Начинаем проверку. У меня в команде люди опытные. И начинается: откройте, откройте, откройте… А где одежда? А в чем они гуляют? А где нижнее белье? А, простите, трусы у них есть? Показывают коробку с… общими трусами. У женщин здесь общие трусы! Как это может быть? В Москве, в интернатах, с которыми мы работаем, такого быть не может. Там у каждого свои личные вещи, подписанные.
Мы понимаем, что не сможем с ходу эту систему переломить. А ведь наши дети из детских домов-интернатов, достигнув совершеннолетия, уходят в эти ПНИ и умирают там. Как же это страшно! Что же мы за общество, если терпим такую систему? Поэтому в Москве на Кронштадтском бульваре мы совместно с московским департаментом соцзащиты затеяли большой проект, который называется «Удивительный дом». Это квартиры, в которых ребята, достигшие 18 лет, смогут проходить социальную адаптацию. Это и дети, у которых есть родители, и интернатские. А 14 квартир мы отдали владыке Пантелеимону в фонд «Милосердие» для его программы.
Современному ребенку полезно иметь лысую куклу. У моей дочери, как у всех девочек, есть куклы – штук девять. Это ее дети. И среди этих детей есть лысый Егор с синдромом Дауна – почему-то она назвала его Егором, может, в честь меня. И я думаю, если у нее или у нас родится ребенок с синдромом Дауна, она не отдаст его государству, как это делали в советское время и продолжают делать сейчас. Она сама его воспитает. И это нормально. Не знаю, понимает ли она, что это христианская позиция. Но это ее человеческая позиция.
У нас уже порядка 40 человек из детского дома-интерната для детей с многочисленными и множественными ментальными нарушениями ходят в коррекционную школу – то есть учатся вместе с обычными ребятами. А малыши с синдромом Дауна из нашего интерната, сироты, ходят в обычный детский сад. И мне кажется, это большое счастье для обычных ребят, что они имеют возможность общаться с такими детьми. Они вырастут хорошими людьми. При этом сами дети обычно не замечают разницы. Разницу замечают родители – вот в чем проблема. Они боятся, родители обычных детей, что их напугают. А родители особенных детей вообще привыкли всегда защищаться – этому их научила система. Приходится их как-то мирить.
К примеру, Ксения, моя жена, когда участвовала в «Танцах со звездами» на канале «Россия», привела туда нашего подопечного Влада, парня с синдромом Дауна, который наизусть читает Маяковского, Бродского, Есенина. Он умнейший парень. Он играет в театре. И вот на федеральном телеканале человек с синдромом Дауна в бабочке преподносит цветы участниками популярного проекта. Мне кажется, это важно. Не бойтесь, трогайте, гладьте, обнимайте его, разговаривайте с ним. Это нужно!
Мой главный враг – система. Система несовершенна. Как-то мой друг и соратник Костя Хабенский попросил помочь сыну друзей, мальчику с аутизмом. Но он живет в другом городе, и система не готова ему помочь, для этого у нее просто нет рук. «Приезжайте в Москву, давайте здесь». Но они в Питере. И без государства, без системы, без изменения норм 1973 года, по которым она до сих пор живет, мы никуда не двинемся.
Поэтому, когда я спрашиваю: «Почему нельзя сделать деревянную стенку и повесить на нее картинки?», мне говорят: «Ну, дети картинки съедят». – «Как? Почему вы считаете, что дети их съедят? Они же люди!» Вот так относится к этим детям система.
Иногда кажется: актер – значит, врет. Нет, человек, который хочет быть хорошим актером, старается найти себя подлинного – и в жизни, и в кадре. Поэтому иногда в интервью мы можем говорить какую-то глупость или быть занудными. Потому что мы не прибегаем к актерским штучкам. В кадре – да. А в жизни мы наоборот ищем себя подлинных. Я такой, какой есть. Глупый – значит, глупый. Мне не за что стыдиться, потому что я стараюсь не врать самому себе. Мне еще бабушка как-то сказала: «Ты, главное, в жизни не ври самому себе. Если ты себе врать не будешь, то и другим не будешь».
Я не готов участвовать в «чернухе» или в пошлости. И я отказываюсь.
Мне кажется, что, пойдя на какие-то компромиссы со свой совестью, ты уже не сможешь вернуться.
Поэтому лучше отказаться и переждать. У меня, слава Богу, достаточно другой работы. И я рад, когда я вижу, что правильно отказался.
Тяжелее играть хорошего. В плохом больше нюансов, больше объема. У тебя есть диапазон. И зритель это любит. А у меня в основном героические роли. Я всегда говорю, что мое амплуа – амплуа олигофрена. И всегда стараюсь найти какую-то характерность, какой-то слом, какую-то странность. Зрителям нравятся люди с какими-то комплексами, переживаниями, проблемами. Все это формируется в детстве, и, как правило, человек приходит с этими проблемами во взрослую жизнь, потому что не смог с ними справиться. И играть интересно, когда мужик – ребенок. Потому что инфантилизм – одна из проблем нашего времени, к сожалению.
