С началом военных действий, — я только только успел прибыть к ним из-за границы, — уже не до литературы было. Меня мобилизовали. Но ни передовых позиций, ни подвигов, не ждите, — новая подкупающая улыбка. — Я надел форму тылового зем-гусара и, как химик, занялся удушливыми газами, с откомандированием на соответствующие заводы. А дальше, дальше все так знакомо: революция, бегство, скитания, Париж. и первая книга на чужбине "Святая Елена, маленький остров".
Вы спрашиваете, да и не только вы, к каким из моих романов больше у меня лежит сердце — историческим, или современно бытовым? Я отвечу — к последним, хотя имя сделали мне, главным образом исторические книги и, особенно, "Девятое Термидора", самая слабая из моих вещей, ничуть меня не удовлетворившая.
Вспоминая "Десятую симфонию", вы вспомнили встречу императрицы Евгении с художником Изабэ. Я остановился на этом с особенной бережной любовью. У меня всегда было какое-то мистически-благоговейное чувство к живой, человеческой "цепи", соединяющей исторические звенья. Как-то до войны еще, в Париже, я на Рю де ла Пэ перед витриною ювелира Картье. Подъезжает карета. Сухой, высокий старик под руку высаживает даму в глубоком трауре со следами замечательной красоты. Это была императрица Евгения, а старик — ее личный секретарь Пьетри… Я шел под впечатлением этой встречи. Я только что увидел одну из самых трагических венценосиц. Шестьдесят пять лет тому назад, тоже в центре Парижа, остановилась карета, из нее вышла молодая цветущая императрица и милостиво беседовала с почти восьмидесятилетним миниатюристом Изабэ, тем великим Изабэ, кто в ранней молодости своей писал портрет Марии Антуанетты.
Вот вам четыре живых звена, четыре поколения: я, императрица Евгения. Изабэ и. несчастная дочь Марии Терезии. Странно, до жуткого странно. И это, всегда меня волновавшее, я как мог и как умел, изобразил в своем романе.
Чем занят теперь?.. Продолжаю, — конец уже близок, — роман "Пещера"… Кончу и. "антракт"… На долго ли? Не знаю. Года на два — на три, может быть. Да и мыслимо ли, вообще, загадывать в наши дни, такие неустойчивые, такие призрачные!..
А сейчас, — повинуясь вашему желанно, — интервьюер — это маленький тиран, хотя бы и "получасовой" — сейчас о своем личном, уже не литературном, — а обывательском. Что-ж, как мой сосед — бистровщик, — пожалуюсь: "Времена тяжелые, сударь!" Печатаюсь, перевожусь, а между тем, только-только свожу концы с концами. Либо туго и мало платят, либо — это еще хуже! — совсем не платят. Благо так удобно валить все на "кризис". Одно из отрадных исключений, — книгоиздательство "Слово". И его больно и крепко хватил "кризис", но оно аккуратно высылает все, что мне надлежит получить. Венгерский издатель должен был мне 1250 франков. Пишет: "И хотел бы перевести, — нельзя! Такой закон вышел!". Короче, ценою сложных и нудных банковских комбинаций я получил свой гонорар, но в каком "общипанном" виде! Вместо 1250—800 франков. Но и за это — благодарение Господу!..
Мои вкусы? Привычки? Но по нынешним временам, отвыкать надо! Хочешь — не хочешь… Люблю тонкую кухню, хорошие вина, ликеры. Люблю ездить верхом. Все недоступные удовольствия. Люблю, — это более доступно, — шахматы. Но, увы, шахматы "не любят" меня. Игрок я прескверный!.. В этом нет никаких сомнений, ибо аттестат на горе-шахматиста выдал мне никто иной, как сам знаменитый Ласкер.
Уже 12 лет я женат на такой же, как и сам, киевлянке Татьяне Марковне Ратцевой. Живем по эмигрантски, в скромной квартирке с шаблонным убранством любой квартиры любого зубного врача. Вот и все.
Нет, еще не все!.. Желательно еще сказать то, чего сам М. А. Алданов никогда про себя не скажет.
Редкой благожелательности человек!..
Особенно же в писательском мирке Парижа и не подумавшем сплотиться на чужбине, в одинаково для всех тяжелых эмигрантских условиях…
Алданов рад всегда устроить одного, похлопотать за другого.
В долгих и тщательных восьмилетних подготовительных работах по присуждении нобелевской премии академику Бунину, — роль Алданова довольно видная и весьма активная. Он мобилизовал все свои знакомства и связи. Он волновался, горел и кипел едва ли не больше, чем сам заинтересованный "лауреат".
А, между тем тот же Алданов по праву, с его популярностью не только в русском, но и, в общеевропейском масштабе, смело мог бы выставить свою собственную кандидатуру.
Н. Суражский
Красные каблучки Тэффи
Недавно мы посвятили очерк весьма колоритной фигуре А. В. Руманова.
Около 30 лет тому назад он "эпатировал" петербургские салоны "филигранным Христом".
Позже Руманов в тех же салонах ронял своим мягким, рокочущим почти баритоном:
— Тэффи кроткая… Она кроткая, — Тэффи…
И ей он говорил:
— Тэффи, вы кроткая.
