— О моей дочери?
— Да, о Зиглинде.
Брудер сидел не шевелясь, сжав губы так сильно, что они начали белеть. Немного погодя он протянул руку и осторожно отломил веточку розового коралла, который стоял на книжной полке.
— Извините. Но ее ведь, кажется, так зовут?
— Вам вообще-то никто не говорил, что Зиглинда — моя дочь.
— О, конечно! Простите, я ошибся, мистер Брудер. Но скажите мне, пожалуйста, что это за имя такое — Зиглинда? Довольно необычное для девушки в наше время. Оно есть у вас в роду?
— По-моему, вам пора ехать, мистер Блэквуд. «Гнездовье кондора» не продается.
— Надеюсь, я вас ничем не обидел?
— Вы не сказали ничего такого, о чем я буду вспоминать утром.
— Возьмите, пожалуйста, мою карточку. Вдруг вы все-таки передумаете?
— Я не передумаю.
— Ну, пусть лежит на всякий случай, — сказал Блэквуд и положил карточку рядом с подвеской, искусно вырезанной из коралла и прикрепленной к кожаному шнурку. Он поднес коралл к глазам и увидел вырезанные на нем слова, которые не смог прочесть в тусклом свете. — Красивая штучка, — заметил он, держа ее на ладони между своим лицом и лицом Брудера.
Брудер взял подвеску и сжал в ладони.
— Да, красивая, — ответил он как-то отстраненно, словно на миг мысли его унеслись куда-то далеко.
Блэквуд хотел пожать ему руку на прощание, но Брудер сидел не шевелясь, уставившись стеклянным взглядом в стену. Он ничего особенного не рассматривал: Блэквуд стоял рядом и слышал, что дышат они в одном ритме — вдох-выдох… Блэквуду не хотелось уезжать вот так сразу, и, пока Брудер не очнулся от своей задумчивости, он снял с полки том Гиббона. Как-то раз Суини Вонючка посоветовал его прочитать, но разве у Блэквуда найдется столько времени? Блэквуд и Брудер были совсем рядом, почти касались друг друга плечами. От Брудера остро пахло солью и рыбой. Над океаном полыхнула молния, и лампочка, висевшая на проводе, вдруг погасла. В доме сразу стало черно, но лампочка тут же снова загорелась тусклым желтым светом. Блэквуд открыл книгу и увидел, что весь форзац исписан одним и тем же именем: «Зиглинда!», «Зиглинда!», «Зиглинда!». Внизу кто-то нацарапал: «Вот эта книга моего брата, Зигмунда, и больше никого, а любого, кто помнет хоть страницу или размажет на ней чернила, я прокляну навсегда, до самой смерти! И даже потом!» Надпись была помечена «1914». Числа были стихией Блэквуда, и он сразу заметил, что даты не совпадают.
— Это писала ваша девочка?
— Кто?
— Зиглинда?
Брудер не отвечал, и Блэквуд поставил книгу на место.
— До свидания, мистер Брудер.
Брудер снова промолчал.
— Я уверен, мы очень скоро увидимся, — добавил Блэквуд, но, после того как он застегнул пальто и надел шляпу, лицо Брудера как-то дернулось, и он сказал, водя пальцем по кораллу:
— Сомневаюсь, мистер Блэквуд. Думаю, мы больше никогда не встретимся.
3
Миссис Черри Ней не была уроженкой Пасадены и никогда не скрывала этого, но к тысяча девятьсот сорок четвертому году она знала об этом городе столько же, сколько любой, появившийся на свет на берегу Арройо-Секо. В девчонках ее звали не Черри, и фамилия ее была вовсе не Ней. Появившись в Пасадене под новый, тысяча девятьсот двадцатый год, она быстро закрыла кое-какие страницы своего прошлого. Маленькие сильные ножки стремительно несли Черри вперед, а кудряшки стального цвета воинственно торчали над головой, точно дула пистолетов. Как только началась война, одежда простых, неприметных тонов, которую она предпочитала всю жизнь, стала последним криком моды у женской части населения Пасадены; с годами Черри начала вписываться и в другие черты местной жизни. Ей был сорок один год, и только раз за всю жизнь она соврала насчет того, сколько ей лет: когда ей исполнилось семнадцать, она уверила редактора «Стар ньюс», что ей уже целых восемнадцать, и даже с половиной; на собеседовании она расписывала свои репортерские умения по части собирания светских сплетен и на ходу выдумала рассказ о том, как, сидя в кусте гибискуса, застукала наследницу железнодорожного магната на тайном свидании. Редактор немедля принял Черри, она проработала у него больше десяти лет, иногда отсылая статьи во вставку к «Америкен уикли», и стала хорошо известным автором, статей которого побаивались. Но репортерство Черри Ней забросила уже давным-давно. Теперь у них с мужем, Джорджем, была компания «Ней и Ней» — недвижимость и строительство. Строительство Черри предоставила Джорджу, сама занялась продажей жилых помещений и через несколько лет обнаружила, что посредник по продаже недвижимости может разузнать едва ли не больше, чем репортер. Она уже не считала себя ищейкой и потому старалась не заглядывать в выдвинутые ящики прикроватных тумбочек своих клиентов, но они зияли, точно детские гробики, и выставляли напоказ всю жизнь своих хозяев — Библия лежала рядом со снотворным. С детства Черри гордилась своим умением лишь по нескольким обрывочным сведениям рассказать всю жизнь человека; она всегда очень активно пользовалась этим шерлок-холмсовским талантом. Так в тысяча девятьсот тридцатом году она познакомилась с Джорджем; в городском совете проходили слушания по строительству скоростного шоссе в шесть полос, которое он и еще несколько человек предлагали проложить по старому руслу. Мускулистое тело Джорджа притягивало к себе взгляд; глаза у него были красивые, голубоватые, какие-то девчоночьи, а из-под мышки торчал том Марка Аврелия. Со стороны Джордж мог показаться излишне говорливым, но на самом деле голос у него был спокойный и негромкий, а каждое слово он подбирал очень тщательно. Джордж был твердо намерен построить это шоссе и чуть ли не шепотом заявил присутствовавшим, что не успокоится, пока не высохнет бетон. Тогда Черри еще ничего о нем не знала, но уже по одним этим словам тут же представила себе всю его жизнь; ей сразу стало ясно, что она захочет попрощаться с журналистикой (она уже предвидела, что в один прекрасный день Джордж бросит; «Грязная работа!»), чтобы стать миссис Черри Ней.
