только об Иисусе Христе.
— Вот уж никогда не думал, что вы так сведущи в истории!
— Вот уж никогда не думала, что вы так упрямы.
С Мастроянни они общались несколько лет — не дружески, скорее как деловые партнеры. Итальянец владел крупнейшим в мире алюминиевым заводом, серьезно занимался автомобилестроением, авиаремонтом и, как он сам упомянул, фармацевтическим бизнесом.
— Мне надоело хождение вокруг да около. — Итальянец устало вздохнул. — Вы чего-то хотите, а чего именно, объяснить не желаете.
— Мне нравится одна фраза у Флобера, — пропустив его слова мимо ушей, сказала Элиза. — История — это пророчество, обращенное к прошлому.
Мастроянни засмеялся.
— Типично французский взгляд. Меня всегда раздражала манера французов забираться в дебри прошлого, чтобы разобраться с проблемами. Можно подумать, решение кроется в былых победах!
— Корсиканскую часть моей души это тоже раздражает, — согласилась Ларок. — Хотя иногда прошлое бывает поучительным.
— Хорошо, Элиза, рассказывайте о вашем Наполеоне, — снисходительно обронил Мастроянни.
Терпела она это лишь потому, что нахальный итальянец идеально вписывался в команду. Нельзя из-за глупой гордости срывать тщательно разработанный план.
— Он создал империю, сравнимую разве что с Римской. Ему повиновались семьдесят миллионов человек. Он одинаково свободно чувствовал себя и среди солдат, и среди ученых. Фактически он сам провозгласил себя императором. Представляете? Всего в тридцать пять лет, презрев мнение Папы, он надевает императорскую корону. — Элиза сделала паузу, чтобы Мастроянни обдумал ее слова. — Однако, несмотря на непомерное самомнение, лично для себя Наполеон построил всего два небольших театра. К настоящему времени от них ничего не осталось.
— А какие здания и памятники он воздвиг?
— В его честь ничего не построено, и его именем ничего не названо. Многие проекты Наполеона были завершены спустя длительное время после его смерти. Он запретил переименовывать площадь Согласия в площадь Наполеона.
Итальянец явно ничего о деятельности императора не знал. Тем лучше.
— Он приказал расчистить римский Форум и Палатин, приказал отреставрировать Пантеон — и даже не повесил уведомляющие об этом таблички. Он ввел много полезных новшеств в городах по всей Европе, но теперь никто не вспоминает — да и не знает — о его благодеяниях. Правда, удивительно?
Мастроянни запил шоколадный десерт водой.
— Это еще не все, — продолжала Элиза. — Наполеон отказывался брать кредиты. Он презирал финансистов и винил их в долгах Французской Республики. Он смотрел сквозь пальцы на конфискацию, вымогательство, даже допускал хранение денег в банках — но занимать ненавидел. И тем отличался от своих предшественников и последователей.