— Нихьт ферштеен, сагиб! — сказал сущую правду Паштет. И продублировал тут же по-венгерски: Нем тудом, баратом!
Гвельфка упала на колени. Протянула руки совершенно понятным жестом.
— Нин ойале ран теннойо сильмэ! Дагнир йвалме Вала ва Валие энга вана умбар!
— Чего тебе надобно? — задумался Паштет. Мелькнула мысль, что придуряется ночной морок, время тянет, ловушка это — и Паша подумал эту мысль.
Словно уловив суть, альв отчаянно замотал башкой, так что взметнулись серебристые локоны и косички и попытался дернуться в сторону Паштета. И не получилось — словно об стенку ударился, отшвырнуло обратно.
— Не понял я твою тарабарщину! Но, походу, тебя там замкнуло, да еще и перевертыш ты теперь, голубчик… И на кой черт ты мне сдался — тоже непонятно.
Паштет задумался и в такт его мыслям в темноте прорезались светящиеся буквы давно прочитанного лиммерика:
— Нашли на заводе Бадаева,
Неизвестный дневник Чаадаева.
Что ни слово — то "ять", ничего не понять.
И девать неизвестно куда его…
Альв притих, испуганно таращась угольками глаз на волшебное чудо.
— Обмен, — мысленно обратился Паштет к альве. Я верну все как было раньше, а ты будешь мне помогать, пока я не найду выход. И сейчас покажешь мне дорогу к цели. Найду выход — отпущу". Альва довольно кокетливо поправила прическу, но потом обреченно кивнула. Паштет сначала совершенно немузыкально завопил: "Всё как прежде пока, всё бежит по камням" и завершил фразой: "Летс ми спик фром май харт".
Гвельфка, вновь начавшая суетливо шарить по себе руками, более не интересовала Паштета совершенно, он думал о другом. Значит, пора идти.
— Метта нин! — воскликнул ночной гость.
Паша глянул на него. Тот протягивал попаданцу руку. На черной коже ладони — то ли перчатка, то ли и впрямь рука цветом печной сажи, лежала обыкновенная сосновая шишка, каких в лесу тысячи. Паштет усмехнулся и взял незамысловатый предмет. Силуэт черный опять потек, меняя вид и форму. Там, где был альв, из болотины торчал изъеденный эрозией и плесенью, но еще узнаваемый гипсовый памятник Ленину, характерным жестом указывавший направление движения. Странно было только то, что на голове у вождя мирового пролетариата красовался гипсовый же шлем восточного типа, что придавала хитрому лицу с бородкой облик Тамерлана. Была ли это игра случая и своего рода юмор хаоса, так отреагировавшего на мысль о том, что было ничем, станет всем, не интересовала Паштета. От памятника явственно сыпались гипсовые крошки, значит, и время Паштета здесь на исходе.
Проходя мимо ямки, оставленной Филином, Паштет увидел, как внезапно ямка вместе с топором, кирпичами и бутылями трансформировалась в старый брезентовый рюкзак, затем вокруг рюкзака начала расползаться вода, в которой рюкзак стремительно утонул, выбросив на поверхность пузырь воздуха. Что было дальше, Паштет не видел, он, сделав очередной шаг, понял, что попал в мир людей, мир, где полно горя, но и где можно найти свою настоящую судьбу.
Назад Паштет не оглядывался.
А потом открыл глаза.
Очухался от странного сна с трудом. После пробуждения две вещи озадачили Паштета. Первой было то, что башка разболелась, тело было как не свое и, в общем, впечатление — словно как траванулся чем-то. Вчера было тоже паршиво, но не так, по-другому. Второй озадачившей вещью была банальная сосновая шишка, зажатая в кулаке. Это как-то удивило, потому как вокруг ни одной сосны не было в принципе. Сначала Паша собирался зашвырнуть эту шишку к чертовой матери, но делать резких движений из-за больной головы очень не хотелось, потому странная находка была запихнута в карман ватника и Паштет приступил к сборам.
Очень хотелось уйти подальше от этого болота. Что-то помнится, читывал о том, как рядом с болотом может разболеться голова — вроде как и метан тут есть и всякие травки растут типа болиголова и дурмана. Вот, наверное, нанюхался тут. Надо идти отсюда прочь. Побыстрее. Но хотелось напоследок выразить чертову болоту свое к нему отношение. Кряхтя, Паштет развернулся к топи задним фасадом и исполнил рекомендацию старого доктора, который тогда, в аэропорте, настоятельно рекомендовал следить не только за столом, но и за стулом. Так деликатно медики издавна называли две основные функции пищеварения человека — поглощения еды и ее, гм… эвакуации. И да, "каков стол — таков и стул", как поешь — так и погадишь. Старикан настойчиво обратил внимание будущего попаданца на такой малозаметный факт, о котором в приличных романах не пишут. А именно на то, что для нормальной деятельности надо за своими отходами следить. Особенно — на войне. И что понос, что запор — одинаково опасны и вредны, тем более в экстремальной обстановке. Понос обезводит организм и это резко снизит боевые качества, а запор вполне реально может вызвать серьезную интоксикацию — и тут опять же резко ухудшится и выносливость и наблюдательность и точность тоже. Обидно сдохнуть оттого, что не заметил врага и тот срезал невнимательного бедолагу, который всего лишь не обращал внимания на свой стул.
