– Ты никак не успокоишься со своей рыжицей? – спросил Луи.
– Отец, барон! Как ты не понимаешь, это цветок, это ранняя пташка, что блистает среди иголок светской лиственницы. А ее муж сам по себе – «божья коровка», если бы не его положение, я бы давно занялся Идалией Григорьевной, – негодовал Дантес.
Геккерн не знал, что ответить, не показывая вида, он также негодовал. Засунув руки в карманы, покосился на стол, он желал отвлечься в своих листках.
– Не понимаю, что тебе в этой сквернословке. Обожжешься, Жорж! Примет, тебя раскрутит так, что будет не она виновата, а ты из последней двери выйдешь, – учил его барон.
– Вернешься на родину если не с позором, то с очернением в свете России, – негодовал Луи Геккерн.
– Не волнуйся, папаша, – съязвил Дантес.
Геккерн жалел в последнее время о содействии юному франту.
– Рыжая будет моей! Еще раз… – проскользнуло у Дантеса.
Что крайне удивило Луи, он тут же бросился к письменному столу, поскорей уйдя в свои мысли. Дантес понимал его, и ему было жаль пятидесятилетнего барона.
– Зачем только, – размышлял Дантес, – почему анонимка… Чего бояться… Не понимаю.
Дантес ожидал ответа, зачем он, собственно, и пришел к барону. Тот не отвлекался.
– Быть может, не она… – покосился поручик на земляка.
Луи не отвлекался, он, взяв перо в руку, иногда делал какие-то пометки.
– Быть может… Бобринская?.. Милая подружка… Меня к ней тянет, – гадал Дантес, но не стал уповать на воспоминания о фривольности и недоступности жены сахарного промышленника.
– Но она весьма неприхотлива и скучна. Нет, она не способна на интриги, – рассуждал про себя поручик.
Геккерн на мгновение обернулся.
– Быть может, Натали?.. – копался вглубь своих вожделений кавалергард. – Пушкина?
Он обратил внимание на барона, тот вновь ушел в свою работу.
– Наталья Николаевна… Наташа, – сказал он по-русски, – умна, миловидна… И что этому сумасброду Пушкину так везет с красотками?!
Сказал он после некоторого молчания. Геккерн не выдержал, он отбросил перо.
– Разберись уже со своими кокетками, Жорж! – предложил ему барон Луи Геккерн.
«Не то я сойду с ума», – подумал он тут же.
– Довольно же! – Дантес вскочил, сказав это прежде всего себе. – Сегодня все и решится. Я на Моховую!
Дантес, забрав пальто, исчез.
Дантес с Натали
Первая встреча Дантеса с Натали Гончаровой произошла на балу у Вяземских к позднему времени по часам, когда увеселение было в самом разгаре. Жорж Дантес, увлекшись одной из дам светского общества, быстро остыл к ней, заприметив жену Пушкина: та находилась поодаль от танцев в окружении молодых офицеров и дам ее окружения. Перед началом мазурки, где можно было легко передавать партнерам друг другу привлечения – танец своего рода – душа бала, цель влюбленных, Наталья Николаевна отказала унтер-офицеру, вспыльчивому новому красавцу, но лишь от того, что была замужем. Пушкин в то время отсутствовал, был в Болдино.
Тайные письма, посвященные жене Пушкина Дантесом, прекратились лишь по возвращении поэта, однако, скорей, не по воле француза-кавалергарда, но из-за новой подруги – жены ротмистра его полка Идалии Полетики. Общаясь с кузиной, Идалия не раз упоминала о юном Жорже Дантесе после случая, как ненароком обронила жалобу Наталия об Александре Сергеевиче.
– Скучный он, Идалия, – разговор произошел по приезде тетки Наталии Николаевны, поселившейся у Пушкиных в доме Жадимеровского у Красного моста.
– Ах, ах, ах, Натали, будет тебе думать о муже, рядом столько необычайных и талантливых мужчин, и кто-то даже из них весьма юн в своем обществе, а значит, есть шанс нового желания… – позаимствовала Идалия Наталии Гончаровой совет.
Пушкина зачастую сетовала на вольнодумие поэта, едва ли задумывавшегося об идеях, как о целенаправленности и устоях быта, все больше увлекавшегося своим творчества и игнорировавшего ее посвящение в свои планы. Однако же он устанавливал себя в обществе как мужа с семейным бытом, заботами и устойчивым положением поэта.
– Как бы ты, дорогая, за ним в Сибирь не погналась, – откровенничала Полетика о Пушкине.
Сестры общались, оставшись наедине, пока их тетка общалась с детьми в других комнатах. Заходила Кузьминична, принесла чай. Идалия взяла из сервиза конфету на столике. Нянька ушла.
– Да что ты, Идалия, я бы не пережила таких вопросов, – сказала Наталья, – я бы отравилась.
– Дурочка, хи-хи. Ладно, оставайся при своем муже, рожай ему, кстати, как ребятишки-то?
– Хорошо, – ответила Пушкина.
– Ну и хорошо, – сказала Идалия.
