(1896–1978)
Павел АНТОКОЛЬСКИЙ
История
В ночных харчевнях, возле жбанов
С прокисшей брагой, в грудах книг,
Под грохот пург и барабанов
Кончался век. И я возник.
Вся какофония Европы,
Кайенский грунт, сорбоннский шлак.
Вся вонь готических клоак.
Реторты, торты, тросы, тропы.
Вся историческая гарь.
Весь гул вселенной, спящий в горнах.
Весь обветшалый инвентарь
Всех театральных костюмёрных,
Вороний грай и конский скок.
Под Роттердамом и под Двинском,
Еще во чреве материнском
Вошли в меня, как гонококк!
Я рос. Выл ветер. Пировала
Ночь в белой пене канонад.
И за и под и пред и над
Землей шли призраки. Их рвало!
В поту, в дожде заплат и дыр,
В еще не смытых пятнах грима
Метались шлюхи Пизы, Рима,
Парижа, Лондона и др.
Мир сразу сорван был с причала.
Версаль трубил в бараний рог.
Сен-Жюст, валюта, биржа, грог —
Все шло в стихи, все выручало.
Мои обугленные ямбы
Читал какой-то там юнец,
И ромбы, бомбы, тумбы, дамбы
Пошли в расход. И тут конец.
Николай ГРИБАЧЕВ
Необходимая мера
Слоняются по улицам стиляги,
Забывшие про подвиги отцов.
Ни совести, ни чести, ни отваги
У этих узколобых молодцов.
Чайковскому они предпочитают
Магнитофон и плоский анекдот,
В каких-то коктейль-холлах коротают
Все вечера и ночи напролет.
Живут в России словно иностранцы.
Бород не бреют, презирают труд,
Танцуют отвратительные танцы,
Полублатные песенки поют.
Взглянув на их ужимки обезьяньи,
Любой поймет, о чем веду я речь:
Тут Запада тлетворное влиянье,
Которое пришла пора пресечь!
Они полны пустого самомненья,
Решительно на все им наплевать..
И я вношу такое предложенье:
Для осужденья этого явленья,
Без праздных прений
и без промедленья.
Подонкам этим,
всем без исключенья.
Как следует
по шее надавать!
Юлия ДРУНИНА
Так было…
И ночью бой гремел, и днем,
А я была одета просто:
В шинели, пригнанной по росту
И подпоясанной ремнем.
Была легка моя походка
Одежде этой вопреки.
Мне не мешали ни пилотка.
Ни фронтовые сапожки.
Я под свинцовым страшным градом
Росла, как тонкий стебелек,
И кудри шелковым каскадом
Мне обрамляли бледность щек.
Всем приходилось нам несладко —
Обстрелы, сырость, холод, мгла…
Но, помню, даже плащ-палатка
И та мне тоже очень шла.
Александр ЖАРОВ
Гуляют песни
Нет, я не отложил гармонь в сторонку!
Пою, пишу прилежно каждый день.
И до сих пор гуляют песни звонко
За каждый покачнувшийся плетень.
Порой они гуляют в гимнастерке.
Порой на них тельняшка и бушлат.
Они гуляют в «Смене» и в «Вечерке»
И без конца по радио звучат.
Гуляют в День печати, в День шахтера,
И в День танкиста, и в другие дни…
Былого комсомольского задора
Нисколько не утратили они.
Какая бы ни подвернулась дата,
Верны себе, и, прочь отбросив лень.
Они гуляют так же, как когда-то.
За каждый покачнувшийся плетень.
Борис ЗАХОДЕР
Кто виноват?
Беда!.. Остановилось
Внезапно все движенье:
Попала под автобус
Таблица умноженья!
Имело это бедствие
Ужасные последствия.
Неприятностей не счесть:
Пятью девять стало шесть!
Семью восемь стало двадцать,
Трижды восемь — двадцать пять.
Невозможно разобраться.
Ничего нельзя понять!
Что-то страшное творится:
Дважды три не шесть, а — тридцать!
