жащее этому миру.
Не касаясь пола, не оставляя даже намёка на движение, он ступил внутрь, и всё в комнате словно сжалось, подчиняясь его присутствию. Стены, предметы, даже свет, казалось, изменили свою плотность, став менее реальными, более податливыми воле того, кто только что пересёк невидимую границу между мирами. Он не принадлежал этому пространству, но именно оно теперь подстраивалось под него, становясь частью его, принимая его неизбежность.
Он словно не мог ни на что здесь повлиять, будь он обычной тенью, но пространство дрогнуло от его движения. Как если бы он был вытеснен из другой реальности, скользящей через мир, к которому не принадлежит. Всё в его фигуре было чуждым, неподвластным времени, неподвластным законам окружающего пространства.
Симеон остался неподвижным, но это было не проявление контроля, а скорее последнее проявление упрямства перед тем, что он уже не мог изменить. Внутри него всё сжалось в тугой, ледяной узел осознания, но он не позволил этому проявиться внешне. Он не поправил лацканы пиджака, не скользнул взглядом по столу в поисках выхода, не сделал ни единого лишнего движения, потому что движение означало бы признание чужой власти. Он привык командовать, привык к тому, что окружающий мир гнётся под его волю, но сейчас он чувствовал, как сама структура реальности изменяется, подстраиваясь не под него, а под неизбежное присутствие того, кто вошёл в комнату.
Сейчас он всего лишь сидел за столом. Не поправил лацканы пиджака, не бросил взгляд на монитор, не потянулся к стакану с недопитым виски. Он не выдал ни единого признака волнения. И всё же – неуверенность, едва заметная, но существующая, сверлила его сознание изнутри.
Это ощущение было не новым – оно ломало всё, что он знал о власти и контроле. Симеон всегда находился на шаг впереди, предвидел ходы оппонентов, имел рычаги влияния на каждого, кто осмеливался вставать у него на пути. Он знал, как подавлять, как внушать страх, как внушать зависимость. Но сейчас он впервые оказался в ситуации, где ни страх, ни власть, ни любые другие инструменты, которыми он привык распоряжаться, не имели никакого смысла. Здесь не было подчинения, не было сделок, не было уловок. Всё, что оставалось, – это ждать, когда противник сделает свой ход.
Он привык держать контроль, привык к тому, что его власть распространяется на всё, с чем он имеет дело. Он управлял людьми, играл на их слабостях, принимал решения, за которыми следовали цепи событий, ломавшие или поднимавшие чужие судьбы. В его руках были механизмы, которые двигали жизнь тысяч.
Но здесь всё было иначе. Этот кабинет, в котором Симеон чувствовал себя хозяином любой ситуации, внезапно стал чужим, неподвластным ему пространством. Он знал, как управлять людьми, знал, какие слова говорить, как их произносить, чтобы они звучали весомо и неоспоримо. Но сейчас все его методы были пустыми – власть, которой он привык распоряжаться, стала ничем. Здесь, перед этим существом, не имело значения ни влияние, ни статус, ни сила убеждения.
Миркан не спешил, словно сам ход времени перестал быть важным. Он не делал резких движений, но в его молчании чувствовалось что—то подавляющее, неотвратимое, будто сам воздух сгущался от его присутствия. Он просто стоял, смотрел, и в этом взгляде не было вопросов, не было угроз, не было ненависти – только абсолютная уверенность, с которой смерть смотрит на того, чьё время истекло.
В этом взгляде не было эмоций, не было любопытства, не было удовольствия от предстоящего. Только тихая, неумолимая уверенность, с которой смотрит смерть, пришедшая за своим должником.
Симеон смотрел на вошедшего, и тишина, разлившаяся по комнате, была настолько густой, что казалось, даже воздух стал неподвижным. Он слышал собственное дыхание, ощущал, как замерло пространство, где время больше не двигалось по привычным законам. В этот момент он понял, что находится один в этой реальности, что всё происходящее больше не имеет смысла с позиции логики и привычного порядка.
Тем не менее он не позволил себе сорваться, не позволил эмоциям взять верх. Его голос был ровным, но чуть тише обычного, словно он говорил не для того, чтобы быть услышанным, а потому что сам процесс речи придавал ему иллюзию контроля. Он произнёс:
– Ты наконец пришёл.
В комнате воцарилась тишина настолько плотная, что, казалось, воздух застыл, пропитавшись напряжением. Каждый предмет, каждая тень, даже отблески света на лакированной поверхности стола словно впитывали в себя это замирание, теряя своё обычное присутствие в реальности. Всё вокруг будто выжидало, а само пространство затаило дыхание перед неизбежным. Но не было ни звука, ни движения – не капли изменчивости в этом застывшем моменте.
Миркан не ответил. Он не моргнул, не склонил головы, не изменил выражения лица. Только наблюдал, не оставляя даже намёка на то, что слова имеют для него хоть какое—то значение.
