«Спокойнее, спокойнее! Пусть подлетят…»
Вскидываю ружьё. Гуси сразу обнаруживают опасность. На какое-то мгновение виснут неподвижно в воздухе, вывернув на ребро крылья, и почти вертикально берут высоту. Небо точно застыло надо мною в немом ожидании. Секунды бесконечны. Сажаю на мушку крупного гуся. Тяну гашетку. Тугой выстрел раскалывает тишину сумрака. Подбитая птица турманом падает в воду.
Табун вздрогнул, скучился. С ураганной быстротой понеслись птицы от опасности, от огненного взрыва, даже не окликнув упавшего товарища.
Следом за гусями, тоже с молчаливым протестом, улетели в ночь три пары белоснежных лебедей, напуганных выстрелами. В их медлительном полёте, в мерном взмахе крыльев, в этой девственной белизне — непримиримый укор человеку.
С Пашкиной стороны ещё доносятся выстрелы. Первым не выдерживает напряжённый чибис. На высокой ноте он посылает свою жалобу миру. С невероятной быстротою уносятся в мутное пространство стаи уток.
Я выбираюсь из скрадка, иду к берегу.
На воде серым комом маячит сбитый гусь. Услышав мои шаги, он трудно выпрямляет непослушную ему теперь шею. Дико смотрит на меня, торопится к зелёному островку посредине Горлового. Долго взбирается на него и уже не оглядывается — равнодушен к опасности.
Я стою у кромки озера с опущенным ружьём. Вижу, гусь топчется на жёстком троелисте, как видно, хочет поудобнее устроить свою последнюю сидку на этой беспокойной земле. Потом вдруг вытягивает шею, прислушивается, кричит в потемневшее небо ещё и ещё и, падая, роняет красноклювую голову на спину. Стихает прощальный шелест троелиста. И только теперь с непростительным опозданием с высокого неба падает на остров ответный крик, но он, кажется, уже не задевает слуха убитого гуся.
Его подруга носится над озером. Вытянув шею, она всматривается в потемневшую гладь воды, всё зовёт и зовёт…
Вдруг справа раздаётся свист. Живо поворачиваюсь, приседаю. Из-за кривуна наплывает знакомый чирочий разговор, и я снова во власти охотничьего азарта.
Стая летит высоко над водою. Вот она уже рядом. Стреляю. Мгновенный свет на какую-то долю секунды выхватывает из темноты рыжие космы осоки, опустевшую отмель.
Чирок тяжёлым комочком падает у моих ног. Я не кричу в экстазе «есть!», не восторгаюсь удачей — минутный порыв охотничьей страсти с выстрелом гаснет, как выключенный свет.
Поднимаю убитого селезня. Чирок в брачном наряде. Какое сочетание красок! Какие нежные переходы от одного цвета к другому. И всё в меру, скупо, расчётливо. Вот уж поистине великая созидательница природа.
— Дядя, дождитесь меня! — доносится голос Пашки.
Я слышу, как он вдалеке торопливо шлёпает по болоту.
У меня ещё забота — достать гуся. Озеро глубокое, только вплавь можно добраться до островка. Но вода ледяная. Что же делать. Не бросать же его на съедение хищникам? Решаю дождаться Пашку. Он ведь, как говорит дедушка, на всё горазд: может, и сейчас что-нибудь придумает, посмотрим.
Увял багровый румянец зари. Сразу похолодало. Лёгкие, как дым, седые клочья тумана протянулись над потной равниной, окутывая болота и озёра сизоватым покровом. За Горловым, над тёмными восточными хребтами, радостно блеснула первая звёздочка. Где-то за лесом упал токующий бекас, оставив в воздухе дребезжащий звук.
Стою жду.
На озёрах тягостная тишина, мёртвая, долгая. Всё улетело, убежало, затаилось в страхе, посеянном выстрелами! Хотя бы кулик крикнул!
— Ты что-то, Пашка, долго идёшь. Тяжело несёшь, что ли? — спрашиваю я и быстрым взглядом окидываю фигуру парнишки. — Стрелял вроде много, а где же утки?
— Пустой, близко не подпускают, а далеко я не могу выцелить. Зря патроны извёл…
— Плохи твои дела! — сочувственно говорю ему.
— А вы убили? — Пашка начинает обыскивать меня острым, испытующим взглядом.
Заметив чирка, он всплёскивает от удивления руками, приседает перед ним на корточки, обращается к Жулику:
— Глянь, кака крупна утка!
— Это у тебя, Пашка, от зависти зрачки расширились… — говорю я. — Впрочем, у тебя и такой нет.
— Ружьё-то фальшивит, видать, не туда дробь бросает, или легкоранное: бью, бью — ни пуха, ни пера!
Пашка поднимается, и тут я замечаю какой-то подвох на его хитрющей физиономии. «Неужели обманул?!» — обжигает меня мысль Так и есть! Вижу, сзади, между широко расставленных ног, свисает до земли пара гусиных лап.
— А ну повернись!
— Гусёнок так себе, маленький, на похлёбку.
Пашка стоит невозмутимый, но выдают глаза. В них — торжество. Парнишка не спеша запускает правую руку под ватник, долго отвязывает от пояса птицу, перекинутую длинной шеей через левое плечо, поворачивается ко мне спиною, и из-под телогрейки вываливается на землю огромный гусь-гумённик.
— Вот это да!.. — вырывается у меня искренне. — Где же это тебе дурница попалась?
— Из табуна влёт выбил! — не без бахвальства говорит он.
— Так уж и влёт!..
