Оказывается, она жила не в Чистых водах. Они довольно долго ехали в электричке, и все время она чувствовала себя стесненно.
А на завтра он пришел опять. И послезавтра. И так каждый день вот уже третью неделю...
Лейтенант недружелюбно посмотрел на Горского.
«А может быть она не дарила ему фотографию?»— мелькнула спасительная мысль.
Но он тут же вспомнил, что Люся отлично знает Лермонтова и, конечно, только она могла ответить Горскому лермонтовскими словами: «На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой арфой...» Только она, потому что раньше много лет жила на Кавказе, где каждый считает Лермонтова своим поэтом и знает наизусть. Впрочем, какое это имело значение?..
Горский кивнул в сторону Желтых скал:
— И там, наверное (как вы думаете?), «мелькают пестрые шляпки любительниц уединения. А возле такой шляпки всегда можно заметить или военную фуражку,— Горский решил не ссориться и последние слова произнес мягко,— или круглую шляпу.»
— Безобразную круглую шляпу,— сердито поправил лейтенант.
— Почему безобразную?—Горский снял шляпу, повертел в руках.— По-моему, красивая шляпа.
— Безобразную!— упрямо повторил лейтенант.— Вы опять перефразировали Лермонтова. А Лермонтов сказал безобразную.— И не желая больше разговаривать, отвернулся.
— Стойте!—Горский взял его за рукав кителя.— Вы напрасно на меня сердитесь.
— Я не сержусь!— глядя исподлобья, ответил Пулатов.
Горский усмехнулся:
— Нет, сердитесь. И я вот что предлагаю. Давайте вместе поедем к ней и скажем...
— Никуда я не поеду,— отрезал лейтенант.— И вообще, дорогой товарищ, идите-ка вы своей дорогой... Ну, назначили вам свидание — идите на свидание!..
Он хотел еще что-то сказать, но, махнув рукой, решительно зашагал в сторону вокзала.
Горский подумал и направился за ним.
Пулатов прошел в ресторан, отдал гардеробщику фуражку.
Через минуту в ресторан вошел Горский. Он снял шляпу и плащ. На нем был дорогой темносиний костюм и белая манишка с галстуком-бабочкой. Горский пробежал глазами полупустой зал и направился к столику, за которым расположился Пулатов.
— Прошу извинить,— сказал он дружелюбно.— Но, честное слово, я не хочу ссориться.
Пулатов углубился в изучение меню, притворившись, что не расслышал.
— Вы разрешите?— Горский отодвинул стул и, не получив ответа, все-таки сел,—Мы с вами так удивительно познакомились,— сказал он, не спуская с лейтенанта глаз,— что, честное слово, не хочется ссориться.
— Ссориться, ссориться! — Пулатов захлопнул меню.— Я не желаю ссориться, как не желаю продолжать этот разговор. Я хочу ужинать. И если у вас есть подобное желание, тоже можете ужинать.
Лейтенант поманил глазами официантку, заказал шашлык по-кавказски и коньяк.
— Мне тоже,— сказал Горский.
— Я спешу! — бросил вслед официантке Пулатов.
Она понимающе кивнула.
— Эх, Лена, Лена,— вздохнул Горский.— Ну кто бы мог подумать, что она водит меня за нос.—Губы его растянулись в жалкой улыбке.— А ведь у меня были самые серьезные намерения.— Он опустил голову, и Пулатов ощутил жалость.— Понимаете,— продолжал Горский,— вот мне уже за тридцать. Вы, конечно, моложе.— Он заметил это с грустью.— Я все время в плаваньи... Вот встретил Лену и решил...
— Постойте, — сказал Пулатов. Только сейчас он уловил, что Горский называет Людмилу Леной.— Почему Лена?
Горский пожал плечами:
— Ну, потому, наверное, что такое имя ей дали папа с мамой. Или вас удивляет, что я не называю ее Еленой Андреевной?
— Людмилой Андреевной, сухо поправил лейтенант.
— Еленой,— мягко сказал Горский.— Мою девушку зовут Еленой.
Лицо у Пулатова прояснилось.
— Постойте. А может быть мы все-таки едем к разным девушкам?
Горский неопределенно пожал плечами. Полез в карман.
— Вот она, смотрите.— Он еще раз показал Пулатову фотокарточку.
Лейтенант взял отпечатанный на глянцевой бумаге снимок и снова нахмурился.
— Нет. Это Людмила.
— Прочтите на обороте,— не стал спорить Горский.
Лейтенант перевернул карточку.
«Пусть эти милые черты навек останутся живыми.Лена».
«Люся так не напишет»,— подумал лейтенант и вдруг его осенило.
— Я кое о чем догадываюсь,— сказал он, резко поднимаясь.— Поехали, сейчас разберемся... Где у вас назначено свидание?
— Возле дома туриста.
— Когда?
— В половине седьмого.
— У меня — тоже. Скорее, а то опоздаем!..
Когда Пулатов и Горский выскочили из такси, к часам возле дома туриста подходили две девушки. Они были в одинаковых голубых платьях с яркими розами в светлых, как лен, волосах. Только у одной роза была справа, а у другой слева. И похожи девушки были друг на друга, как эти розы. Они улыбались. Видимо, им доставляло удовольствие замешательство молодых людей.
— Вы—близнецы?—радостно спросил Пулатов, еще не зная, к какой девушке обращаться.