Неожиданно возник
Милиционер.
— Где тут этот озорник
Боря Заходер?
Это он любитель, он,
Всех таких сюжетов!..
Так я был препровожден
В секцию поэтов.
Семен КИРСАНОВ
Звездный рейс
О космосе-влекосмосе,
О косморифмосфере я!
Лети, стихоракета!
Вершись,
рифмофеерия!
Весь звездный мир галактики
В моих стихов рюкзак теки!
В рюкзак теки,
ко мне теки,
В сердца теки,
в дома теки.
Дорогой кибернетики,
По руслам математики!
Ракетой космос меряя.
Лечу (гоп-ля!)
к Венере я!
Потом к другим планетам.
Поэму написав там.
Помчусь
КОСМОПОЭТОМ,
КОСМОПОЭТОНАВТОМ!
Давно мне делать заново
Пора
Карьеру.
Пора «Звездой Кирсанова»
Назвать Венеру!
Звезда моя! Мани меня!
Прощай, земное лоно!
Сияй, планета
имени
Кирсанова
Семена!
Сергей НАРОВЧАТОВ
Блокнот, машинка и поэт
…История мне не простит вовек.
Что пес замерз, девчонка утонула,
Великий не родился человек!
Идя домой с Арбата на Ильинку,
На днях случайно в урне у ворот
Нашел я портативную машинку,
И в тот же день друг мне принес блокнот.
Я сразу же решил писать поэму.
Зовущую в космическую высь.
Присел за стол,
стол подсказал мне тему,
Миг — и стихи свободно полились…
Нет, все не так!..
С Арбата на Ильинку
Я не ходил. Случайно у ворот
Я пишущую не нашел машинку,
И друг мой мне не приносил блокнот.
Я сел за стол президиума. Это
Я помню точно. Поднял руку ввысь
И слово взял от секции поэтов…
Миг — и слова свободно полились.
Звенят мечи боев литературных…
И вот как обстоят мои дела:
Блокнота нет,
машинок нету в урнах,
Поэма, не родившись, умерла.
Александр ПРОКОФЬЕВ
Песня-радуга
Берегов дуга
Песня-радуга,
Ой дит ладушки.
Ой ты, Ладога.
Как спознался я
С громкой славою,
Стал стихи строчить
Ногой правою.
То ли правою,
То ли левою.
Не ладьей хожу —
Королевою!..
Ой, подруженьки.
Ой, подружечки,
Закурчавились
Строчки-стружечки,
Покатилися
Рифмы-катушки…
Вот и шлют меня
К моей матушке.
Прямо к матушке,
Даже далее.
Чтоб назад прийти
Смог едва ли я!
Арго(1897–1968)
Из цикла «С подлинным скверно»
Илья СЕЛЬВИНСКИЙ
Рапсодия о серебряной ложечке
День-день-день да сегодня безветренный,
Пригласил писателя в гости НЭП —
И — эх вы, ложечки, да мои серебряны,
Со стола да за пазуху — гэп!
Чтой-то кому-то в морду полетело,
Запшикали мильтоны, и пошла! матня!
По очереди спё-орли, ккому кккаккое де-ело —
Я ли у Бабеля? Иль Бабель у меня?
Утили, путали — татери да ятери,
Я ли да прибор на всех не па! ла! жил!
Мы конструктивисты,
мы марксисты-матери —
Матери-а-лис-ты. Чтоб. Я. Так. Жил.
Грянем же дружно над Политмузеем,
Над Политехническим на весь СССР—
А.Б.В.Г.Д.Ж.З.И.
К.Л.М.Н.П.С.Р.
Чтоб вся Москва
содрогнулась от зыка!..
Чтобы нас призна
али к будучей весне…
Сельвинский був такий:
выверчен языка,
Маленьки вусыки
ТА НА НОСУ ПЕНСНЕ!..
Эдуард БАГРИЦКИЙ
Дума про Эдуарда
Вы послухайте, ребята,
Слухайте, суседи:
Были на селе два брата —
Опанас да Эдя.