— Пишеварительный тракт — это очень важная магистраль у человека. Тракт, понимаете? Теперь представьте, если на магистрали здоровенная пробка. Всем плохо, верно? Потому пробки надо быстро ликвидировать, работать магистраль должна без заторов. Так что по-большому вы должны ходить ежедневно, лучше в одно и то же время, тогда организм сам вам помогать будет. Дерьмо — это то, от чего организм жаждет избавиться, в дерьме все, что этому самому организму вредно и опасно — потому регулярная уборка. К слову — рак кишечника по всем отделам очень характерен для тех, у кого запоры. Канцерогенов в дерьме полно, если не сбрасывать быстро — они отлично оседают на обочинах тракта. Пассажир не может выскочить из быстро едущего по трассе авто. А вот если авто застряло в пробке — то можно спокойно выйти, пикничок устроить, да и вообще прижиться. И пошли развиваться недифференцированные клетки. Вовремя не убрали, не удалили — токсины и канцерогены начинают всасываться из дерьма обратно в организм. Понимаете? — говорил тогда старый доктор. Паштет не удержался и съехидничал, вспомнив швейковского "генерала от сортиров", на что старикан фыркнул по-котовьи и заметил, что в отличие от массы других австрийских генералов этот хотя бы знал, что делал. Сейчас разговор Паше вспомнился и он решил убить двух зайцев разом. И убил. Попутно почувствовал глупую легкую гордость, немножко нелепую. Просто вспомнилось начитанному попаданцу из Василия Теркина, рядом с которым грохнулся и не взорвался здоровенный снаряд "с поросенка на убой". И легендарный боец, ожидая взрыва, натерпевшись поначалу страху, выразил нерасторопной смерти свое презрение простым способом:
"Сам стоит с воронкой рядом
И у хлопцев на виду,
Обратясь к тому снаряду,
Справил малую нужду…"
Поступить на манер легендарного воина, хотя бы и в малости, было приятно. Закидал свой след мхом и, стараясь не тревожить гудящую голову, взялся за свое добро, толком еще не просохшее.
Собирался дольше, чем расчитывал, все из рук валилось. Впрочем, все же собрался, взял курс на восток и двинул. Сначала идти было тяжело, потом втянулся, тем более, что перестал осторожничать, лес стал посуше, потом часа через три пути даже и сосняк пошел, дышать стало легче и голова прояснилась. Подвернулся ручеек, решил Паша, что стоит устроить привал, высушить в этом свежем, пахнущем смолой лесу, шмотки свои и немного в себя придти. Опять же грязищу с себя и вещей смыть. Из осторожности дал кругаля, но в радиусе километра от возможного лагеря девственность леса никакими человеческими артефактами и признаками нарушена не была. Вообще-то такое безлюдье начало уже напрягать. Полезли в голову разные нехорошие мысли — а что, если тут людей нет вообще? Ну, вот в принципе нет. Не определить по этим елкам-соснам где находишься. Вот так и проколобродишь по густому лесу — а тут деревья были толстенные, никто их никогда не рубил, и хорошо если портал найдешь. А ну как — нет? Вот здорово оказаться этаким лесовиком-робинзоном, всю жизнь мечтал жить одиноко в лесу. От таких мыслей стало совсем тоскливо, потому погнал их грубо прочь, словно воробьев — лопатой.
Отогнав угрюмые мысли, нарубил веток, уложил слоем, потому как помнил — главное, чтобы снизу не холодно было во время сна, самое это опасное к простуде, развернул палатку, костерок наладил. Пить хотелось изрядно, потому сразу же котелок с водой повесил над огнем. Вообще-то слыхал, что текучая вода заразу всякую убивает, но решил не рисковать.
Пока вода закипала, первым делом еще раз — уже не спеша и с усердием — почистил свою двустволку. С удивлением вынул из рюкзака невесть как попавший туда флакон с баллистолом. Когда запихал — сам не помнил. Ну, раз нашлось, не выкидывать же, пустил в дело и скоро поблескивающая масляным глянцем тулячка приобрела вполне пристойный, бодрый вид. Полюбовался на нее и себя тоже намаслил — гвоздичным маслицем от комаров, их тут было куда меньше, чем на болоте, но все ж таки были. После этого взялся за свое добро, старательно развешивая для просушки все мокрое имущество и жалея, что не догадался взять какую-нибудь легкую кожаную обувку на подсменку, в сапогах-то было тяжеловато с непривычки. Опять же сушить набухшие влагой сапожищи было необходимо. Босиком же ему, горожанину, оказалось неуютно.
Разобрался с харчами, заодно просушив то, что подмокло. Колбасу ту же, сало. Сухарики остались сухими и все пакетики серебристые с сублиматами — тоже. Спички с солью и сахаром отлично перенесли купание, хороши прорезиненные мешки оказались. Окинул взглядом все вывернутое из вещмешка, призадумался. Рюкзачок, хоть и был не шибко тяжел — а все же намял уже плечи. Надо было по возможности сожрать самое тяжелое, потому как по прикидке самой поверхностной, выходило, что сам Паштет взял харчей себе на неделю, да внезапно всученные сублиматы позволяли питаться ему еще три недели — это если сытн