Пашка делает вид, что не слышит моих слов, берёт чирка, кладёт рядом с гусем. В сравнении с гумёнником он кажется крошечным, жалким трофеем.
— Из двух птиц похлёбка будет куда с добром!
— Если не хватит, у меня ещё гусь есть.
Этого Пашка никак не ожидал. Он испытующе смотрит на меня — не верит.
— Да, да, гусь и, пожалуй, покрупнее твоего. Так что ты не очень-то задирай нос.
— А где он?
— Пока на острове. Видишь серый ком?
— Ах, на острове… — Парнишке как будто сразу полегчало. — Его ещё надо достать, тогда считать гусем.
— А ты помоги.
Пашка деловито подходит к берегу, всматривается в густой сумрак, пробует пальцем воду.
— Ты не вздумай в озеро лезть!
— Нет надобности. Жулик мигом достанет, — уверенно отвечает Пашка.
Он отстёгивает на собаке ошейник, бросает в сторону острова небольшую палку, кричит на оторопевшую собачонку, впервые попавшую на охоту.
— Жулик, возьми!.. Пиль!
— Жулик умоляюще смотрит на него. Чего бы он ни отдал сейчас, чтобы не лезть в холодную воду. Но Пашка проявляет упорство. Ещё бросает палку, угрожающе кричит на собачонку. У той нет выхода: она осторожно, как балерина, переступает ногами, пробует войти в озеро, но тотчас же отскакивает назад. Её начинает трясти.
— Жулик, хороший пёсик… — ласково начинает «дрессировщик» и, бросая палку к островку, кричит: — Возьми!.. Пиль!.. Я кому говорю!..
Жулик ложится на спину, поднимает лапы, сдаётся. На морде страх и унижение. Пашка ставит его на ноги, ещё что-то бросает в озеро и сталкивает Жулика в воду. Тут уж ничего не поделаешь, и собачонка плывёт к островку, прикрытому мраком ночи.
Стоим ждём. Втайне я, как мальчишка, радуюсь, что обстрелял Пашку: один к двум в мою пользу. Конечно, чирок не велика птица, но при данной ситуации — козырь. И страшно хочется, чтобы мой гусь оказался крупнее, тогда Пашка прикусит язык… И тут я краснею за свои мысли.
Внезапно, будто сигналя об опасности, слева кричит большой кулик, а позади за тёмной полоской ельника осторожно курлыкают журавли. Опять томительная тишина… До слуха долетает долгожданный шелест троелиста, тяжёлое сопение, возня. Пашка облегчённо вздыхает.
— Жулик, назад! — кричит он повелевающим тоном. Вместо ответа с острова доносится хруст костей.
Парнишка поворачивает ко мне лицо, искажённое недоумением, и, угрожая кулаком в сторону острова, кричит сколько есть силы:
— Жулик, назад!
— Назад! Назад!.. — кричим мы почти одновременно, но наши угрозы безнадёжно молкнут в темноте.
Пашка вскидывает ружьё, стреляет в воздух. Жулик в ответ лакает воду и опять принимается за гуся…
«Вот и обстрелял!— — с горьким сожалением думаю я.
— Оно, конечно… — начинает Пашка оправдываться. — Если бы я за каждую подноску давал Жулику сахар, как в цирке, он бы и не подвёл. Но бабушка не согласна, говорит: «Нечего собак приучать, лучше сами лишний стакан сладкого чая выпьем». Вот и получилось…
— Прямо надо сказать, Пашка, скверно получилось. Зря извели гуся.
— Ничего, — успокаивает меня парнишка и, копируя дедушку, продолжает: — Завтра за моё почтение настреляем.
— Где тут настрелять! Видишь, не успели мы появиться, как с озера птицу будто ветром сдуло. Ей отдохнуть надо, а мы её свинцом угощаем. Лет бы на пять отобрать у охотников ружья, пусть птица успокоится, расплодится…
Пашка растерянно молчит.
С озёр доносится крик одинокой птицы.
Нас окутывает холодом широкая таёжная ночь. Её влажные туманы накрывают опустевшие озёра. И земля, на которой мы стоим с Пашкой, кажется где-то далеко-далеко от людей, на краю материка.
Меня пугает её отчуждённость, её безмолвие.
Молча шлёпаем по заболоченному перелеску. В лужах зажглись небесные светлячки. Пашка озорно топчет их латаными сапогами, ломает вдрызг зеркальную гладь воды, как будто шагает по звёздам. С такой добычей ему теперь хоть куда!
В жуткой темени исчезает старый беспокойный мир. Чёрное небо чертят огнистые метеориты, да сквозь ночь костёр зазывно моргает, зовёт…
Какая притягательная сила в этом ночном огоньке! Человека всегда тянет к нему, и жизнь его в лесу была бы безрадостной, если бы он потерял такого чудесного спутника, как костёр.
Из тьмы обозначилась стоянка. На огне бушует чайник, гремя крышкой.
— Чего задержались?.. — со вздохом облегчения встречает нас Гурьяныч. — Думал, не пойти ли помочь донести уток, да услышал шаги.
А сам ощупывает меня любопытным взглядом, и на его лице вдруг появляется обидное разочарование. Но вот он видит за Пашкиной спиной гуся, радостно поднимает брови.
— Вот это да!..
Пашка не торопясь сбрасывает на освещённую костром землю добычу, отступает на два шага и, подбоченившись, ждёт окончательной оценки.
— Скрадом? — спрашивает его обрадованный Гурьяныч.
— Влёт! Будь второй ствол, ещё бы сбил одного. Да, совсем забыл… — Он как бы между прочим запускает за пазуху руку, вытаскивает крупного шилохвоста и бросает его к гусю.