Не одна во поле чистом
Дороженька вьется,
А одна — к конструктивистам,
Другая — к махновцам.
Не шуми ты, мое жито.
Не лайте, собаки, —
Опанас пошел в бандиты,
Эдуард — в писаки!
Было Опанасу скучно.
Зарядил нагана
И убил собственноручно
Иосифа Когана.
Нацепил Панько кокарду,
И — кругом шашнадцать!
А за это Эдуарду
Пришлось распинаться!
Ой, лиха беда стряслася!
Что-то только будет?
Эдуарда с Опанасом
Смешивают люди.
Ой ты, песня, лейся тише
Над скошенным стогом.
Кто ж статью про Эдю пишет?
Опять-таки Коган!
Пишет Коган, пишет яро
Про Махнову сгоночь,
Да не тот, что комиссар, а
Тот, что Петр Семеныч!
Николай ТИХОНОВ
Баллада о балладе
Не пастух собирал поштучно
Разношерстное свое стадо —
Это я сидел собственноручно
За столом и писал балладу.
То не висли виноградные грозди.
Не самум на Иматре возник,
Это я беру простые гвозди
И балладу делаю из них.
Тук-тук —
тук-тук-тук —
молотку в ответ
Родилась баллада про синий пакет,
Свежа и оригинальна вполне:
Кто это там при звездах и луне
Ветра буйного впереди
Едет, пакет прижимая к груди?!
Держит казак путь на Москву,
Поедая пространство, воздух, траву!
Едет поле, поле бежит
А он пакетом своим дорожит.
Летит земля в голубую тьму,
А он пакет не отдаст никому.
Сам с самолета летит как балласт,
Но только пакет никому не отдаст.
Зачем же пакетом он дорожит?
Затем, что в пакете баллада лежит.
Баллада о том, как синий пакет
Везет он печатанья на предмет,
О том, как он едет с зари до зари…
О том, как он едет…
начало смотри!
__________
Гвозди бы делать из этих строк,
Был бы от строк настоящий прок.
Хочу быть дерзким! Хочу быть смелым!
Греми, стозвонных литавров медь!
Я нынче занят серьезным делом —
Я символистов хочу воспеть!
Хочу припомнить былую юность.
Ту, что сегодня сдана в утиль, —
Их Звездолунность,
Их Ткхострунностъ,
И Злато-Рунность,
и прочий стиль!
Да, Символисты искали Нектар,
Они в Туманах нашли Эффект,
Тут Кто-то Черный, там в Сером Некто
И Некто Бурый — мильоны Нект!
Так эти люди, дрожа сугубо,
Жизнь превратили в сплошной Бедлам,
Вверху Инкубы, внизу Суккубы
И Недотыкомки по углам.
И в смутном Страхе, в Тоске всегдашней,
Бежав от жизни куда-то прочь.
Они воздвигли большие Башни,
И в них сидели и День и Ночь,
И сочинили в Экстазном Раже
Немало сказок и небылиц…
И Кто-то Черный стоял на Страже,
И Некто в Сером кричал им: «Цыц!»
Будь то прозаик иль стихотворец.
Но каждый индивидуалист
Был Богоносец, иль Богоборец,
Иль просто Гомосексуалист.
Вот Мережковский, состроив мину
Святого Данта из адских мест.
Усердно множит Плюсы на Минус,
Христа на Черта, Рога на Крест.
А Сологубу довольно кротко
В стихах изящных пришлось пропеть
О том Блаженстве, какое Отрок
Имеет в Жизни, попав под Плеть.
Ужасно пышно, хоть и упруго.
Писал о Солнце К. Д. Бальмонт
В таких созвучьях, что с Перепугу
Катилось Солнце за Горизонт.
Семья в распаде, прогнила школа.
Везде проблемы — лови, держи.
Проблема Смерти, Проблема Пола,
Проблема Правды, Проблема Лжи!
Скучища…
Тощища…
Куда деваться-то?..
На часах
паучихи
кружево
вышили…
Бом! Бам!! Бум!!!