— Ничего подобного,— ответила одна из них и в свою очередь спросила:—А вы, оказывается, знакомы?
Пулатов узнал по голосу!
— Люся!
Но и Горский обрадовался?
— Леночка!— и шагнул к ней.
Пулатов шепнул Горскому:
— Это — Люся!
Горский беспомощно остановился.
На них стали обращать внимание.
Пулатов подхватил девушек и потащил к такси.
— Поехали, поехали, там разберемся!
Они расплатились за трамвайным парком и направились к Загородной роще.
Теперь Пулатов знал, какая из сестер Людмила. Лицо у нее было строже, и эта строгость, если приглядеться, делала сестер совершенно разными.
— Так вы не близнецы?—переспросил он.
— Нет, Леночка младше.
— На год — не считается,— подхватила Елена.
— До чего похожи!— всё еще не веря, произнес лейтенант.
Елена была живее: она и смеялась громче, и тащила за собой сестру. Конечно, это она придумала назначить свидание молодым людям одновременно. Людмилу — лейтенант чувствовал — мучают угрызения совести. Он видел, как по ее лицу разлилась краска, точно отражение красноцветных каштанов, мимо которых они проходили. И он взял ее под руку.
— Почему же ты не говорила, что у тебя есть сестра?
Она улыбнулась:
— А ты не спрашивал.
Он в самом деле ни о чем ее не спрашивал. Ему и так было с ней хорошо.
О ЛЮДЯХ ХОРОШИХ И РАЗНЫХ
Армен Микаелян торопился так, словно за поворотом откроется Ереван, и газик свернет на улицу Шолохова, где жила старая мать Армена. Но поворот следовал за поворотом,а дорога все бежала и бежала вперед, увлекая за собой машину.
Серпантинами взобрались на перевал и снова спустились в долину. Дорога окунулась в хлопковое поле. По обе стороны от нее веером растекались кусты с первыми желтыми завязями. По зеленым рядкам бойко шагал «ДТ-34» с фанерным навесом от солнца.
Рядом с Микаеляном сидел майор Серебренников. Сзади прикорнул Бородуля.
Микаелян виртуозно крутил баранку и гадал, как Серебренников заговорит с Бородулей.
Серебренников молчал.
Бородуля прикрыл глаза и покачивал головой в такт машине. Это Микаелян видел в зеркальце.
«Ясно,— решил про себя Микаелян.— Майор скажет: о чем задумался, Бородуля?»
Передние скаты машины набежали на яркие буквы, выведенные на гудроне, с огромным восклицательным знаком в конце «СТОП!»
Микаелян резко затормозил и остановился возле шлагбаума.
К машине подошел пограничник, заглянул в кабину. Увидел майора Серебренникова. Доложил: на границе без происшествий.
— Хорошо,—ответил Серебренников,— продолжайте службу.
Газик проскочил завод эфирных масел и въехал в районный центр.
Возле хлопкоочистительного завода пришлось задержаться: взад-вперед маневрировал куцый паровозик. Он толкал порожние платформы, оглашая воздух петушиным криком, и, наконец, скрылся за железными воротами.
Газик прошмыгнул под отяжелевшими проводами, словно специально укутанными почерневшими хлопьями ваты. Вдоль улицы выстроились чинары и тополя с побеленными стволами. За ними блестели оконными стеклами аккуратные домики с синими ставнями. Лениво плескалась вода в арыках, слизывая с берегов опавшие листья.
Видно, местные жители хорошо знали Серебренникова, потому что он едва успевал отвечать на приветствия.
За широкоэкранным кинотеатром свернули на одну из окраинных улочек. Здесь зелени стало меньше, и домишки пошли глинобитные.
Потом поселок оборвался.
Асфальт кончился. Газик затрясся на выбоинах, взметнул пыль. Запахло раскаленным песком.
Бородуля перестал дремать и уставился на крутой затылок майора.
«Ну, что, Бородуля, проснулся?»— начал Микаелян разговор за Серебренникова, и уже в который раз покосился на майора.
Наконец Серебренников повернулся к Бородуле.
Микаелян весь обратился в слух и даже сбавил скорость. Он вдруг вспомнил, что в хозяйственном взводе ничего не могли добиться от Бородули, говорили, что из него двух слов не вытянешь. А майор?
— Надо бы выехать пораньше,— отплевываясь, сказал Серебренников.
— Почему?— спросил Бородуля сонно.
— Пыль была бы свежее.
— А-а...
— На границе говорят: поешь ветерку с песочком— и сыт,— добавил Серебренников.
— А почему?— опять спросил Бородуля.
— Послужишь-на границе подольше — поймешь.
Бородуля вспомнил: что-то такое говорил про границу отец. Отец у него человек заслуженный, тракторист.
Ну, конечно: провожал он его на границу. Ехали они на бричке мимо скошенных лугов. На подводе лежал рюкзак. В рюкзаке сало и хлеб. Рядом дребезжал котелок с ложкой, но совету отца прикрученной к ободку медной проволокой.
Конь шел споро, и Бородуля-старший спешил выложить сыну свои наставления. Он хотел, чтобы Иван служил только на линейной заставе.
«Кто на заставе не служил — границу не видал,— говорил он.—А там, брат, такую школу пройдешь, что потом век не собьешься с пути».
Впрочем, это он тысячу раз говорил. Не только ему, сыну, всем и даже, кажется, в Харькове на областном слете механизаторов. Чудила, одним словом.