На северных небесах Невской столицы уже сияла звезда талантливой поэтессы, фельетонистки и, — теперь это будет откровением для многих, — автора очаровательных нежных и совершенна самобытных песенок.
Тэффи сама исполняла их небольшим, но приятным голоском под аккомпанементом своей же гитары.
Так и видишь ее — Тэффи.
Запахнувшись в теплый отороченный мехом уютный халатик, уютно поджав ноги, сидит она с гитарой на коленях в глубоком кресле у камина, бросающего теплые, трепетные отсветы.
Умные серые кошачьи глаза смотрят не мигая в пышущее пламя камина и звенит гитара:
Грызутся злые кошки
У злых людей в сердцах
Мои танцуют ножки
На красных каблучках.
Тэффи любила красные туфельки.
Она уже печаталась. О ней говорили. Ее сотрудничества искали.
Опять Руманов, остриженный бобровым ежиком.
На кавказских минеральных водах он создавал большую курортную газету и привлекал лучшие петербургские "силы".
Один из первых визитов — к ней, "кроткой Тэффи".
— Я приглашаю вас на два-три месяца в Ессентуки. Сколько?
И не дождавшись ответа, Туманов как-то незаметно и ловко веером положи на стол несколько новеньких кредиток с портретами Екатерины Великой.
— Это аванс!..
— Уберите его! Я люблю радугу на небе, а не на своем письменном столе — последовал ответ.
Туманов не растерялся. Он как фокусник мгновенно извлек откуда-то тяжелый замшевый мешочек и высыпал на стол звенящую, сверкающую струю золотых монет.
Надежда Александровна задумчиво пересыпала монеты эти сквозь пальцы, как ребенок, играющий с песком.
Через несколько дней она уехала в Эссентуки и там сразу подняла тираж курортной газеты.
Это было давно, очень давно, а все-таки было…
Время кладет печать — говорят.
И время и печать на редкость снисходительны к Тэффи. Здесь в Париже она почти та-же, какой была с гитарой у камина в красных туфельках и в отороченном мехом халатике.
А умные глаза с кошачьей серой желтизною и в кошачьей оправе — совсем те же самые.
Беседуем о текущей политике:
— Что вы скажете, Надежда Александровна, о "Лиге Нации", о принятии ею в свое лоно Советской Тоссии, вернее советского правительства?
Сначала улыбка, потом две ямочки возле углов рта. Давным-давно знакомые ямочки, воскресившие Петербург…
— Что я могу сказать? Я не политик, а юморист. Одно разве: Уж больно ироническое у всех отношение к "Лиге Нации", а следовательно, какая цена тому, признает она кого-нибудь, или не признает. И, право, ничего не изменилось и не изменится от того, что она украсила своими лаврами литвиновскую плешь с его, Литвинова, не совсем "римским профилем". Фарс, пусть трагикомический, но все же фарс.
Покончив с Лигой Нации и Литвиновым, переходим к объявленной большевиками амнистии.
— Точно-ли она объявлена ими? — усумнилась Тэффи? — Большевики, по крайней мере, хранят по сему предмету молчание. Мне кажется, эта амнистия подобна миражу в пустыне. Да, да, изверившаяся, измученная эмиграция, пожалуй, сама выдумала эту амнистию и хватается за нее. Говорят же мусульмане: "утопающий готов и за змею ухватиться".
— Что вы скажете о современной Германии?
— А вот что скажу: Был у меня рассказ "Демоническая женщина". Ему повезло. В Польше вышел сборник моих вещей под этим общим заглавием. На немецком языке тоже напечатана была "Демоническая женщина". И вот узнаю: какой-то развязный молодой немец возьми и помести этот рассказ под своим собственным именем. Я привыкла, что меня перепечатывали без гонорара, но не привыкла, чтобы под моими рассказами ставилось чужое имя. Друзья посоветовали призвать молодого, многообещающего плагиатора к порядку. Они же посоветовали обратиться к проф. Лютеру. Кажется, в Лейпцигском университете он занимает кафедру. Кафедру — сейчас вам скажу чего.
Да, славянской литературы. Написала ему больше для того, чтобы успокоить своих друзей.
К великому удивлению, профессор Лютер откликнулся. Да как! С какой горячностью! Возникло целое дело. Разыскал многообещающего молодого человека, намылил хорошенько ему голову, пригрозил: еще что-нибудь подобное, и в пределах Германии никто никогда не напечатает ни одной его строки. Гонорар за "Демоническую женщину" присужден был в мою пользу. Молодой человек написал мне покаянное письмо на нескольких страницах. Мало этого, за него же еще извинялся передо мной сам почтенный профессор Лютер. Извинялась корпорация немецких писателей и журналистов. В конце концов самой совестно стало, зачем заварила эту кашу?…
А теперь, покончив с Германией, два слова о перепечатках, вообще. Большая русская газета в Нью-Йорке повадилась "украшать" свои подвалы моими фельетонами из "Возрождения". Я обратилась о защите моих авторских прав к канадскому обществу русских журналистов. Спасибо им, занялись мною, но толку из этого — никакого! В ответ на угрозы привлечь к суду, упомянутая газета продолжает пользоваться моими фельетонами и количество перепечатанных рассказов достигло внушительной цифры 33. Увы, мои