Однако декабрьским утром тысяча девятьсот сорок четвертого года все это представлялось ей какой-то другой жизнью, о которой она давным-давно написала репортаж, потом положила его в папку, а папку сдала в архив. Память почти никогда не подводила ее; она помнила все, что происходило в те годы, когда она подписывала свои колонки «Болтушка Черри», и астрономически огромное расстояние отделяло ту женщину и миссис Черри Ней, которая спешила сейчас через весь город, чтобы успеть к девяти часам на ранчо Пасадена — его нужно было показать. Продавцом был некто Брудер; она знала его со времен своей ранней молодости и всегда с удовольствием думала, что если и сделала в журналистике что-то хорошее, то это благодаря ему. Он продавал старую ферму, где выращивали апельсины; на ее ста шестидесяти акрах время, казалось, застыло, на памяти последнего поколения произошло совсем немного событий, и, пока Черри ехала на запад по мосту Колорадо-стрит — уже много лет, с самого открытия, его еще называли Мостом самоубийц, — она обещала себе, что не завязнет в прошлом этого места. Вот в чем был недостаток отличной памяти: воспоминания могли настичь Черри в любую минуту, и плотину мог прорвать запах цветущего апельсинового дерева, принесенный легким ветром, или утренний свет, который спускался по склону холма, особенно когда она держала путь вдоль побережья в Приморский Баден-Баден. Сама Черри никогда не жила на ранчо подолгу, но жизнь ее давней приятельницы Линды Стемп сильно изменилась, и Черри пришлось признать, что и ее жизнь повернулась к лучшему из-за этого ранчо Пасадена. Черри предпочитала не слушать чужих разглагольствований, но сейчас ей это не вполне удалось, потому что она была лишь пешкой в большой игре, а в этом ей не хотелось признаваться даже самой себе.
Встреча у нее была назначена с неким Блэквудом, фамилию которого она слышала, но знакома с ним не была. Джордж сейчас находился в Вашингтоне, где разрабатывал планы восстановления недвижимости для немецких городов; перед отъездом он посоветовал ей не тратить на Блэквуда много времени; в одном из своих ежевечерних писем к ней он выразился так: «глянь одним глазом, и хватит». Однако насчет ранчо уже позвонили несколько человек, что к сорок четвертому году стало уже почти анахронизмом, и Брудер напомнил Черри, что ему не терпится заключить сделку. «Сделайте все, что можно, только избавьте меня от него», — именно так он и сказал. Боль в его голосе заметил бы и человек менее наблюдательный, чем Черри Ней.
В телефоне голос Блэквуда звучал по-детски, как показалось Черри, искренне, и она дополнила этим наблюдением тот образ Эндрю Блэквуда, который постепенно складывался в ее воображении.
Черри быстро ехала по холмистому району Линда-Виста, улицы которого затеняли ветви дубов, а в воздухе росистого утра висел противный запах от скунса, раздавленного чьей-то машиной; она торопилась — пока не приехал мистер Блэквуд, нужно было успеть добраться до дома и открыть его. И как раз тогда, когда миссис Черри Ней поворачивала ключ в замке двери особняка на ранчо Пасадена, «империал-виктория» проезжала Мост самоубийц, и луч утреннего солнца бил прямо в зеркало заднего вида автомобиля Эндрю Джексона Блэквуда.
На соседнем сиденье лежал номер «Стар ньюс» с таким вот объявлением:
ПРОДАЕТСЯ
ЭЛЕГАНТНЫЙ ДОМ
САД 100 АКРОВ
ЗЕМЛЯ 60 АКРОВ
НА УЧАСТКЕ — НЕБОЛЬШАЯ РЕЧКА!
И ВСЕ ЭТО — НА РАНЧО ПАСАДЕНА!
КУПИТЕ СЕБЕ НЕМНОГО КАЛИФОРНИЙСКОЙ ИСТОРИИ!
Ему пришлось позвонить дважды, для того чтобы назначить встречу с женой Джорджа Нея. Миссис Черри Ней объяснила, куда ему подъехать, и говорила приветливо, но озабоченно, как будто только сейчас обнаружила, что потеряла ценную вещь — скажем, уронила кольцо с бриллиантом в водопровод или что-то в этом роде. Блэквуду это показалось добрым знаком; похоже, это была одна из тех дам, про которых говорят, будто у них куриные мозги. Но указания она дала ему с точностью топографа, сказала даже, что асфальт заканчивается как раз у орехового дерева, дальше пойдет обыкновенная пыльная грунтовка, а в конце ее будут ворота,