Пашка торопится, и я еле поспеваю за ним. Идём по редкому перелеску. Лес стоит заглохший, деревья растут вкривь и вкось, иные скрестились друг с другом, многие упали на кочки, но и полулёжа продолжают жить. Изредка увидишь прямой ствол, но и он, как и все остальные, прострелен дырами. Корни этих деревьев, напоминающие спрута, лежат на поверхности почвы; ни один корешок не смеет углубиться в мерзлоту — там смерть. Деревья питаются плавным образом за счёт постоянно влажных мхов.
Болота тянутся до самых гор и своею витиеватой линией напоминают давно заброшенное русло реки. Возможно, ещё в древние времена, когда в творческих муках дооформлялся внешний облик земли, сюда была сдвинута часть русла какой-то исчезнувшей реки…
Дно этих болот затянуто густосплетенными водяными растениями. Всюду на прозрачной поверхности виднеются плавучие острова из пышного троелиста, удерживающегося на толстых донных стеблях. Берега же болот атакуют высокие кочки, упругая, как жесть, осока и ярко-зелёные мхи. Вода в них спокойная и кажется тяжёлой, как ртуть. Мёртвая тишь окутывает болота.
На тропках, что сбегают со всех перелесков к болотам, следы зверей, кое-где свежий помёт. Это нас обнадёживает, и мы прибавляем шаг.
У нижнего края болота Пашка останавливается.
— Тут вот под лиственницей сделаем скрадок и засядем, — говорит он, натягивая на голову накомарник.
Таскаем с ним ветки, вбиваем в землю под лиственницей две сошки, кладём на них тонкую перекладину, отгораживаемся хвоей от болота. Нам его хорошо видно, а нас с болота трудно заметить.
Над равниной меркнут последние отблески солнца. Стылая вода не шелохнётся. Стоит лес, впаянный в сумрак. Уходит на покой долгий весенний день...
Нельзя сказать, чтобы в скрадке можно было удобно расположиться. Под нами земля вся в шишках; трудновато будет просидеть на ней всю ночь.
Выстилаем под собою еловым лапником «пол», усаживаемся. Пашка мостится слева. Ружьё приставляю к дереву. Остаётся затолкать нижний край накомарника под ворот телогрейки, надеть перчатки, и можно отдаться блаженным минутам ожидания.
Глава 10НОЧЬ НА БОЛОТАХ
Первыми нас обнаруживают комары. Вначале появляются дозорные, за ними батальоны, полки, целые армии. Мы таимся, стараемся не шелохнуться. Изображаем собою пни. А комары злобятся, наседают.
По болоту плывут маленькие обрывки бледно-пунцовых облаков. Тени становятся всё гуще и всё менее прозрачными. Мы не шевелимся — оба во власти загадочной тишины...
День уходит. Ещё воркуют влюблённые горлинки, ещё поёт конёк вечернюю молитву и посвистывает дрозд, а козодой — большеротый ночной крылатый хищник — уже овладевает лесом, наполняет окрестности болот однотонными, как журчанье ручейка, звуками и носится чёрной бесшумной тенью по перелеску.
Стучат дятлы, над болотами кружится пара ястребов, гудит комар… Но всё это лишь жалкая попытка удержать день. Ему на смену с гор уже сползает прохладная весенняя ночь.
Пашка облегчённо вздыхает, подкладывает под себя хвою. Ещё несколько минут — и густой сумрак окутает тихие болота.
Неожиданно в перелеске зародился и смолк непонятный звук. Мы оба обрадованно насторожились: то ли кто-то, сожалея о минувшем дне, вздохнул, то ли это был один из необъяснимых звуков засыпающей природы.
В тишине отчётливее и ближе гремит речка. За болотом в перелеске перекликаются пеночки, карауля покой земли.
И вдруг какая-то длинная тень прошмыгнула мимо скрадка, прилипла к кочке, замерла.
— Кто это? — спрашивает шёпотом Пашка.
— Колонок.
Я прикладываю к глазам бинокль. Да, это он, рыжий бесстрашный хищник, вышел на охоту. Наверное, считает тихие болота своей вотчиной. Мы радуемся появлению живого существа и уже не выпускаем его из поля зрения.
Колонок вытянулся всем длинным тельцем из-за осоки, явно почуяв добычу. На кочке, у самого болота, сидит кряковая. Утка не чует опасности, занимается нарядом, клювом взбивает перья на спине, на груди и изредка прерывает своё занятие, чтобы посмотреть на беспокойное семейство сородичей, плавающее там же, возле бережка. Какая беспечность!
А колонок уже близко. Его соблазняет утиный запах. Бесшумной тенью пробирается он сквозь осоку — ближе, ближе к добыче. Вот он становится на задние лапы и замирает рыжим пенёчком. Перед ним весь утиный табунчик. Но какое-то досадное препятствие заставляет хищника повернуть назад. Он изгибается, ползёт змеёй, в его шерсти глохнет шелест травы. Отползает метра полтора. Снова поворачивается усатой мордой к утке… Подбирается к ней слева… Добыча уже близко от него. Он пропускает задние ноги далеко вперёд, пружинит спину, готовясь к прыжку…
— Да оглянись же, дура! — шепчет Пашка. Я толкаю его в бок, заставляю замолчать.
А утка продолжает прихорашиваться, кокетливо вытягивает то одно, то другое крыло, роется красным носом в хвосте и, видимо, от удовольствия что-то шепчет на своём утином языке. Но в самый последний момент она всё же обнаруживает опасность. С оглушительным шумом отрывается от кочки. Хищник чуточку запаздывает, виснет на крыле и срывается в воду с пучком перьев в зубах. Поодаль падает и кряковая.