Симеон выдержал паузу, сознательно растягивая её, будто пытаясь ощутить ход времени, которое вдруг стало вязким и неподвижным. Он прислушался к себе, к ритму собственного дыхания, к стуку сердца, которое, несмотря на обстановку, сохраняло размеренность. Он знал, что каждая секунда теперь на вес золота, но в то же время понимал, что отсрочить неизбежное невозможно. Неспешно он приподнял уголки губ, словно его забавляла эта встреча, но в его глазах отражалось напряжение, которое не могли скрыть ни привычная сдержанность, ни уверенность человека, привыкшего командовать. Этот жест был попыткой удержать контроль, но даже он казался пустым и бессмысленным перед тем, кто стоял напротив.
Симеон чуть улыбнулся, но в глазах осталось прежнее напряжение:
– Я знал, что этот день наступит, – он поднял руку и нажал кнопку под столом.
Нажал не дрогнув, без спешки, словно это был очередной деловой жест, часть хода, который уже просчитан и имеет единственно верное развитие. Но он уже знал, что это ничего не изменит.
Симеон не собирался сдаваться. Он не был тем, кто пасует перед угрозой, не был человеком, который позволял обстоятельствам диктовать ему условия. Власть – это игра, где побеждает тот, кто заранее просчитал возможные сценарии. Он всегда держал под контролем ситуацию, выстраивал свою безопасность так, чтобы даже самая непредвиденная угроза не оставляла ему шанса проиграть.
И сейчас, когда он нажимал кнопку, спрятанную под массивной столешницей, в его движении не было суеты. Он верил в свою подготовку. В этой комнате не могло быть случайностей, не могло быть просчётов.
Глухой, едва слышный щелчок разнёсся по кабинету, и в тот же миг пространство исказилось. Воздух между ним и Мирканом словно сжался, стал плотным, вязким, наполненным тяжестью, которой не было секунду назад. По периметру комнаты вспыхнула преграда – чистая, переливчатая энергия, ограждающая его от угрозы. Полупрозрачный энергетический купол воздвигся вокруг него, разделяя их, отрезая от чуждого присутствия.
Протокол экстренной эвакуации активировался одновременно. В стенах заработали скрытые механизмы: двери должны были заблокироваться, а система тоннелей – открыться, обеспечив ему быстрый выход. Всё, что оставалось, просто выиграть несколько секунд, и он выйдет отсюда прежде, чем противник поймёт, что произошло.
Но ничего не происходило так, как он рассчитывал. Все сценарии, которые он выстраивал в голове, все защитные механизмы, которые он заранее продумывал, не срабатывали так, как должны были. Не было привычного алгоритма противостояния, не было даже самого противостояния.
Миркан не двигался. Он не атаковал, не пытался прорваться сквозь барьер, не делал даже попытки изменить ситуацию. Он просто стоял, ждал, наблюдал. В этом молчаливом наблюдении была не просто угроза, а нечто куда более страшное – уверенность в том, что время уже не имеет значения, что исход давно предрешён. Симеон знал, как действовать против врага, но теперь он столкнулся не с врагом, а с явлением: с чем—то, что не требовало нападения, потому что его присутствие уже само по себе было разрушительной силой.
Проблема началась раньше, чем Симеон осознал её. Он не сразу почувствовал, как нечто невидимое начало разъедать его пространство. Сначала это было всего лишь ощущение, слабый диссонанс в восприятии, но затем реальность дрогнула, словно под ногами ушла почва, как если бы весь мир подстраивался под иную логику, неподвластную его разуму.
Ощущение было едва уловимое, но неотступное, словно вибрация в глубине реальности. Затем дрогнул пол, но это не была реакция защиты, не было следствием её активации. Нет, это было что—то другое.
Он не слышал привычного гула механизмов, не чувствовал ровного пульса системных расчётов. Пространство стало иным, стало зыбким, текучим, как если бы сама основа, на которой строился этот кабинет, начала рассыпаться.
Энергетический барьер затрещал.
Вначале это были лишь незначительные колебания, словно перебои мощности. Но в следующую секунду Симеон увидел, как защита не просто дрожит, а начинает растворяться. Сеть энергополей не выдерживала.
Это был даже не сбой, не ошибка в системе, не просчёт, который можно было исправить. Происходящее не было атакой в привычном понимании – не было взлома, не было вторжения, которое можно было бы отбить. Это было нечто иное, чуждое самой природе его реальности.
Будто сама структура мира, в котором он жил, начала разворачиваться наизнанку, ломаясь, расслаиваясь, обнажая пустоту, которая всегда находилась по ту сторону вещей. Всё, что он знал, всё, на что рассчитывал, больше не имело значения – эта сила не просто проникла в его пространство, она его вытесняла.
Пространство не поддавалось законам, на которых строилась его защита. Не Миркан ломал её – сама реальность начала её отторгать. Симеон никогда не видел ничего подобного. Стены кабинета дрожали. Они не разрушались, но выглядели так, будто кто—то медленно вытирал их из реальности, оставляя за собой чистую пустоту.
Окна почернели, но это не было просто затемнением стекла, не было привычной игрой света и теней. В тот момент, когда его взгляд упал на них, он осознал, что там больше ничего не существовало. Ни улиц, ни фонарей, ни даже намёка на город за пределами здания. Всё исчезло, растворилось, будто никогда не существовало. Внешний мир перестал быть частью реальности, осталась лишь густая, бесконечная, вязкая тьма, и она не была пустотой.