Восьмой…
Десятый…
Двенадцатый…
Футуристы скопом на улицу вышли,
И дробно
забубнил
боевой барабан,
И по городу
бум
плывет,
В мыслях бунт,
на шее бант,
В сердце протест,
на губах плевок…
Это бредили
тысячи
малярий.
Это пришли
в момент
разложения
общества
Исключенные гимназисты
и маляры
Из школы
Живописи, Ваяния и Зодчества…
* * *
Попробуй запомни
и разберись ты,
Где у них был
перед и тыл.
И кто
тогда
входил
в футуристы.
Иль верней —
кто только тогда не входил?
* * *
Василий Каменский!
Удаль в привычку!
Солнцевейный гость
песнепьяных торжеств!
Сплошная сарынь в сплошную кичку —
Какая ширь!
Какой жест!
Он пел
восстанья
рабов
и колодников
И так
рисовать
завсегда привык,
Что Разин,
Пугач
да Иван Болотников
У него имели один язык!..
А мы, разбирая не слишком сурово
Каждого —
на запах, на вкус и на цвет.
Констатируем четко:
одного от другого Различить
никакой
возможности нет!
* * *
Велимир,
сиречь Виктор Хлебников,
На заумном языце пишучи.
Являл для критиков-привередников
Незаменимую пишу.
Он сочинял другим не под стать
Стихи такого напева,
Что при желании можно читать
Слева направо и справа налево.
Темь. Зов. Возьмет
Она тема наметано
Волос солов,
Нос и сон
Их справа налево вела. Навар, Псхи
Муза уму аз ум
Пил косно он сок лип
Босиком мок и соб
У! Сел в лесу!
Туда — дадут
Алсымс и нет тени
смысла!
Шаманство самовитых слов
Его к невнятице несло,
А что касается до смысла —
Он вообще куда-то смылся.
* * *
Кто еще? Парфюмерно —
неземной
Северянин!
Отличаясь изыском
от других забияк.
Он был столь аппетитен,
он был так ресторанен —
В кулинарных сравненьях
съел он двадцать собак!
Весь шампанско-ликерный,
в упоенье несметном,
Приводя психопаток
в исступленный амок,
Не считался в искусстве
он особенным метром
Но зато метр-д’отелем
называться бы мог!
* * *
Школы имеют в истории место.
Они бывают хороши иль плохи.
Но от них остаются
(и то не всегда) —
манифесты,
А от поэтов
(от некоторых)
стихи.
И мы говорим, смотря сквозь призму:
Если стал Маяковский поэтом Октября,
То это
не благодаря футуризму,
А именно на него несмотря.
И если Маяковский
у нас в стране
Читается
каждым
поколением заново.
То это
ни в коей
мере
не
Распространяется
на Кирсанова!
Приложение первое
Александр ЖАРОВ
Какая чудная погода —
Весь город солнышком согрет.
Я только что пришел с завода,
И вообще мне двадцать лет!
Что мне зима! Что снега комья!
Я молод, весел, я поэт —
И двадцать лет пою о том я.
Что мне сегодня двадцать лет!
Иосиф УТКИН
Он был простой ешиботник,
Но вдруг пришел ураган,
И он уже важный работник
С портфель и с наган.
И живет себе Мотеле в «Гранд-отеле»,
В комнате с окнами на закат!
И если за что-либо борется Мотеле,
Так только за русского языка.
Приложение второе
Вера ИНБЕР
Манон Леско и К°
Читатель, друг! От хохота не прыскай
И не свисти, пожалуйста, в кулак,
Я сделалась на днях конструксельвисткой
Не знаю как!
И в тот же день — подробности излишни,
Мне признаваться в этом нелегко —
Ко мне пришла подруга дней давнишних —
Манон Леско.
Она пришла ко мне и в нервной дрожи.
Переводя с большим усильем дух,
Сказала так:
«Что слышу я, о боже,
Мой милый друг!
Конструксельвизм! Неслыханные речи!
От них, ма шер, не будет вам житья.