На плечах Полетики был велюровый платок, прикрывающий декольте, Натали носила одежду с рукавами, и против сестриной прически ее волосы всегда были в пучке, у Идалии Григорьевны были распущенные до плеч вьющиеся локоны, она тем самым демонстрировала свой редкий цвет волос, а о скрытом корсете она умалчивала. Далее разговор был о светских приемах, нововведениях в образе моды, как на шляпках водились новые украшения. Попытались вспомнить новый гимн, прославлявший царя, и вскоре после недолгого чаепития они переместились в гостиную к детям.
Итак, на Моховой. Ноябрь 1836
Итак, в день приглашениях французов на начало ноября подъехала крытая карета, из нее вышла молодая особа, мать четырех детей Наталия Николаевна Пушкина. Ее ничем не примечательный образ был все же озадачен. Она получила письмо о приглашении к кузине на вечер после бала.
«На балу, – она указала, – ко мне не столь были притянуты взоры, дорогая сестрица, нежели к тебе, а ведь ты замужняя. Прошу, помоги, мне нужны твои советы, прошлое платье мне не идет, нужна твоя помощь.
Целую, сестрица Идалия».
Получила такое письмо Наталья Николаевна.
Конечно, без всякого на то желания жена Пушкина ответила взаимностью Идалии Полетике. На то время Александр, ее муж, скорей, оскорбленно вел себя, нежели просто резко, судя по тому, какое отношение к нему велось со стороны почитателей-пушкинистов. Мало уделяя внимания его творчеству, почти весь слой общества был переключен более как не на традиционное, по мнению поэта, желание, он был не у дел, в общем. Слова хозяйки являлись замысловаты, но та не желала ничему перечить и дала согласие.
В приемной больше, нежели в комнате Александра Михайловича Полетика, было прибрано, еще бы, за тем следила сама хозяйка квартиры. Она всегда трепетно относилась к порядку и к тем людям, к которым питала уважение и, быть даже, некоторую зависимость, но, скорей, это было обычным проявлением заботы по отношению к родным и близким ей людям. Сейчас в ней находился ее муж, в недавнем времени, 15 октября, ставший полковником пятой эскадрильи кавалергардского полка Ее Величества.
– Желаете сигару? – Полетика предложил поручику.
Он очень хотел показать, кто в доме хозяин, пока жена занималась своими делами. Но и к тому, что здесь, в России, отношения между супругами весьма соразмеряемы главой семейства – мужчиной. В Европе, как знал Полетика, женщина имеют гласные политические права. В доме Полетика негласно правила его жена. Дантес отказался от табакокурения, он предложил бы употребить что-либо бодрящее.
– Я, величественный государь мой, как-то не привык баловству знати saviez15, – признался Дантес.
У него было желание сейчас развалиться в кресле, диване, расположенном возле стены напротив края стола и напротив стеллажа библиотеки. Но хозяин словно и не знаком с моралью гостеприимства. Все же он соизволил, вызвав колокольчиком служанку, которая любит гитариста в доме Полетика, принести прибор.
– Сию минуту, – ответила девушка.
– Разве вы ничего более не желаете? – Александр Михайлович был разочарован потерей напарника по табакокурению. Но тут же посчитал это за хорошее положение: меньше дыма, меньше угрюмого выражения Идалии Полетики.
– Ну-с, думаю, можно приступить к делу, – сказал он, вынул сигарету изо рта, выдохнул дым, снова сунул ее в рот, затянулся, получив удовольствие, вновь вынул и зашел за стол.
– Ее Величество Александра Федоровна пожаловала вам титул поручика кавалергардского полка второго эскадрона.
Полетика встряхнул пепел в рифленую тарелочку, спрятанную в столе.
– Ви, месье, я знаком с указом ее величества, остается приступить к своим обязанностям, – сказал барон де Геккерн Жорж Дантес.
Француз был от радости вне себя.
– Предлагаю за это встряхнуть, а, барон? – лукаво намекнул полковник.
Новое слово ввело в заблуждение француза, полковник прервал намечающий прием сигары.
– Ich meine Feiern, Baron16,– сказал он воодушевленно.
– Ах да, конечно, мсье.
После некоторого правления новоявленной французской империей голландской буржуазией подростком Дантес был привлечен к иноземному диалекту общения, и немецкий язык был более знаком ему, чем русский.
Дантес плохо говорил по-русски, но знал свое дело. Между ними возникло некоторое молчание. Полетика курил, Дантес осматривал обиход комнаты. Ее уклад составляли окно с подсвечниками, за столом у окна стул, на столе канцелярия, где находился полковник, от него по левую руку портрет царя, по правую домашняя библиотека. Сам полковник бывал здесь редко.
Вскоре пришли Ульяна с прибором для выпивки, что воодушевило Дантеса, однако он был сдержанным и после предложения употребить чарку сделал вид, что, так и быть, согласен. Они выпили, хозяин дома, не докуривая сигару, в последний раз затушил окурок о серебряную гравированную тарелочку. Затем предложил гостю присесть на кресло-скамью.
– Собственно, барон Дантес де Геккерн, – начал полковник, – у нас тут произошло некоторое совещание.
Полетика не уточнял, что совещание прошло семейное.
– Поступило предложение о зачислении вас в нашу эскадрилью, что вы на это скажете? – спросил его Полетика.