Современный мужчина не может отвечать не то что за семью, за себя самого, за свои поступки, слова. Сейчас модно обманывать, подводить, договориться и не поехать. Это тренды времени. Поэтому мы много говорим об этом зрителю.
Знаете, говорят: «Дети – наше будущее». Когда мы закончили фильм «Папа», то поняли, что родители – наше будущее. Потому что как мы относимся к родителям, так к нам будут относиться наши дети. Мы живем в сложное время, такое иногда мутное. Поэтому порой мы теряемся. И когда я вижу семью, где уважают старших, где жена уважает мужа, где дети разговаривают на «вы» со своими родителями, мне это очень нравится. В этом я традиционалист. Мне нравится, когда в семье есть слово старшего. Мои родители расстались, когда мне был год, отца я не знал. Но моя жена меня убедила, что я должен встретиться с ним. Я встретился. И он мне очень понравился. Он очень интересный человек, очень творческий, пишет замечательные стихи. И я понял, что нет границ любви и прощения. Любовь – это всепрощение.
Когда просишь прощения, мне важно, чтобы человек увидел, что я раскаиваюсь. Простит ли он меня? Тут важно другое – простишь ли ты себя сам. Мне кажется, это сложнее. И если человек просит прощения, что может быть важнее? А искренне, не искренне… это уже неважно. Бог простит, и я прощаю. На самом деле этот момент прощения очень важен во взаимоотношениях, в том числе в семейной жизни и в дружбе. Мне кажется, человек, который может признать свою вину, свою неправоту, – сильный человек.
Говорила мне бабушка: «Не люби друга-попутчика, а люби друга-встречника». Того, который скажет: «Знаешь, мне кажется, не надо было так поступать».
Легойда: А если речь идет о добрых делах, где вы поставите запятую в предложении: «Говорить нельзя молчать»?
Бероев: По-разному. Есть вещи, о которых я не буду говорить, потому что это не нужно. Но о работе моего фонда я говорить должен. Я должен говорить о том, что вот эти актеры, эти музыканты участвуют в наших мероприятиях, общаются с нашими подопечными, обнимаются с ними. И о фондах Чулпан Хаматовой или Кости Хабенского говорить нужно: чем больше об этом говоришь, тем больше людей понимают, что это есть, и это необходимо. И не нужно ждать помощи от государства. Говорить об этом необходимо еще и для того, чтобы привлечь деньги. Это не просто. Я с протянутой рукой хожу очень часто, и если сейчас вы видите мое улыбающееся лицо – это значит, что я закрыл бюджет фонда на этот год.
Парсуна священника Иоанна Охлобыстина
Легойда: Обещаешь ли ты говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды?
Охлобыстин: Я не уверен в своей человеческой природе, это было бы слишком дерзновенно перед лицом Господа – я не герой «Марвела», вряд ли я смогу сказать всю правду. Правда ведь – глагол, она всегда в движении.
Легойда: Всю не надо. Для начала представься. Что для тебя важно сегодня о себе сообщить?
Охлобыстин: Ну, наверное, в первую очередь, с учетом всех произошедших со мной событий, я отец, лицо, ответственное за семью. К сожалению, во вторую очередь я пастырь Божий. К сожалению, потому что я под запретом. Я сам подал прошение Святейшему. Но я очень многим обязан Святой Церкви и даже в ущерб собственному спасению не хотел бы причинить ей никакого неудобства. И на третьем месте – художник. Художник искренний, последний романтик.
Священником я стал, повинуясь интуиции. Да, я попал в такие обстоятельства, когда нужно было дать ответ на вопрос, на который не было отрицательного ответа. Во всяком случае, для меня – прихожанина и неофита, только что рукоположенного в чтецы, который мог уже носить подрясник. Юношеская гордыня… Я интуит, меня формируют события. Как когда-то меня сформировали события детства…
Когда мне пришлось принимать исповедь, это был стресс. Хотя я ориентировался на опытных священников. Уж не знаю, что происходило у них во время исповеди, но я видел, какими уходят от них люди. Да я и сам, когда исповедовался у отца Димитрия Смирнова, моего духовного отца… Я помню этот свой первый опыт – я был горячий, готов был порвать душу на британский флаг, все отдать… И вот я напрашиваюсь к нему на чай, типа вопрос надо какой-то решить. На самом деле у меня нет вопросов, и он знает, что я знаю, что он знает все ответы на все вопросы, которые могут у меня быть. Я еду к нему просто попить чая, рядом посидеть, потому что от него, как от лампы Чижевского, исходит благодать.
Но потом это стихло, и в усталой тишине в моей жизни стали появляться очень странные люди. И первый вывод, который я сделал: я не самый странный человек на свете, – и возрадовался. А во-вторых, я восхитился их способности контролировать себя. Вера для меня – воля.
Вот бабушка, ей 80 лет; вот я, например, не помню, что сделал три часа назад, а она помнит, и она проанализировала, сделала выводы и мне донесла – через две недели после самого события. И этот человек, во всех отношениях превосходящий меня по настоящим, человеческим морально-нравственным критериям, у меня исповедуется…