Мы плакали над вами целый вечер —
Мой де Грие и я!»
Внимая жалобам многострадальной,
С достоинством, нисколько не спеша,
Я отвечала скромно и локально:
«Алеша-ша!
Или вы думали, что ежечасно
Я буду петь манто или авто?
Нет, я уже на это не согласна!
И ни за что!
Пусть конкуренты корчатся от злости,
Секрет сокрыт не в силе, не в уме,
А только лишь в ор-га-ни-зов-ан-ности!
By пониме?»
Манон Леско прослушала тираду,
Подумала, дыханье затая,
И так сказала:
«Если это надо —
Тогда и я!
Я поняла: не надо комментарий —
И к производству повернусь лицом.
Мой де Грие — он тоже пролетарий
Другим концом!»
И зажили мы весело и мирно,
В конструксельвинский перейдя закон, —
И с этих пор зовется наша фирма —
Манон Леско и К°!
Владимир ЛУГОВСКОЙ
Переделка
Возьми меня в переделку
И двинь, грохоча, вперед!
В моей семье инженеры,
врачи в моей семье.
У меня хороши манеры,
я рыбу ножом не ем…
Но это насмарку, мелко,
как карт надоевший крап…
Возьмите меня в переделку
и сделайте членом РАПП!
Я помню: гимназия. Пасха,
мундирчик, шитый на рост,
И я на балу с опаской целую
кузин взасос.
Мне страшно взглянуть с похмелки
на этот пройденный этап.
Возьмите меня в переделку
и сделайте членом РАПП!
Я вырос и сделал выбор,
К чертям Готье и Вилье,
Поверил я Вере Инбер,
Нашел пророка в Илье!
Но началось окруженье,
и я маленько ослаб…
Сделайте мне одолженье —
сделайте членом РАПП!
— Сезам, — я кричу, натужась, —
Откройся моим глазам.
Но вдруг оказалось, ужас.
Сезам совсем не Сезам!
И в общем, судьба — индейка,
и жизнь — сплошное трепло.
Я хотел переделки —
и вот попал в переплет!!
Илья ЭРЕНБУРГ
Смердяковщина
Кафе «Кельк-Шоз» помещается на углу Фридрихштрассе и бульвара Сен-Мишель, того самого, который парижские торговки дружелюбно называют Буль-Миш. Это два шага от Литейного, не доходя Малой Кисловки.
Если вы займете место за одним из столиков, к вам, виляя бедрами, подойдет фрейлейн Мицци и, скользнув глазами по вашим коленам, станет ждать ваших приказаний.
Фрейлейн Мицци — фрейлина ее императорского величества княжна Людмила Павловна Дундук-Фрикаделькина. Ее лицо, несмотря на густой слой пудры и бюстгальтеры новейшей системы, хранит следы горьких слез. Она плакала. Сегодня утром ее бил ее любовник, Орас Трикоте, маркер из бильярдной «Брик-а-Брак», в Уайльд-Чепле, как раз напротив Почтового переулка, что на Плющихе. В голубых кальсонах поверх своей розовой пижамы, он старательно колотил ее головой о железный брусок двуспальной кровати и певуче при этом приговаривал:
— Почему не уходят большевики? A? Где твои бриллианты и поместья? Что ты сделала, чтобы получить их обратно? Кому ты нужна, нищая и ободранная? А?
Она же смотрела на него васильковыми глазами и обещала приложить все усилия. Когда она говорила «все», она прикладывала руки к груди и становилась похожей на святую после аборта.