Утиный крик, хлопанье крыльев по воде, панический взлёт!
Колонок видит упавшую кряковую и снова бросается к ней. Тут мы становимся свидетелями трогательного зрелища. Видимо, где-то близко утиное гнездо, и, защищая его, утка ведёт себя героически, она беспомощно бьёт по воде «сломанным» крылом, и этим ей удаётся отвлечь внимание врага на себя. Обрадованный колонок налетает на утку. Та успевает увильнуть. Это его злит, он бросается вдогонку. Всё повторяется снова. Утка уводит его всё дальше и наконец улетает. Колонок, видно, теперь только догадывается, что обманут старой кряквой, и поворачивает назад…
В густом лиловом сумраке растворились за болотом купы деревьев. Слух ловит тревожный шорох стеблей троелиста, всплеск воды: колонок выбирается на берег, стряхивает со своей полуоблезлой шубы воду, и слышно, как он торопливо идёт по осоке.
Совсем темнеет синее небо в белых барашках. Всё как будто успокаивается, не слышно и колонка. Только осока будто шепчет, предупреждает всех — не верьте тишине!
Ещё какая-то тень появляется возле скрадка и исчезает. Присматриваюсь: это лиса. Она, вероятно, слышала крик уток, догадалась, что это разбойничает колонок, и решила проучить своего конкурента, напомнить ему, кому принадлежат тихие болота.
Лиса идёт следом колонка, подкрадывается к воде. Вот она затаилась. Долго ждёт. Знает, хитрая бестия, что конкуренту может повезти в его ночных похождениях.
Вдруг хруст яйца, ещё и ещё. Слышно, как колонок от удовольствия сладко чмокает… И тут колонка накрывает лиса.
Писк, драка, возня, короткая погоня…
Колонок позорно бежал. Но не смирился с потерей добычи. В наступившей тишине слышно, как острые лисьи зубы дробят яичную скорлупу и как в бессильной злобе фыркает на неё маленький разбойник.
Опять всё стихает.
В весенней тишине болот живёт только едва уловимое эхо ночной жизни. Пробудившиеся бесчисленные корешки трав, цветов, деревьев и днём и ночью всеми своими мочками жадно сосут влагу из земли. Миллионы ночных жучков, пауков, букашек, оживших после зимней спячки, торопятся насладиться короткой жизнью. Они кормятся, преследуют друг друга, торопятся заполнить мир своим потомством. Но от всей этой ночной жизни доносится лишь слабый отзвук, уловимый только напряжённым слухом.
Появляются летучие мыши. Они вылетают из дупла лиственницы, под которой мы сидим, и бесшумно исчезают в густеющем сумраке. Потом начинают беспрерывно носиться над болотами, звонко перекликаться. Оживают ночные крылатые хищники. Их много. Они наполняют шорохом таинственный мир болот. Суматошно мотается по редколесью в погоне за насекомыми козодой. Следом за ветерком прошмыгнула сова, вторая, третья. Пробил их час. Тысячи светлячков, больших и малых, блуждают по болотам, точно жонглёры вдалеке играют факелами. Раздаётся звонкий всплеск, шелест прошлогодней травы, и вдруг пронзительный крик кряковой у разорённого гнезда.
А вот кто-то невидимой рукою тронул ртуть болот, растревожил осоку, качнул вершины деревьев и как будто на минуту утихомирил этот враждующий ночной мир. В ласковом дуновении ветерка — покой…
Я передвигаю онемевшие ноги, сбрасываю с головы накомарник. Становится легче дышать. Из-за перелеска сквозь сучья деревьев поднимается в небо луна. И только сейчас я замечаю, как темна и черна эта ночь.
Пашка не выдерживает, засыпает, уронив свою безвольную голову мне на колени. Чувствую, и мне не устоять, не выдержать испытание ночи. Вдруг наваливается неодолимая усталость, я как-то сразу проваливаюсь в пустоту, и тихие болота исчезают, как видение...
Шум, точно взрыв, будит нас. Кто-то громадный с треском заваливается в соседнее болото. Мы не сразу понимаем, где находимся и что за шум разбудил нас.
«Шлёп… шлёп… шлёп…» — слышатся тяжёлые шаги по воде.
— Сохатый! — наконец шепчет взволнованный Пашка. Вмиг слетел сон. Казалось, всё замерло. Исчезли летучие мыши, убрался козодой, даже речка притихла. Всё-всё смолкло. И только сердце в груди стучит тревожно, громко.
Встреча с сохатым на болоте — наша с Пашкой сокровенная мечта этой ночи. Я делаю парнишке знак, чтобы не шевелился, легонько даю тумака в бок.
Кладу ружьё поудобнее, чтобы в случае надобности можно было бесшумно приложить его к плечу. Но это по привычке: стрелять в сохатого я не собираюсь.
«Шлёп… шлёп… шлёп…» Зверь близко. Слышу, как глубоко грузнут его ноги в тине и как он, с силой вырывая их, не спеша идёт к нам…
Вижу, как в полосу горизонта, где сливается лохматый край осоки с небом, впаивается тёмный силуэт рогатого зверя. Теперь даже шёпот может выдать нас.
Сохатый долго стоит вполоборота, испытывая наше терпение. Мне всё время приходится одёргивать Пашку: того и гляди, сорвётся и побежит к нему, не зная зачем.