Она, княжна Дундук-Фрикаделькина, смолянка, шифрезка, мазурка с великим князем, особняк на Волхонке… Что она делает здесь, в промозглом кафе на окраине Вены, в двух шагах от Вестминстерского аббатства? Вы смотрите на ее тростниковую фигурку, на ее плачущие руки с подносом в руке — и вдруг…
И вдруг вы забываете, что вы коммунист, ответственный работник Третьего, коммунистического Коминтерна, член Исполнительной тройки по международным делам, приехавший сюда, в Париж, с поручением ниспровержения империалистического строя, и сердце ваше вдруг наполняется жалостью и нежностью, как у резника, который любит корову в ту минуту, когда нож поворачивается в ее затылке…
Вам хочется приласкать ее, эту бедную аристократку, хочется рассказать ей, что тетя Александрина жива, и даже недурно устроена, кузен Коко счастливо бежал из Нарыма, а его репетитор, экстерн с грустными еврейскими глазами, научился писать прекрасные французские романы из европейской жизни… Вам хочется увести ее отсюда к себе, в свою конспиративную квартиру на Пикадилли, бульвар Капуцинов, угол Бейкер-стрит и Малой Дмитровки, не доходя до Собачьей площадки, в маленькую душную комнату… где у Отелло, который на стене душит Дездемону, под правой ноздрей ползает плотоядный и такой уютный клоп…
Да, да, непременно чтобы клоп…
Как у Достоевского…
Всеволод ИВАНОВ
Отрывок из романа «Голубой Гаолян»
…Гаолян[11] крепчал… Осенняя ночь зорко смотрела чумизами[12]. На перроне, лысом, как Виктор Шкловский[13], сидел китаец Pac-Ту-Ды, свесив ноги на безжизненное полотно железной дороги. Он был бледен, как гаолян[14], и тихонько про себя напевал:
Симеле тавалиси ного.
Духи наклепли балибе…
Не было ни живой манзы…[15]
Семен Брюква закурил ши-цинь[16] из корней гаоляна и, сплюнув сквозь едалы[17], глянул на плакат с портретом верховного.
— Адмирал Колчак… Ляксандра Василич… Очень даже приятно…
Свист, короткий, как хвост фокстерьера, раздался, от стены отделилась высокая фигура и схватила Брюкву за гаолян[18].
— Едрена лапоть… Никак товарищ Рабинович?
Председатель ревкома поравнялся с партизаном, и они пошли рядом, но как совершенно незнакомые люди. Изредка роняли друг другу случайные слова.
— Тайфун[19] в резерве на третьей линии. Семь с половиной гаолянов[20] Янцекиянга.
— Понимаем, — отвечал Брюква. — Что ж, бывает… Разумеется…
Так, в отрывистых фразах, они прошли и скрылись за темным гаоляном[21].
А китаец Рас-Ту-Ды сидел по-прежнему, свеся ноги на гаолян[22] железной дороги, и, как будто ничего не видев, прежалостно мурлыкал про себя…
Тёрина си налим
Васпляни лёд люской…
Исаак БАБЕЛЬ
Вопль Крика
Был страшный холод во время деникинского наступления. Наш доблестный батальон красных бойцов за пролетарскую революцию стоял в имении князя Палицына-Волконского. В роскошной гостиной барского особняка сидели мы на корточках и смотрели прямо в глотку роскошному камину с инкрустациями. Весело там потрескивали ножки дубового стола, но нам не было весело, потому что только вчера вечером мы сгорели последний ореховый шкаф из карельской березы и гореть уже нечем.
И сидел наш начальник, товарищ Беня Крик, крепко задумавшись. И спросил я у него:
— Обо что вы думаете?
И он мне отвечал:
— Не мешай, я думаю об половую проблему.
И так как я знал, что он ужасно образованный, то я засунул себе свои губы обратно в рот и ничего с него не стал спрашивать.
И тогда поднялся товарищ Беня Крик, красный боец за пролетарскую революцию, который, между прочим, бывший марвихер с Тираспольской улицы, но мы об этом уже не будем говорить, потому что он расстрелян, смерть жулику, за липовые свои мандаты, и тогда поднялся, говорю я, товарищ Беня Крик, и вынул своей верной шашки, и начал рубать половицу за половицей с того пола, на котором мы сидели, и швырять их в печку на чем свет стоит.
И вспыхнула печка на всю гостиную, как революция на всю Россию.
Так мы с товарищем Беней Криком во время страшного холода, когда нечем было топить, освещали половую проблему.